Мои стихи неразличимы для неимущих в поэзии, как слёзы в дождь, неразлучимы с Серебряным веком, неразлучны —
со всем, что навек утрачено.
Обратная связь
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Внимание!
Новость: общение о прочитанном (ПРОЗЕ И ПОЭЗИИ)
на сайте "Клуб литераторов"
Стихотворение-визитка
На казнь пройти поэту
Прощальным поэтам
прошедшей России посвящается.
Сегодня
Лет осколки канут в Лету,
Покоем оглушает ночь вдвойне.
Дорогу, жизнь! — На казнь пройти поэту,
Несущему луч солнца на спине.
Сегодня
Дождь идёт тысячелетний:
Роняет слёзы с кромок дней весна.
Прервите – суд, обиды, гогот, сплетни,
Взирайте смерть : засушлива, пресна!
Сегодня
Жмётся ночь, как инок к вере,
В Елабуге мрак спичкой разогрет.
Стон стих: на Офицерской, в Англетере;
Вторая речка не зажгла в бараках свет.
Сегодня
Залп! — в шинель и капли смерти
На насыпи под Питером. В Москве –
Проезд Лубянский выстрел ждёт, поверьте
Не ранее полудня злой молве.
Сегодня
Возвратится к Гумилёву –
Смертельно обвенчавшаяся с ним.
Вся жизнь — словам, давайте, к слову
Высоко ветви тонкие склоним!
Сегодня
Казнь : вослед, в глаза, заочно!
Как кровь из вены — судьбы извлеку...
Слезится дождь и колокол полночный
Подвязывает капли к языку.
2009 - 2015 г.г.
Доклад "Принципы постижения многомерного мира"
ДЛЯ КОГО ИМЕННО МОЖЕТ БЫТЬ АКТУАЛЕН ЭТОТ ДОКЛАД?
Постижение многомерного или реального мира – только с одной стороны можно рассматривать как увлекательное путешествие в мир неведомого, с другой стороны – это самый настоящий мятеж или вызов всей известной и кое-как существующей человеческой жизни. Постижение, в этом смысле, означает жажду и требование души найти выход из жизни, которая производится такой запредельной ценой, что совесть или сознание совести не позволяет интеллигентному, то есть целеустремлённому к цели с учётом себестоимости усилий, человеку продлевать, продолжать нахваливать, принимать как должное то уродливое выживание любой ценой по принципу «умри ты сегодня – я завтра», которое для обывателей всех мастей и оттенков является «нашим лучшим из миров». Соответственно, актуальность или польза от мыслей, содержащихся в этом докладе, может быть только для самых самоотверженных и дерзновенных искателей нового мира, для граждан Вечности, для всех тех, кто осознаёт вынужденную необходимость исхода души человеческой из всей человеческой жизни, со всеми её радостями на крови и счастьем на чужом горе. Поиск нового уровня существования, без «бог терпел и нам велел», восхождение дальше и выше всех поисков нового во вне себя и расширение собственного сознания или аппарата восприятия – противостояние всем религиозным легендам и всему научному методу поиска чудес в трёхмерной сфере бытия – это самый настоящий подвиг, это удел очень немногих узников совести, сохранивших воздухоносность мечтаний детства и человеческое достоинство.
В добрый путь, последние из могикан, последние романтики разбившейся насмерть эпохи!
Будем прокладывать путь тем, кто придёт в клоаку, кто родится опять "еле еле душа в теле" в эпицентре грабежа и разбоя, немощной старости и пожизненной безысходности – вперёд, сталкеры, все, кто остался, остальные, свыкшиеся с тем что есть, могут отдыхать до гробовой доски и не утруждать себя даже поверхностным ознакомлением с содержанием и тем более, духом этого доклада!
Один из лучших поэтов современности.
Поэт из прошлого в будущее.
На одной планете с современниками, но в разных вселенных.
Поэт из прошлого в будущее.
На одной планете с современниками, но в разных вселенных.
По цельности миропонимания, по степени обольщения достоверностью и воплощения её в слове, по колдовскому очарованию языка, пожалуй, лучший поэт современности. Это не бог весть какое достижение, поскольку современность не так уж сложно превзойти - слишком бедна на поэзию. Но дерзновенная попытка выхода на уровень поэтического сознания лучших поэтов Серебряного века, на мой взгляд, достойна внимания и уважения. Днём с огнём, годами ищу поэтов и ценителей, знатоков, граждан поэзии.
"БЫТЬ СОВРЕМЕННИКОМ - ТВОРИТЬ СВОЁ ВРЕМЯ, ТО ЕСТЬ С ДЕВЯТЬЮ ДЕСЯТЫМИ В НЁМ СРАЖАТЬСЯ"
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
САМОИТЕРВЬЮ :
Спецкор Вечности :
Здравствуйте все, кто остался верным высотам поэзии, все, кто преодолел образованность интеллигентностью, а также все, кто на пути к этому!
Сегодня в гостях у Вечности – земной небожитель Вадим Шарыгин – поэт, как он себя называет, один из лучших в его современности, поэт «их прошлого в будущее», поэт того самого Серебряного века, который для всех временных людей – уже давно дело прошлое, а для вневременных – продолжается всегда – если и не в календаре, то на высотах уровня слова и восприятия.
Мой первый вопрос к вам, Вадим, прямо в лоб : вас не смущает все эти «самооценка», «самоинтервью», не слишком ли много «самости», может быть, лучше было бы уровнять себя в поведении и оценке со скромными тружениками пера и завсегдатаями досуга, спокойно дожидаясь, когда люди сами оценят вас по-достоинству?
Вадим Шарыгин :
И я в лоб отвечу, вопросом на вопрос: принято считать, что скромность украшает, но кого именно – посредственность, серую мышку, которой и похвалиться-то нечем? Да, таких «скромников», хоть отбавляй, только свою «скромность» они не забывают подпитывать, например, сотнями в год платными анонсами своих произведений на Главных страницах окололитературных сайтов, изданием своих книжек, творческими вечерами, засовыванием своих шедевров мценского уезда в конкурсы, и благосклонным принятием сотен ежегодных откликов на свои вирши, типа: «Божественно!», «Шедеврально!»... Я же – заявляю о себе в творческом резюме, по сути, в творческой подписи под своими стихами, и не пытаюсь сколотить себе аудиторию поклонников из числа «разнообразные не те» или те, что «с кем попало» называются, а ведь это сделать так легко: похвали односложно, но ярко соседей по тусовке и они тебя похвалят в ответ, возьмут в «избранные», выставят во «вреданонсы» и будет у тебя «скромное почивание на лаврах»)
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Моё счастье
Являясь земным небожителем или четырёхмерным человеком, я ощущаю счастье как постоянную среду обитания и могу чётко отличать счастье от радости, удовольствия, утешения, успеха, удовлетворённости чем-либо.
Моё "я" условно. В него включены уже и его продолжают пополнять, в части касаемой, "я" многих замечательных людей всех времён и народов. Время для меня является пространственной категорией, всё, что для трёхмерного человека существует во времени, для меня существует как пространство, непрерывно длящееся, непрерывное, неуничтожимое, взаимосвязанное и взаимозависимое.
Моё творчество четырёхмерно и поэтому недоступно для понимания даже самым продвинутым в плане восприятия трёхмерным читателям.
В этом смысле у меня нет читателей, есть только те, кто более отдалённо или менее отдалённо не понимает и не участвует в таинстве его очарования.
Счастье моё, в данном случае, явлено высочайшей степенью подчинения власти Языка над замыслом и всем багажом творческих усилий. Его Величество Язык царствует над моими желаниями и высвобождает Слово из массы слов. Моя поэзия - это, как говорил Бродский, перевод с небесного на русский, очень условный, конечно, по сути, это словесный портрет или всё же только эскиз к портрету мира четырёх измерений.
Счастье укоренилось в любви, обливается слезами и кровью поколений - прошлых и будущих, объемлет всё, что включает в себя правда трёхмерного мира и выходит за границы этой правды, преображая её в истину, в правдоподобие, которым занимается Искусство, в том числе искусство словесности.
Счастье моё состоит, в том числе, из едва уловимого обыденными людьми погибания, самоотверженности, самоотрешения - то есть удержания высоты падения в бездну смыслов, которую уже задала лучшая предшествующая поэзия.
Я нахожусь на одной планете с современностью, но в разных вселенных, в разных категориях счастья.
Жизнь в четырёхмерном мире или в мире Искусства создаётся, а не потребляется.
Создание жизни необусловленной выживанием - с помощью четырёхгранного инструмента - поэзии - вот цель усилий.
А задача : отсутствовать, присутствуя в массовой среде так, чтобы успешно миновать людей досуга и не менее успешно передать тайное очарование или магию слова, пунктир перехода на новый уровень существования тем, кто достоин, кто готов и желает этого.
Являясь земным небожителем или четырёхмерным человеком, я ощущаю счастье как постоянную среду обитания и могу чётко отличать счастье от радости, удовольствия, утешения, успеха, удовлетворённости чем-либо.
Моё "я" условно. В него включены уже и его продолжают пополнять, в части касаемой, "я" многих замечательных людей всех времён и народов. Время для меня является пространственной категорией, всё, что для трёхмерного человека существует во времени, для меня существует как пространство, непрерывно длящееся, непрерывное, неуничтожимое, взаимосвязанное и взаимозависимое.
Моё творчество четырёхмерно и поэтому недоступно для понимания даже самым продвинутым в плане восприятия трёхмерным читателям.
В этом смысле у меня нет читателей, есть только те, кто более отдалённо или менее отдалённо не понимает и не участвует в таинстве его очарования.
Счастье моё, в данном случае, явлено высочайшей степенью подчинения власти Языка над замыслом и всем багажом творческих усилий. Его Величество Язык царствует над моими желаниями и высвобождает Слово из массы слов. Моя поэзия - это, как говорил Бродский, перевод с небесного на русский, очень условный, конечно, по сути, это словесный портрет или всё же только эскиз к портрету мира четырёх измерений.
Счастье укоренилось в любви, обливается слезами и кровью поколений - прошлых и будущих, объемлет всё, что включает в себя правда трёхмерного мира и выходит за границы этой правды, преображая её в истину, в правдоподобие, которым занимается Искусство, в том числе искусство словесности.
Счастье моё состоит, в том числе, из едва уловимого обыденными людьми погибания, самоотверженности, самоотрешения - то есть удержания высоты падения в бездну смыслов, которую уже задала лучшая предшествующая поэзия.
Я нахожусь на одной планете с современностью, но в разных вселенных, в разных категориях счастья.
Жизнь в четырёхмерном мире или в мире Искусства создаётся, а не потребляется.
Создание жизни необусловленной выживанием - с помощью четырёхгранного инструмента - поэзии - вот цель усилий.
А задача : отсутствовать, присутствуя в массовой среде так, чтобы успешно миновать людей досуга и не менее успешно передать тайное очарование или магию слова, пунктир перехода на новый уровень существования тем, кто достоин, кто готов и желает этого.
Я пью за последних младенцев
«Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня»
Осип Мандельштам
Я пью за последних младенцев, ослепших от вспышки вдали.
За то, что нам некуда деться, за радий, за роды в пыли.
За всхлипы дельфинов в лагунах, за чеховских пьес прямоту,
За всё, что сказать не смогу, но...губами схвачу на лету.
Я пью за терпение свыше под куполом цирка церквей,
За ливень по глиняной крыше, за дом, от дороги правей.
За чёрную с белым волною нагрянувшую в брызгах блажь,
За слово, которым волную, за должное, что мне воздашь,
Когда, осушив горло влагой, покинет хрусталь лёгкий брют.
Я пью там, где тень бедолагой, отбросил предательски Брут;
Где песнь стрекозы обречённой прекрасней трудов муравья!
Я пью, там где поп и учёный, небесных отцов сыновья –
Развесили простынь льняную для смотра вживую картин.
Под смех, кровью вен разлиную земной, от любви карантин!
Я пью, уместив дождик мелкий в бокал, за иное, за вас,
Участники сумрачной сделки, постигшие... в тысячный раз!
19 июля 2022 года
Реальность современного состояния дел в поэзии, на мой взгляд, такова:
1. Общее состояние дел – упадок, достигший дна или полнейший разгром и раздрай, или поголовное отсутствие представлений о поэзии в контексте её отличия от непоэзии или стишков (хороших и плохих).
2. Бездарность или посредственность, в том числе, доминирует в составе тех, кто вроде бы должен инициировать поиск талантов, сберегать и развивать высокое представление о поэзии, упали на самое дно в своих действиях, представлениях и совести – подавляющая часть так называемых деятелей литературы – критиков, редакторов, организаторов литературных мероприятий и проектов. По большей части все они заняты собой – самовыражением в той или иной форме, вместо прямого долга и обязанности – поиска, сбережения и поддержки всего талантливого в противовес потоку, прежде всего, хороших стишков.
3. Тотальное отсутствие развития и литературной работы – есть площадки, аккумулирующие тех, кто что-то пишет в рифму и столбик, но абсолютно нет работы внутри этих площадок в плане постижения сути и сущности поэзии – поток отзывов или откликов на произведения друг друга в среде людей со стишками – представляет собою односложные похвалы, либо, в лучшем случае, обращение внимания на незначительные погрешности, все пишут одинаково плохо и усердно поддерживают друг в друге иллюзию «поэтства», прикрывая поверхностное отношение и оценки расхожим «на вкус и цвет товарища нет».
4. Люди со стишками, собравшись вместе, переплёвываясь ежедневно, ежегодно, пожизненно похвалами друг другу – являются огромным цветаевским легионом «НИЧТО» – ни читателями, ни писателями или анти-аудиторией поэзии. Это последние люди, на кого могут рассчитывать поэты в качестве своей читательской аудитории.
5. Аудитория истинных читателей – ценителей, граждан поэзии сокращается стремительно, стремится к нулю, те, кто прочувствовали уровень лучших поэтов прошлого, кто со знанием дела уважает и ценит труд поэтов, безусловно, отдают себе отчёт в том, что сейчас творится, не принимают массовую подмену поэзии плохими и хорошими стишками, остаются преданными классикам и преданными современным литературным бомондом, в итоге, сторонятся всех современных «авторов разнообразной рифмованной белиберды» и их мест обитания. Читательская аудитория стареет, умирает, прячется от разгула современной непоэзии.
6. На сегодняшний день в стране можно предположить наличие – не менее трёх-пяти поэтов и нескольких десятков читателей. Это и есть весь наличный численный состав граждан республики Поэзия.
7. В интернет-пространстве на сегодня нет ни единой площадки для поэзии, поэтов и читателей-ценителей поэзии. Всё что есть – это творческие отстойники, писательские междусобойчики, без реальной литературной работы, без чётких представлений о поэзии и её отличия от стишков, без надежды на лучшее.
ВАДИМ ШАРЫГИН : ПОЭЗИЯ НА РУИНАХ МЕЧТЫ
НА ОДНОЙ ПЛАНЕТЕ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ, НО В РАЗНЫХ ВСЕЛЕННЫХ!
что такое поэзия?
Поэзия — есть высшая форма человеческого сознания,
особая форма восприятия мироздания, при которой
слова обретают :
- мгновенную силу воздействия
- максимальную полноту звучания
- минимальную зависимость от значений
Поэзия — это путь :
От правды к правдоподобию.
От прямой речи к иносказательности.
От потоков слов — к Слову.
От хорошего к лучшему.
От потока сознания к звукосмыслам.
В какой момент жизни или как именно человек приходит к поэзии?
Без поэзии можно прожить вполне замечательную, нравственную, интересную жизнь. Придти к поэзии это, как почувствовать потребность посмотреть на звёзды в разгар солнечного дня — надо найти колодец, спуститься на его дно и взглянуть оттуда, зная, что откроется очень маленький кусок неба и только прямо над головой, и хорошо ещё, если увидишь хотя бы одну звезду...
Поэзия в человеке — это насущная потребность рискнуть обрести «самое бедное место на земле» : без приятного времяпрепровождения, без поддержки, без благодарности и без понимания со стороны абсолютного большинства культурно-образованных современников; это место, бесконечно далёкое от красивого и бесконечно близкое к прекрасному!
Разглядеть в каждой современности поэзию — равносильно желанию разглядеть «одну возможную звезду в разгар дня со дна колодца».
Откуда берётся такая потребность, и затем, такая способность увидеть?
Из пристального всматривания в жизнь, или как результат мучительного личного поиска иного состояния жизни. Кто-то приходит к другим искусствам — к живописи, к скульптуре, к музыке...
Поэзия — это человеческий голос живописи, скульптуры, музыки. Не рассказанная, не пересказанная живопись, музыка, скульптура, а Слово, ставшее живописным, музыкальным, скульптурным для того, чтобы сохранялась главная ценность жизни людей — Общение или нескончаемая Встреча человека с человеком.
Незримое обретает дар речи — человеческий голос...
Поэзия, мгновенно и на века, создаёт — человеческий голос, вбирающий в себя необозримое современностью и неукротимое жизнью высшее пространство; неумолчный голос Человека, состоящий из таких комбинаций, соотношений слов, из словосочетаний, погружённых в ритмы , в рифмы, которые нужны для жизни человека не более, чем звезда, видимая со дна колодца в разгар солнечного дня.
Ключевая сложность поэзии — обрести чутьё на поэзию невероятно трудно — архисложно научиться отличать поэзию от хороших и плохих стишков. Эта невероятная сложность сужает круг, снижает количество граждан поэзии до какой-нибудь сотни в каждой сотни тысяч человек любителей, то есть, из каждой тысячи любящих поэзию находится только один гражданин поэзии — погружённый или посвящённый в тайны поэзии человек.
Представляете, как нас мало!
В основном, люди интересующиеся современной им поэзией не идут дальше творчества стихоплётов и поэтов средней руки. Там, конечно, «есть чем поживиться», много вложено душевных сил, много экспрессии, много желания что-то сказать в рифму... Но там нет главного — чары, волшебства, магии звукосмысла, там нет дух захватывающих впечатлений, веком умещённых в мгновение, в слово, в строку; там не чувствуется работы над Словом, огранки слова, там есть стихи, но в стихах нет поэзии!
Там есть высокое, но нет «высоты пропасти» или «высоты падения».
Кроме того, люди, современники, которые любят поэзию кого-то из уже погубленных другими современниками поэтов-классиков, зачастую, не знают главных достоинств и достижений любимых поэтов.
Что означает «разбираться в поэзии»?
Это значит иметь критерии оценки и расставлять приоритеты внимания.
На мой взгляд, не стоит исключать из поля зрения поэтов средней руки или поэтов одного времени — важно знакомится с их творчеством, находить наиболее интересное, отдавать должное их способностям, самоотдачи, но воспринимать их можно и нужно, как говорится, в фоновом режиме, отдавая сердце и время — талантам, поэтам «первой величины», поэтам, пишущим дух захватывающую, богатейшую в языке и инструментарии поэзию, перекинутую мостом из прошлого в будущее. Поэзия слов и поэзия жизни — сестры, идут рука об руку, не существуют в душе человека одна без другой. Поэтому, если кто-то хочет овладеть таинственным очарованием поэзии слов, без поэзии жизни не обойтись.
Что такое «поэзия жизни»?
Утончённый взгляд на вещи, способность к заворожённости — пребывание в заворожённом состоянии, или попадание под магическое обаяние — места, действия, чувства, вещи, явления, воспоминания, прозрения, то есть, таких моментов жизни, в которых как будто исчезает привычное сознанию чувство времени и пространства и громадно расширяются границы или очертания собственного «я». Поэтическая зоркость, пристальность взгляда, восприимчивость к мельчайшим деталям, метаморфозам, передача собственного взгляда — миру, и взгляд на жизнь глазами жизни, со стороны самой жизни. Главная беда современных авторов, по недоразумению и в угоду вкусам большинства, оказавшихся на медийном слуху и на пьедестале почёта «русскоязычной словесности» :
Необузданные дисциплиной строчки , не отягощённые даром слова потоки сознания — словесная диарея, в которой бедность словаря вуалируется селевым потоком повседневного слэнга, в которой нагромождения слов отбрасывают «тени на плетени», и «в огороде появляется бузина, поскольку в Киеве дядька»; такой «русский язык для иностранцев», такой «кефир под кайфом», в котором строчки переполнены словесными выкрутасами, эпатированием публики анатомическими подробностями антропологических будней своих авторов.
Абсолютная госпожа современной интерпретации поэзии — рифмованная проза :
прозаические мысли и чувства, положенные на рифмованную основу, наскальный язык начала времён или подвыпивший развязанный язык помады на туалетных зеркалах пополам с захлебнувшейся струёй энергетика из алюминиевой банки — мощная немощь прописных истин или глубокомысленная белиберда, или злободневность с накрашенными далеко вперёд и вверх ресницами — обрели-таки своих бойких, шустрых, словоохотливых носителей, кои накрепко, на года прилипли к всероссийским микрофонам, изрыгнулись на головы сотен тысяч неимущих в поэзии молодых душ, вывалились на плоскости нравственно износившихся мозгов мешаниной словесного фастфуда. Диарея воспалённого мозга современной «а ля-поэзии», лихо гаркнутая или хило промямленная в столбик, подменила собой поэзию, просто и буднично оказался перечёркнутым — весь предшествующий путь, весь предшествующий опыт и подвиг серебряной плеяды поэтов.
Такое впечатление, что у современных авторов, добившихся определённой известности в литературных и окололитературных кругах, насобиравших лайков, почестей и наград, напрочь отсутствует поэтическая связь с поэзией прошлого, не чувствуется никого постижения высот и падений, за которые жизнями и исковерканными судьбами своих лучших поэтов заплатила русская поэзия. Все эти девочки и мальчики среднего возраста и дарования как будто ухмылка ухабистой эпохи над растерявшей саму себя Россией, закономерный фарс, ярмарка абсурда! «Грабь награбленное!» сменилось «Пиши что в голову придёт!». Возникла радикальная «новизна без поэзии». Новоявленные поэты и поэтки — нагородили такой словесный огород, что вместо поэзии взошли ростки диких чертополошных культур, совершенно устойчивых к веяниям мировой и русской культуры. Острыми каблуками и тупыми заточками слов молодое пополнение всенародной говорильни ловко и быстро выпотрошило : стиль, всю русскую поэтическую речь и традицию, лихо шибанув читателей и слушателей «одеколонным запахом новизны», примерно также, как в своё время большевики выпотрошили штыками прежнюю Россию, на десятилетия пропитав её затхлостью скученных потоков, марширующих по костям и погостам собственного будущего.
Есть ли в «хрущёвке» архитектура?
-Да, есть, это «архитектура хрущёвки», когда без изысков, но жить можно!
Есть ли в нашей современности поэзия?
-Да. Есть, это «поэзия хрущёвки», в которой, хотя и без изысков, но жить можно!
-А нужно ли?
-А это уже другой вопрос, есть, в конце концов, «программа реновации», когда из «коробок вдоль» переселяют в «коробки ввысь», там больше квадратных метров, это не Шехтель, но жить можно!
-Значит, теперь настала эпоха «поэзии ввысь»?
-Не совсем «ввысь», скорее, «вверх», у поэзии нынче новое жильё : нищими руками строено, заёмными деньгами плачено, втридорога продано, туалетной плиткой облицовано, монолитобетон называется!
- Жильё новое, а житья нет...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2018
Свидетельство о публикации №118100508807
Как читать поэзию?
В отличие от массы хороших и плохих стишков, которые заполонили социальные сети с литературным прикидом, произведения искусства поэзии представляют собою совершенно особую акваторию волн вечности, иначе говоря, чрезвычайно подвижную, гибкую, фонтанирующую вглубь смыслами и оттенками смыслов, как минимум, четырёхмерную область мироздания, в которой нет привычного людям пространства и времени - есть анфилада метаморфоз, есть яство языка, который является главным содержанием, превращающим процесс чтения в процесс перехода от действительности газет к достоверности мифа или правдивого вымысла, превращающим чтение в сотворчество, в процесс освоения обычным или прикладным для жизни плоти сознанием - области "возможной невозможности". На место простецких рецепторов улитки, типа : "зацепило", "нравится", "не нравится" и т.п. плоских поползновений восприятия по поверхности мозга могут прийти - заворожённость, зачарованность, потеря себя, обретающая всеобъемлющий облик реального мира.
Чтобы поэзия начала раскрывать тайны своего очарования, необходимо, как минимум, не гнаться за построчным содержанием, не стремиться усвоить содержание, скорее, стараться освоиться с новым местоположением привычного "я" : вместо привычного "я", стоящего как бы отдельно от происходящего текста, должно возникнуть новое высшее "я", обладающее самоичезновением, растворением в тексте, слиянием с ним, "я", находящееся в дороге поиска, вместо "я", лежащего на дивание знайства враз и навсегда"я", по достоинству оценивающее недосказанность, неопределённость определённости; становящееся всем что есть, самим текстом, создателем дополнительной реальности, которую текст поэзии в себе скрывает, надо уметь воспринимать написанное в категориях поверх голов соединяющих, казалось бы разрозненные, разделённые пространством и временем вещи, явления, предметы, в единую живую сущность.
Надо провозглашать текст поэзии, читать голосом, в голос узнавать смыслы её, а не только и не столько глазами водить по строчкам, нужно многократное возвращение к тексту, проговаривание, заговаривание текстом, надо породниться с текстом настолько, чтобы позволить поэзии пробиться сквозь стены восприятия от сохи с его "вынь да положь простоту, хуже воровства", тогда только, может быть, на земле появится ещё один ЧИТАТЕЛЬ, ещё один гражданин поэзии, замещающий собою соглядатая искусства, туриста по пролитой крови, человека досуга со стишками или человека размером со стишок, с душком, с душем слов вместо Слова души!
Я читаю стихи
Я читаю стихи. Нет, не в качестве смены занятий.
И усталость от быта, от пустоши мнений, от зла –
Не причина для чтения... «Мы», о котором Замятин
Рассказал мне в романе когда-то, я в дом принесла,
Вместе с ворохом листьев осенних, осталось лишь словом.
А теперь есть у каждого «я» – фотографии с «мы»,
На которых застыли мгновенья... И жизнь в мире новом
Сподвигает продлить глаз закрытых открытые сны.
Я читаю стихи. Только те, что писали поэты.
Холодеют надежды, как ночи в конце ноября.
Но идущие песни слышны, будто только что спеты,
И потрачена бронза на памятник в створе не зря!
В створе осени павшей к ногам – Окуджава, Есенин,
Маяковский, Цветаева, Бродский – стоят на посту.
Мандельштам, не имеющий улицы, пишет осенний
С завываньем романс, отстраняясь вплотную к кресту.
Я читаю тебя – моя осень, мой город и голод
Нарастает во мне, день за днём убывает в полку...
Миллионные «я» не слагаются в «мы», очень долог
Ход ладони, дождинки с лица кое-как совлеку...
15.11.23
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Свидетельство о публикации №123111600454
---------------------------------------------------------------------------------
Я родился всего-то – рукой подать – коснёшься творцов Времени и Пространства, Истории : в трёх годах от смерти Пастернака, в восемнадцати годах от Победы, в двадцати двух годах от гибели Цветаевой, в двадцати пяти – от убиения Мандельштама, в одном годе от гибели Героя Советского Союза Матвея Шапошникова, отказавшегося стрелять в безоружных рабочих Новочеркасска...
Я родился – и ещё были живы : Керенский, Ахматова, Василий Шульгин, человек, принявший отречение из рук Николая Второго, Владимир Вейдле и Владимир Набоков, ближайшая подруга Императрицы Анна Вырубова (Танеева), любовь Колчака Анна Тимирева (Сафонова), Варлам Шаламов; Надежда Мандельштам, Лилия Брик, Ольга Берггольц, ещё не отправили в ссылку Бродского, ещё не выслали Солженицына, ещё жива была сама жизнь, сохраняющая стиль и достоинство, преемственность и дух времени!
На сегодня, когда отдалились и поумирали, предсмертно постарели практически все созидатели и создатели её, жизнь стала не просто антиквариатом, но шифром, с утерянным ключом и утраченным языком мысли. То жалкое неподобие, которое выдаётся современниками раздрая за жизнь, представляет собою пустое место – как путь, цель, смысл и процесс. Такого не было никогда. Прервалась не смена поколений, а даже тот «неравный брак», который имелся в составе соотношения : один выдающийся, один интеллигентный – на тысячу обыкновенных, образованных. Сейчас это соотношение в таком виде, что лучше е говорить... Страшно и муторно... Сколько осталось интересных, значимых, вдумчивых, интеллигентных людей? Ответ краток – никого или почти никого. А сколько в этом «почти» людей? – за всю жизнь рискуешь не встретить ни одного... Вот такой расклад... Распад частицы души на атомы...
путь поэта
"Со скучными поэтами - то же, что и
со скучными людьми: надоедает не однообразие, а тождественность ничтожного, хотя бы и весьма разнообразного"
Марина Цветаева
«Один против всех и без всех. Враг поэта называется — все. У него нет лица».
Марина Цветаева
«Быть может, самое утешительное во всём положении русской поэзии – это глубокое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии.".
Осип Мандельштам
Ремарка
В поэзии идёт нескончаемая борьба между дисциплиной замысла, темой, высказываемой мыслью и беспорядочным, бурным рождением всё новых образов, всё новых и по-новому звучащих слов; между лирическим порывом и зоркостью ко всему внешнему и чужому. Как непросто найти слова, которые являли бы смыслы осязаемые, вещные, но говорили всё же о чём-то происходящем во внутреннем мире поэта. Поэзия неотделима от языка, живёт не иначе, как с ним и в нём, воплощена в слове без остатка. Да, словесная ткань стиха и есть поэзия. Но всё-таки не всё равно — прислушиваться к словам, и к их звуку, к звуку их сочетаний, или же, вслушиваясь в живую речь, сквозь слова услышать сказанное ими слово!
Судьба
большого поэта -
это участь его творчества.
"Чем лучше пишешь или так : если пишешь поэзию, а не просто хорошие и плохие стишки, то, значит, априори находишься - на полвека впереди современников по значимости написанного и на полвека позади современников по количеству читателей, способных не над могилой, а вживую, в глаза оценить написанное..."
Вадим Шарыгин
Я ВОЗНОШУ НА УРОВЕНЬ ЛИЦА
Я возношу на уровень лица :
Зовущий ввысь, латунный блеск горниста!
В горниле войн погиб покой тенистый
И тени срублены, как деревца!
Я возношу на уровень небес :
Земного неба полинявший купол.
Прижата к сердцу праздность детских кукол —
Где напролом живут, где кровь вразвес!
Я возношу на уровень добра :
Последнего идущего без дела!
Ночь лунная слезами оскудела
В разгаре россыпей из серебра.
Я возношу на уровень лица :
Лампадный свет ночующего неба.
Спокойным голосом сказать вам мне бы
О том, как в память канули сердца...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2020
Свидетельство о публикации №120102600710
Семь ключевых ценностей или признаков произведения поэзии:
1. Не принадлежит прозе, не переводится в разряд прозы, не вариация прозы
2. Смысл поэзии звучит, то есть поэзия представлена звукосмыслами
3. Реализует в звукосмыслах целостное миропонимание поэта, не частный случай
4. Выражает, воплощает смысл, вместо желания или намерения его выразить
5. Развивает воображение образностью, а не коверкает его фигуральностью речи
6. Обладает оригинальностью в замысле и исполнении, вместо штампов и клише
7. Даёт достоверность, вместо действительности, правдоподобие, вместо правды
Мои стихи в открытом доступе:
Мандельштаму
За моею спиною
Уходящее лето, постой!
Цикл Наш сад
Жизнь поэта
Поэма поэта
Цикл Этот день
Цветаева, Мандельштам,Пастернак
Скорее бы!
Уснувший в снах
Маяковский.Застреленное сердце
Смейся над плачем!
Три сестры
Рембрандт.Пролог эпилога
Тишина
Обильное стихотворение
Поэма Англетер
Я покинул свою достоверность
Белизна. Во тьме шагов.
Цикл Нестерпимость
Цикл Сновиденность
Здесь каждый звук и каждый взмах
Дикое мясо
Три стихотворения о главном
Цикл Русский исход
Столетие одиночества
Многословие
Снег да вьюга и некуда деться!
Обжигающие тайны. Отрывки из цикла
"Доживём до понедельника". Цикл
Мастер класс на стихи победителей конкурса Декабрь
Перевод с небесного на русский
Цикл "Исполнение слова"
Мастер-класс на стихи конкурса "Весна"
Рождённые человеком
Цена моих стихотворений
Обугленный край
Родина. Родинка. Роща родная..
Заворожённость. Наваждение. Замирание сердца. Очарованность мгновением вечности... Кто-то идёт с ними по жизни рука об руку. А кто-то понятия о них не имеет, и вполне себе комфортно существует. От того как мы воспринимаем мир зависит состояние мира. Мы создаём реальность, а не просто участвуем в ней. Мы только тогда создаём реальность, когда дерзаем заглядеться в действительность так глубоко, чтобы появилась достоверность или когда научаемся полностью растворяться в наблюдаемом, когда способны отсутствовать, присутствуя, когда начинаем сотворять мир, а не просто присутствовать в нём...
Все фильмы из серии "Поэтическое восприятие" (1 -5) смотрите на моёмвидео канале в RUTUBE
Все фильмы из серии "Поэтическое восприятие" (1 -5) смотрите на моёмвидео канале в RUTUBE
лИТЕраТурНая деятельность или бои местного значения:
Фраза недели на все времена:
«Чем больше цель движения удалена, тем искусство вероятней.. ибо что же может быть удалено от ежедневной реальности более, чем великий поэт или великая поэзия»
(Иосиф Бродский)
(Иосиф Бродский)
Моя благодарность на всю жизнь!
На всю жизнь сохраню в сердце замечательного человека, уникального педагога и знатока русской словесности, мою учительницу Литературы в старших классах 348 школы Москвы, Ирину Анатольевну Осокину, которая стала для меня, во истину, путеводной звёздочкой, передала мне свою страсть, свою любовь и преданность русской литературе, оставила в моей душе, в памяти моей неизгладимый след. Я благодарен Богу, провидению за встречу с одним из последних представителей прежней русской интеллигенции, из плеяды страстотерпцев слова и духа. Она же учила писателя Юрия Полякова, только на девять лет раньше меня, в этой же московской школе, он тепло отзывается, вспоминает её в своей автобиографической книге. Она была одиноким человеком, но мир литературы, страна всемирных книг, образов и героев с торицей компенсировала ей, нахлынувшее, по обстоятельствам и по судьбе, почти пожизненное одиночество. Низкий поклон высоте Вашего духа, Ирина Анатольевна! Храню в сердце образ и облик замечательного человека, уникального педагога и знатока русской словесности, мою учительницу Литературы в старших классах.
Поэзия жизни. Эссе
Не обрести чутьё на поэзию слов, не приблизиться даже к таинственному очарованию поэзии слов без обладания поэзией жизни, то есть без способности видеть воплощение поэзии в самых разных аспектах бытия. Поэзия жизни - родом из детства, шлифуется годами, подарена богами избранным участникам человеческой жизни, тем, которые без стишков, тем, в которых угадывается потенциал настоящего читателя, увлечённого мечтателя, романтика, искателя.
Поэзия жизни - выше простого умиления перед природой, погодой. Поэзия жизни - дальше так называемой душевности проистекает, требует утончённости восприятия и воображения богатого нюансами. Поэзия жизни - предметна и вещественна в носителях, но надмирна в основе своей.
Поэзия жизни — выше содержания жизни, или можно сказать так: это содержание, но содержание условности общепринятого понимания жизни, содержание её эфемерности, её изменчивости и зыбкости — это своеобразный мост или канат над пропастью разбившихся судеб — осуществляемая попытка перехода в иное состояние жизни, шагание в мир, где не властвуют телесные души, где добро не сопровождается злом, а счастье не является счастьем на чужом горе, где счастливые матери не боятся за своих несчастных детей, где не надо «верить в лучшее», уже хотя бы потому, что «худшее» не предполагается и не реализуется.
Поэзия жизни - выше простого умиления перед природой, погодой. Поэзия жизни - дальше так называемой душевности проистекает, требует утончённости восприятия и воображения богатого нюансами. Поэзия жизни - предметна и вещественна в носителях, но надмирна в основе своей.
Поэзия жизни — выше содержания жизни, или можно сказать так: это содержание, но содержание условности общепринятого понимания жизни, содержание её эфемерности, её изменчивости и зыбкости — это своеобразный мост или канат над пропастью разбившихся судеб — осуществляемая попытка перехода в иное состояние жизни, шагание в мир, где не властвуют телесные души, где добро не сопровождается злом, а счастье не является счастьем на чужом горе, где счастливые матери не боятся за своих несчастных детей, где не надо «верить в лучшее», уже хотя бы потому, что «худшее» не предполагается и не реализуется.
Текст
Текст
Текст
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Обзор поэзии литературных журналов
Приветствую всех, последних оставшихся у России, граждан поэзии!
Именно вашему вниманию предлагаю краткий обзор состояния дел разделов поэзии в так называемых толстых журналах, некогда знаменитых своим высоким отношением к литературе и качественным уровнем публикаций и редакторов, как минимум с чутьём на талантливую или единственную в мире поэзию.
Данный обзор, безусловно, не претендует на истину в последней инстанции, это частное мнение, мнение одинокого до боли в сердце поэта-самозванца, посмевшего заявлять о своём творчестве как об одном из лучших в современной России и уже за одно за это находящегося под боем, в забвении, на прицеле у каждой посредственности – от «стишочника до мешочника», от «редактора до редуктора»))
О том насколько прав оказался Есенин с его строкой «что-то всеми навек утрачено», или о том, насколько сильно и фатально в нашей безлюдной в поэтическом отношении современности всё изменилось в сторону пригорка вместо вершины, а именно: само понятие «поэт», «поэзия», само представление о поэтичности, представление о сути и о сущности поэзии – каждый из современников этого обзора должен будет решить для себя самостоятельно. Мой обзор – попытка найти чёрную кошку в тёмной комнате, в то время, когда её там нет, мой обзор можно представить и в виде крыльев мельницы, подхватившей наивного и отставшего от жизни рыцаря Печального облика или в качестве капли в море необъявленного, но уже ощутимого повсеместно читательского разочарования в современной жизни как таковой. Этот обзор лишь взмах руки вослед погибающей под тоннами публикуемых стишков памяти о высотах и вершинах русской поэзии. Данный материал – охватывает наугад выбранные мною номера журналов, в которых так же навскидку выбраны стихи авторов из разделов поэзии. В обзоре участвуют литературные журналы: «Москва», «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Нева», «Сибирские огни», «Урал».
Подробнее:
https://litpoeton.ru/обзор-поэзии-литературных-журналов/
https://stihi.ru/2023/10/14/7713
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
На заметку всем пишущим стихи
Всем пишущим стихи следует помнить, что высота русской поэзии уже задана, уже оплачена кровью и все, и всё, что меньше этой высоты – есть не восхождение к вершине, а лишь ослиный труд переноски в гору чужой поклажи; есть не просто бесполезный хлам, но хлам в количестве своём способный поглотить и извратить само представление о поэзии и поэте; есть непоправимый вред для души человеческой и дела поэзии, поскольку, вольно или невольно, сводит подвиг, сводит достигнутую высоту на положение доступного всем пригорка, сводит поэзию на уровень хобби, приятной безделицы. Стишки, особенно хорошие стишки, это дешёвая поэтичность, дурная компания и дорогостоящая иллюзия причастности к великому, они однозначно снижают нравственный уровень обладателя, губят смысл поэзии, память о ней и самих производителей. Годы жизни пролетят, сойдут на нет словесные перепалки, канет в небытие культурное одобрение и культурное равнодушие друг к другу, и каждому, кто вовремя не остановил в себе раж писательства или графоманство, "светит тьма" итога творческой жизни: оказался или оказалась: ни читателем, ни писателем, ни богу свечка, ни чёрту кочерга, не хуже лучших из худших, средней температурой по больнице, хорошим, которое враг лучшего или просто костью в песенном горле поэзии.
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Светлая память Чёрному Георгу!
Уже почти два с половиной года, как поэт Чёрный Георг покинул мир человеческий...
Но поэт, особенно поэт значительный, большой поэт, и прижизненно лишь отчасти присутствует в "мире человеческом", иначе говоря, поэт присутствует в мире людей так, как присутствует ветер, всеми странствиями напоённый, в кронах и травах обозначенный, смерчи и волны вздымающий, но не видимый как таковой, не принадлежащий предметам и явлениям земного мира, не принадлежащий всем вещам, которые в большей или меньшей степени сопутствуют ему и символизируют или как бы легализуют "присутствие его отсутствия".
Привожу наш с ним письменный диалог 2013 года:
Большой разговор о большой поэзии
Этот разговор начался с моей рецензии на «Двухнедельное ревью 87. Обозреватель Чёрный Георг» http://www.stihi.ru/2013/06/27/4768, в котором Чёрный Георг объявил о своём намерении покинуть Стихиру. Я попытался отговорить Георга от ухода. Он постарался обосновать причины, побудившие его к такому решению. Разговор вышел за рамки частного случая, охватил ситуацию, сложившуюся в современной поэзии, в целом.
Возможно, мысли и размышления этого диалога — актуальны для многих поэтов и будут интересны широкому кругу пишущих стихи, смогут помочь разобраться в причинах неизбывного прижизненного забвения и одиночества всего лучшего, что появляется в поэзии.
Вадим Шарыгин:
Здравствуйте, Георг!
Иногда я осознаю, как мне кажется, ВСЮ сложность ситуации, а именно: вопрос (для Поэта) не в том, чтобы «уйти со Стихиры или остаться» и не в том как «уйти позже или уйти прямо сейчас?» , и даже не в том «куда же уйти, когда уйти некуда?», вопрос в том, как, непременно оставаясь на Стихире, непременно доводя до сведения авторов стишков все (зачастую, фатальные) недостатки и пагубность их творений, не ожесточиться сердцем на читателей понаслышке, на гонителей, на стишочников, на равнодушных и сохранить бодрость духа и достоинство?
Напомню басню Михаила Пришвина «Альпинист и осёл»:
«Альпинист поднимается в гору, и с каждым шагом вперёд под ним раскрывается новая картина, каждое усилие вперёд тут же и вознаграждается. И рядом же по другой тропе поднимается осёл, навьюченный палаткой со съестными припасами альпиниста. Альпинист учится у осла, как надо ступать, как экономить свои силы. И это именно осёл освободил его, осёл несёт его бремя, а альпинист восхищается видами и создаёт поэтические образы гор. Конечно, благодаря ослу альпинист может сочинять стихи, но в то же время альпинист знает ещё, что ослу стихов не сочинить, он же сам, если возьмётся за ослиное дело, то, может быть, не так много, как теперь, а что-нибудь и сочинит. И это передаётся ослу, несущему бремя: так-то, конечно, так, благодаря ослиному труду поэт легко и приятно поднимается в гору, но всё-таки есть задняя мысль у осла за ушами, что, сколько ни нагружай на него, осла, тяжестей, хоть до смерти перегрузи, стихов он никогда не напишет.
Эта очень злая мысль у осла за ушами, и не может у него расширится душа навстречу красоте, и никакие стихи, никакие пейзажи не обрадуют его так, чтобы он забыл свою заднюю мысль.
Осёл презрительно называется ослом не за ум: у него довольно ума, вообще — осёл умное животное. Нет, того человека называют ослом, кто несёт своё жизненное бремя не свободно, а имеет за своими ослиными ушами какую-то злую, заднюю мысль с непременной претензией за свой ослиный труд получить признание, как за творчество.
Без ослиного труда не обойтись и Моцарту, но Моцарт прячет свой ослиный труд, как ничтожный, в сравнении с тем благом, которое получено им даром. Возможно, что в этом «даром» скрывается труд миллионов, но не миллионы, а Моцарт остаётся в истории.»
Что касается меня, например:
Именно это осознание абсолютной «ничтожности» своего «ослиного труда», а заодно, своего «поэтского забвения», прижизненной ненужности, невостребованности, недооценки и т. п., в сравнении с божественным даром и возможностью вдохновенного исполнения дара в Слове — придаёт тяжести лёгкость, пополняет нравственные силы, помогает ощутить не «себя (в бесполезных гостях) на Стихире», но «Стихиру (в потенциально-полезных гостях) у себя»!
Счёт (радостей и ценностей в поэзии) идёт не на тысячи, не на сотни — в лучшем случае — на десятки, а то и на единицы! — на единицы читателей с большой буквы, на единицы ценителей (жителей) поэзии. И вся та задача, вся миссия поэта, весь смысл пребывания поэта (поэзии) в массовой среде, в моём понимании, — сводится к простой формуле или принципу пребывания: ругая, «в пух и прах», любить, любя, не заискивать».
Анна Ахматова (1922)
«...А здесь в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы не единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.»
С наисильнейшим пожеланием остаться,
В.Ш.
Чёрный Георг :
Эх, Вадим, всё верно Вы говорите; здесь спорить не с чем, я совершенно с Вашими тезисами согласен. Да, литература никогда не платит тем, кто её всерьёз на себе тащит; она платит другим, - которые делают её своей кормушкой, но которые затем в её анналах не остаются. Так всегда было, и так будет, и тут мы едва ли что-нибудь изменим, - кроме, пожалуй, единственного: предпринятия попыток культивирования читателя, - того самого взыскательного читателя, до нужд которого сегодняшним зомбирующим издательствам нет дела.
Но сейчас мы говорим о положении дел на Стихире, и я поясню вкратце, как мне всё сегодня происходящее видится: раньше Стихира была сайтом с открытой публикацией, где практически не существовало редакторского вмешательства в то, что происходило. А происходило следующее: все авторы находились в одинаково-непривилегированном положении - за исключением тех, кто либо бегал, как ошпаренный, и заводил друзей с целью накрутки рейтинговых индексов, либо присоединялся к каким-то мейнстримным тусовкам, сообща пытавшимся пропихивать своих членов на главную, либо платил деньги за авторские анонсы. Но таких было мало. Были ещё и модераторы, получавшие вознаграждение баллами, и у них скапливались большие суммы этих баллов, которые они могли расходовать - по своему усмотрению - на анонсирование собственных текстов, или текстов своих друзей.
Такая система, разумеется, не была удовлетворительной ни в каком смысле, поскольку подавляющее большинство произведений, экспонировавшихся на главной странице сайта, были ниже всякой критики. НО! Но эта система оставляла возможность сильным авторам - хотя бы эпизодически - появляться на главной. А ведь смысл нашего здесь пребывания, по большому счёту, сводится к двум вещам: 1) к общению с интересными авторами, и 2) к поиску новых читателей, - ведь всё, что мы пишем, должно быть кому-то необходимо, и это наша задача - находить тех, кто попадает в эту категорию.
Так вот, сейчас ситуация в корне изменилась: у сильных авторов больше нет возможности, пусть даже на общих основаниях, экспонироваться на главной странице в надежде приобрести новых читателей, поскольку длина ленты анонсов катастрофически сократилась - и они слетают менее чем за день. С другой стороны, появились редакторские анонсы, которые висят на главной значительно дольше, - порядка трёх дней, а главное - ничего не стоят анонсируемым авторам, да ещё и могут повторяться много раз. Получается, что теперь только у тех авторов, кто находится в милости у редакторской верхушки, остались шансы - быть замеченными посетителями сайта; у всех остальных - этот шанс уменьшился до исчезающе-малой величины.
В таких условиях, у всякого автора остаётся выбор: либо искать милостей редакторов и пытаться - лестью или иными путями - заслужить их расположение и стать одним из фаворитов (что унизительно и комично), либо уходить в поисках новых пастбищ, ещё не захваченных редакторскими группировками. Я выбрал второе. Не потому, что я настолько прост, что вообще не умею ни к кому подлаживаться, и не из ханжеского чистоплюйства. Просто я вижу, что сайт становится сегодня таким же редакторским отстойником, как Литсовет, как Термитник, как Поэзия.ру, как многие другие сайты самиздата, на которых - если ты не входишь в число редакторских лакеев - тебе просто нечего делать, и ты не попадёшь ни в какие рассылки и ни в какие анонсы, абсолютно вне зависимости от качества твоих текстов.
Администрации Стихиры всегда было наплевать на сильных авторов, но раньше она плевала на всех в равной степени. А теперь появились градации: если ты в числе редакторских лакеев, то у тебя есть возможность эффективно рекламировать свои работы и находить потенциальных читателей, а если тебе претит лакейство, - то к тебе на страницы больше вообще никто не придёт. Что тут ещё можно сказать? Видите ли, Вадим, сейчас на сайте стихийно возникает некий "мейнстрим" - усилиями тех, кто привык вращаться в разного рода поэтических тусовках, и мне этот "мейнстрим" не нравится - ни качеством текстов, ни их идейной направленностью. Но именно он доминирует - благодаря той самой системе редакторского контроля, которая фактически сводится к фейс-контролю, а не к отбору действительно достойных текстов. На сайте начинает прививаться культура статусности, которая измеряется приближённостью или удалённостью от администрации и приближённых к ней лиц.
В такой системе взаимоотношений более нет места для "теневых лидеров", вроде нас с Вами; в ней все места раздаются по знакомству, а не руководствуясь какими-то объективными критериями. Идти ли на поклон к новоиспечённым стихирским олигархам, чтобы тебе на всенародном собрании, после целования августейших рук, торжественно вручили ключи от города? А может, послать их куда подальше, вместе с их руками и ключами?..
Быть может, всё это прозвучало неумеренно высокопарно и патетично, но я именно так воспринимаю то, что происходило и происходит на сайте за последний год или около того. Так вот, стоит ли, будучи поставленными в такие условия, оставаться, Вадим? - Вот в чём вопрос...
Вадим Шарыгин :
Георг, спасибо за обстоятельный ответ!
Не сомневаюсь в том, что Ваше решение покинуть сайт — совершенно вынужденное и совершенно осмысленное.
Позволю себе вернуть Ваше внимание к принципиально важному пункту Вашего ответа, а именно, Вы пишите:
«..смысл нашего здесь пребывания, по большому счёту, сводится к двум вещам: 1) к общению с интересными авторами, и 2) к поиску новых читателей, - ведь всё, что мы пишем, должно быть кому-то необходимо, и это наша задача - находить тех, кто попадает в эту категорию».
Попробую уточнить и конкретизировать смысл собственного пребывания на Стихире (в т.ч. в сложившихся, озвученных Вами условиях). Возможно, что-то из моего «кодекса поэта» поможет Вам в принятии окончательного решения в вопросе ухода со Стихиры.
Итак, смысл моего пребывания здесь:
Во-первых, находиться там, где поэту находиться труднее всего: в гуще мутного (а подчас, муторного!) потока людей, имеющих отдалённое представление о поэзии, имеющих мизерное
желание поэзию узнать: то есть посреди потока людей со стишками, читателей понаслышке, «писателей средней руки». То есть, находится в гуще потока — экспертов по названию и поэзии по намерению!
Отсюда, из «во-первых», вытекает родником моё «во-вторых»:
Во-вторых, находиться в потоке (сплошной и разнообразной профанации) таким образом, чтобы не просто являть собою (словом и делом) ей реальную альтернативу, но возрождать и поддерживать традицию превосходства поэзии над профанацией поэзии и литературной работы. Превосходства :
1) в духе ( а значит: в собственной беззащитности перед любым хамством, грязью, насмешкой, игнорированием, неуважением со стороны кого ни попадя),
2) в Слове (а значит: в создании произведений, опережающих Стихиру - Стихией),
3) в отношении к читателю (а значит: в заботе о качественном внутреннем переходе читающих из категории «читатель понаслышке» с его «нравится-не нравится, и так сойдёт», к уровню «ценитель поэзии» с его умением ориентироваться и осмысленно искать, выбирать лучшее из массы «среднего/посреднего».
Отсюда, из вместе взятых «во-первых» и «во-вторых», вытекает моё «в-третьих»:
В-третьих, находиться в потоке «всенародного творческого досуга», учась у него, надеясь на чудо и веря в невозможное, например :
1. если и нападать, то «со щитом, а не с мечом в руке»!
2. если и ощущать себя в полном, пожизненном забвении, то с «лёгким бременем», альпинистом в гору, а не ослом с поклажей в гору!
3. если и высказывать несогласие, то в лицо, а не за спиной!
4. если и ругать что-то «в целом», то успевать понимать это «что-то» — «в частности», в каждом конкретном случае!
Для «реализации ТАКОГО смысла» пребывания на Стихире мне не надо каких-либо условий «лучше, чем есть». Условия — для каждого поэта, для каждого честного, вдумчивого человека — всегда и везде на земле — «одинаково никакие»!
Главное, чтобы любые «благоприятные условия», если даже они и складываются в какой-то момент времени в какой-то точке жизненного пространства, пришли к тебе самостоятельно. Не ты — к ним, а они к тебе! Только в этом случае, на мой взгляд, благая цель как бы совпадёт с жизнью, а не форсирует или замедлит её. Вот моя мысль.
Поэт, как субъект литературного пространства, никогда не сможет иметь «много» или «достаточно», или «достаточно много» своих читателей. Почему?
Потому что:
1. Нет «читателей вообще», есть временные попутчики, есть полустанки со стоящими вдоль рельсов и мчащимися, почти вплотную к их глазам, вагонам «поэтического поезда», в одном из которых, поэзии больше, в других нет совсем, но поезд (цепочка вагонов) проносится мимо, оглушает грохотом, не даёт возможности ни к кому и ни к чему приглядеться! Нет читателей «вплотную к вагонам», есть «читатели вослед уходящему поезду». И это надо учитывать.
2. Нет «промежуточного звена» в искусстве, в том числе в искусстве поэзии для его носителей — между «никому не нужен» и «классик», между «с миру по нитке» и «голому рубашка»! Потому что «читатели» начинаются, как правило, «после», а не «до» истинных профессиональных мудрых критиков, исследователей творчества. Нужна проторенная тропа. Для тропы нужно время.
3. К поэзии вообще не применимо эти слова «много», «достаточно», «для многих», «для всех и каждого» и т. п. Кроме того, существует, как мне кажется, серьёзная иллюзия, что, мол, чем больше в потенциале, тем больше в итоге. В потенциале узнавания ещё может быть. Узнавать будут — знать нет, помнить — нет! Что толку, например, от потока (одних и тех же, по уровню восприятия ) людей, читателей понаслышке, захаживающих в гости на авторские странички к так называемым «рейтингистам» или завсегдатаям рейтинга бездарностей, что, слава Богу, имеется на Стихире? «А воз и ныне там!». Жизнь и Время — не обмануть, не организовать под себя нельзя, не подвластны!
И в этом — вся надежда, в этом весь оптимизм, вся улыбка искусства над бесчисленными потугами заменить «масло маргарином»!
«Уйду» — это жест: отчаяния, горечи — но всё же, только жест. «Останусь» - также может быть лишь жестом, демонстративностью. Но каждое «уйду» слабее, в моральном смысле, чем «останусь». И об этом стоит задуматься.
С благодарностью за ответ, за внимание, за всё сделанное для поэзии Вами здесь, на Стихире,
С чувством поддержки и заботы,
В.Ш.
Чёрный Георг :
Вадим, Вы всё верно пишете, и несколько лет назад я и сам был полон такого же идеализма. К сегодняшнему дню я, видимо, часть его растерял. Если раньше мне казалось, что нет порядочных и умных редакторов литературных изданий, то сегодня я знаю, что такие встречаются, хотя и редко, - но им приходится вести очень сложные битвы, и эти битвы отнимают у них то время, которое они могли бы (при более благоприятных стечениях обстоятельств) посвятить поиску талантливых авторов, к примеру.
Потому что бездарность и опрощенчество наступают по всем фронтам, и откровенно глумятся над талантом и образованностью - буквально повсеместно. И для того, чтобы сдерживать их натиск хотя бы в рамках одного отдельно взятого издания - небходимо немало сил, а зачастую и мужества. Что поделать, это всё последствия страшной культуры кухарок и кухаркиных детей, пролезших в управленцы, и протащивших вместе с собой и ни с чем не сравнимое пренебрежение ко всему разумному, доброму и вечному.
По поводу Стихиры - я хочу Вам только одно сказать: Стихира сравнительно невелика - если говорить и о количестве случайных посетителей сайта, и о числе её постоянных авторов. Это никакие не десятки, и тем более - не сотни тысяч людей. Это одна-две тысячи более или менее регулярно посещающих сайт графоманов, плюс несколько тысяч случайных посетителей, о которых сложно что-то определённое сказать, либо определиться с тем - насколько часто они посещают сайт, и возвращаются ли на него вообще. Правда заключается в том, что далеко не у всех в России есть возможность - сидеть в интернете и искать в нём интересные литературные находки, - даже если мы говорим о людях к литературе небезразличных.
Ну вот представьте себе, Вадим, что Вы - такой человек, забредший в поисках интересной новой поэзии на Стихиру с подачи какого-то из поисковиков. ЧТО Вы увидите? Каким будет Ваш шанс - наткнуться на что-либо заслуживающее внимания? А если Вы, потыкав туда-сюда в тексты, висящие на главной, не найдёте в течение первых же десяти минут чего-то мало-мальски интересного, то не будет ли Вашим естественным движением - просто закрыть этот сайт в своём браузере, с тем, чтобы никогда больше к нему не возвращаться? И вот так, я уверен, поступили (и продолжают поступать) сотни тысяч посетителей Стихиры каждый год.
Это серьёзная проблема, но мы не можем вынести её на рассмотрение администрации сайта, поскольку администрация уже всё для себя и так решила, введя (как ей кажется) демократический подход к контролю за главной. Но когда и где демократия (власть народа, ориентированная на вкусы большинства) в искусстве приносила удовлетворительные плоды??
Понимаете, Вадим, нам надо искать пути к читателям, - тем самым искушённым и образованным (хотя в принципе последнее и необязательно) читателям с неиспорченными попсой и мейнстримом вкусами, которым серьёзная поэзия интересна и - не побоюсь этого слова - необходима. А где таких искать на Стихире, переполненной писучими графоманами, в то время, как количество чего-то стоящих авторов измеряется всего несколькими сотнями, и то в лучшем случае? Так эти авторы и так все друг друга знают, за редким исключением. А кого ещё можно здесь найти, особенно если Ваши тексты не будут регулярно появляться на главной? Не в декларативном смысле, а в конкретном: КОГО?
Нет, Вадим, я полагаю, что надо придумывать какие-то альтернативные пути, ибо стены, возводимые ремесленниками от искусства, проще обходить, нежели прошибать их собственной головой. Я вот своей бился в стихирские стены 8 (!) лет без перерыва. Добился ли я чего-то? - Лишь того, что, похоже, они стали ещё выше.
Вадим Шарыгин :
Георг!
По сути, наш с вами разговор естественным образом вышел за рамки частного случая-обсуждения вопроса: «покинуть Вам лично Стихиру или остаться?», и расширился до осмысления границ нравственного коридора пути поэта — пределов обязательного для поэта и дозволенного ему, на всём протяжении его жизненного пути, и с учётом драматических изменений в современном мире, в том числе в поэзии, а также «позитивных ухудшений» в самой что ни на есть частности — в просторной общественной прихожей коммуналки всенародного культурного досуга, широко именуемой в узких кругах «стихирой».
Именно этот «аспект расширения темы разговора», плюс искреннее желание поддержать Вас и помочь, подвигнули меня сейчас продолжить общение, пусть даже, рискуя отяготить Ваше из без того не весёлое состояние души дополнительными поводами для грусти и печали.
В с е с т о р о н н е е рассмотрение положения дел — единственный шанс заменить «правду» — «истиной», то бишь подняться над Стихирой, как минимум на высоту птичьего полёта!
Тезисно прокомментирую ключевые мысли-причины, побуждающие Вас покинуть Стихиру. Уверен, что всё полезное из того что возможно, найдётся в моих тезисах, всё, что Вы сочтёте нужным учесть сейчас (на момент ухода) и в дальнейшем, Вы самостоятельно развернёте в более глубокие раздумья:
I. «.. бездарность и опрощенчество наступают по всем фронтам, и откровенно глумятся над талантом и образованностью - буквально повсеместно».
1. «Бездарность и опрощенчество», как часть свойств Обыкновенного человека — «наступают по всем фронтам» — во все времена и эпохи, «буквально повсеместно» и «повсестранно». Наступают. Доминируют. Властвуют над себе подобными. Наступают по всем фронтам! Но цепочка траншей и окопчиков с горсточкой людей с совестью, с чутьём на поэзию, с традицией понимания и уважения подвига, совершаемого искусством — ЕЩЁ держится, ВСЕГДА держится, НА ФРОНТЕ (а не в тылу) держится! По всем фронтам отбивает атаку за атакой, буквально, истекая кровью, без смены и поддержки — не отходит с позиций! Где стоит — там и гибнет: спокойно, с ветерком, с улыбкой, с достоинством, с превосходством над превосходящими.
2. «Бездарность» читательская. «Бездарность» писательская. Что страшнее? Что опаснее для искусства поэзии? Вторая — заваливает хламом, личным мусором, зачастую, просто бездумно, никому не желая зла, частенько, просто из желания как-то «приобщиться к прекрасному», излить душу в рифме, опробовать свои силы в писательском деле. Первая — НЕ ВОСПРИИМЧИВА к поэзии ПРИ ЛЮБЫХ УСЛОВИЯХ (NB!) — как при самых благоприятных условиях «доставки» поэзии в массы, так и при условиях не благоприятных — отягощённых низким моральным и культурным уровнем редакторов, экспертов, критиков, издателей, журналистов, предпринимателей — всего состава участников литературной среды, формирующей и активно влияющей на читательские предпочтения и вкусы.
3. Где быть поэту — на фронте или в тылу «буквально повсеместной» неравной, гибельной борьбы? — каждый решает самостоятельно. Главное здесь — видеть линию фронта, и не принять, случайно или как бы случайно: блиндажи и санчасть не в далеке от траншей и окопов — за «передовую», а бегство с фронта не выдать за передислокацию или смену позиций!
4. Спастись гибелью на передовой, прикрыв собою последнего друга, товарища по окопу или сдохнуть от тифа в уютном лазарете среди понимающих врачей, сестёр милосердия и обрубков рук и ног искалеченных? — каждый решает сам. Как бы не решил — сырая земля безвременная и совершенно одна и та же — гарантирована, разница будет видна в «личном деле», в «обустройстве» могилки, а то и в надписи на надгробии.
II. «..нам надо искать пути к читателям..искушённым и образованным ..которым серьёзная поэзия
интересна..необходима.»
1. «Искушённые и образованные» - на то и искушены' опытом, на то и образованы жизнью, чтобы уметь искать «нас», поэтов, - самостоятельно! Иначе, грош цена их искусам и знаниям! В данном случае, не гора к Магомету — Магомет к горе.
2. «Серьёзная поэзия». «Не серьёзная поэзия». Наверное, такое деление не вполне корректно. Наверное, имеется в виду «серьёзное отношение к поэзии», такое, когда стихи воспринимают не столько как аромат цветов, духов, сколько, как ЖИЗНЬ отданную кем-то — за других — всю без остатка.
3. Искать путь к читателям. Поэзия — удел Бога. Пути господни неисповедимы. Путь — это не всегда дорога, это, больше, взгляд — за горизонт! - текущих событий, сегодняшних бед и проблем. Путь поэта, на мой взгляд, должен быть — НЕ К ЧИТАТЕЛЯМ — но — ВПЕРЕДИ НИХ! Как в той байке о рыбаках: -Коля, иди жарь рыбу!-Вася, какой-там жарь, мы же ещё не наловили? -Иди жарь, рыба будет!
Кроме того, «нам надо искать пути к читателям» — по направлению к фронту! - а не в сторону тыловых укреплений! - на фронте всё меньше бойцов, там конечно мало «искушённых читателей», но много читателей «потенциальных», брошенных — властью и культурой — на произвол судьбы, на откуп профанации.
III. «..стены, возводимые ремесленниками от искусства, проще обходить, нежели прошибать их собственной головой.»
1. Кто из поэтов прошлого, на которых ровняемся, кого любим и почитаем всем сердцем — «обходил стены», не рискуя «собственной головой»?! Есенин, Цветаева, Мандельштам, Твардовский, Бродский, Ахматова, Гумилёв, Маяковский? — возможно, Пастернак, на каком-то этапе жизни устроил себе «пути обхода», оТхода (от себя)?
2. Куда будем «обходить»? — там где овации преданных поклонников, где, буквально, толпы ценителей поэзии несут букеты нам после очередных триумфальных выступлений, выходов в свет нашей «серьёзной поэзии»? Есть ли такие — места: страны, города, посёлки, улицы, зальчики, подклети, полуподвалы и подвальчики. Дворы, меж лестничные пролёты? Мне таковые неведомы. И слава богу. Территория поэзии — душа человека длиною в жизнь! А не место расположения — сайтов, радиостанций и тому подобных предметов, услуг.
3. И потом, сколько же времени будем «обходить» стену, а вдруг стена «китайская»?! Улыбаюсь доброй улыбкой!
IV. «Каким будет Ваш шанс наткнуться на что-либо заслуживающее внимания? А если Вы, потыкав туда-сюда в тексты, висящие на главной, не найдёте в течение первых же десяти минут чего-то мало-мальски интересного..»
1. Ценителей поэзии — людей, разбирающихся в поэтических ценностях, людей имеющих чутьё на поэзию, людей, уже осознавших что Искусство есть искусство в исполнении лучших, а не в суррогатах от всех и каждого — таких людей — NB! — в принципе ОЧЕНЬ МАЛО! Их «достаточное» количество для справедливой оценки таланта — собирается очень постепенно, скажем, спустя полвека после того, как обыкновенные хорошие люди погубят (прямо или косвенно) своих талантливых современников.
И ни как иначе! Вот в чём штука, Георг!
По моим оценкам, по моим ощущениям — ценителей поэзии — примерно, сто человек на каждые сто тысяч любителей поэзии. Вот почему, у поэзии, у действительно талантливых поэтов — просто-напросто, нет никаких шансов на широкую прижизненную читательскую аудиторию — вне зависимости от возможностей сайта, вне зависимости от пропускной способности Главной страницы, от скорости движения текста вдоль по ней! .
Итак, ценителей поэзии почти нет на свете, есть любители поэзии, любители «поэтического досуга», есть люди с пониманием поэзии, как средства передачи фактов и небылиц бытовой, обыденной жизни.
2. Если уж что и необходимо талантливым поэтам — так это не «возня на Главной», не то, большее или меньшее число случайных любителей поэзии или любителей поэзии досуга, — но исследования их творчества в целом или отдельных произведений — силами талантливых, вдумчивых, живущих поэзией, критиков, редакторов, журналистов, писателей, имеющих вес и авторитет в литературе, в обществе. Но получить такие развёрнутые рецензии-локомотивы читательского интереса — можно и не покидая сайт, не рассчитывая на главенство Главной страницы.
3. Мысль Пришвина: «Мало того, чтобы поэзия привлекла к тебе сочувствие и нашла тебе друзей. Нужно саму поэзию освободить от службы тебе и создать вещь независимую, чтобы всё вышло, как воздушный шар: ты его наполнил, и он от тебя улетел».
V. «..надо придумывать какие-то альтернативные пути..»
1. Альтернативные? Дополнительные! Можно ведь и так поставить задачу.
2. Таланту невозможно, нельзя - «уставать быть поэтом»! Это не тоже самое, что уставать творить. «Быть поэтом» - работать на потомков. Знать, что на твоих современников - «поработали» лучшие поэты прошлого. За это их современники и свели в могилы безвременно. Мешали спать и наслаждаться доступным!
-Тебе, — восклицает Бог — тебе, талантливый поэт, кроме, в лучшем случае, массового прижизненного забвения, замалчивания, ничего не светит. В тусовки — сам не побежишь, да и не позовут, так как, а вдруг, заявишь о себе через головы «средне-руких», а куда же им со всею своею жизнью тогда деваться, а больше тебе идти некуда. Начнёшь вилять — лишишься дара. Поскольку, само «лавирование» между тем, что подарено свыше, и тем, что хочешь «заработать» на подарке — разбавит «вино дара божьего водой поиска отдачи, благодарности человеческой»!
3. Альтернативы — достойному погибанию — для поэта нет. Вернее есть, но это не альтернатива жизни — альтернатива смерти.
Скажу за себя, Георг, я не вижу для себя больше прав и причин — иметь творческую судьбу лучше, счастливее, удачливее, чем мои братья и сёстры — Есенин, Мандельштам, Цветаева, Ахматова, другие...
Я остаюсь — с ними. В той самой траншее, где только редеет численность. На той самой передовой, на том самом фронте, на котором наступают обыкновенные люди (со стишками и без), в полном окружении, в безнадёжной ситуации. Без «восклицательных знаков». Без ненависти к наступающим и осуждения покидающих траншею. Бой ещё не окончен, как и война, пока жив хотя бы один солдат.
Чёрный Георг :
Вадим, на самом деле - все классики шли на компромиссы, и это было для них нормальным, поскольку именно поэзия (или другие области литература, всё равно) были их "хлебом" - в буквальном смысле. Они им приносили хотя бы средства к существованию, - чего ни о ком из нас не скажешь. Классики находились по отношению к нам в несоизмеримо более выигрышном положении, потому что они вели реальные войны, находясь на переднем крае (пусть и бурном, подчас), но получали снабжение и боеприпасы, а мы занимаемся партизанщиной, - о нас вообще никто "в ставке" не знает, и почти никто нас не поддерживает, а "ставка" продолжает регулярно отправлять эшелоны припасов (уменьшившиеся с советских времен, но всё равно значительные) на "фронт", который давно стал легендой, частью официальной мифологии, уйдя далеко за линию "небесного фронта", - в то время как враг оккупировал всю территорию страны. И вот, находясь в этом положении, когда державы, за которую мы воюем, по сути давно нет, мы тем не менее отказываемся сдаться и признать собственное поражение, отказываемся подписать капитуляцию, - примерно как некогда Варшавский гарнизон, продолжавший воевать ещё много дней после того, как Польша перестала существовать в качестве суверенной страны.
Понимаете, Вадим, сегодня всё измельчало, - не в плане общечеловеческих ценностей; они-то - те же, что и были, - но войны превратились в микровойны, а литераторы отстаивают не некие глобальные общечеловеческие принципы, и даже не национальные принципы, - да какое там! - даже не политические принципы, а собственные шкурнические интересы. И если кто-то из них поднимается хотя бы до уровня борьбы за интересы группировки, - то его уже считают невероятным идеалистом. Мы живём в мире лилипутов, в буквальном смысле. Но для ненаблюдательных это не очевидно, потому что у наших современников их лилипутство спрятано в черепах.
И это не о классиках когда-нибудь должны будут слагать легенды, а о нас, потому что никогда еще времена для писателей не были столь беспросветно мрачными, а литературная деятельность - столь абсурдной, как сегодня. И - нет, меня лично этот факт мало вдохновляет, поскольку даже в приходе этих отдаленных светлых дней можно усомниться, - предположив, что все мы просто уйдем в небытие, и никакие потомки ни об одном из нас, похороненном под мегатоннами интернетного дерьма, никогда не узнают. Поэтому - можете мне поверить: наши судьбы ни в чем не будут лучше и удачливее, чем судьбы Есенина, Мандельштама, Цветаевой, Маяковского, - и тем более Пушкина. Они при жизни получили то - пусть и не сулящее золотых гор - признание, которого мы не получим и после смерти. Но всё же - у них была ИЛЛЮЗИЯ, которой они жили, - иллюзия того, что их труды кому-то нужны (или еще понадобятся), и они в эту иллюзию верили. Да и была ли она только иллюзией? Ведь и при их жизни, и - особенно - после, их читали, им давали возможность выступать перед слушателями; они никогда не были по-настоящему обделены вниманием, - даже если им так порой и представлялось. У нас, сегодняшних, совсем иные - и намного более тяжёлые - проблемы: у нас нет тех, кто "играет ЗА нас"; у нас нет поддержки тыла, у нас нет тех - пусть трижды идеологизированных - функционеров, которые понимали бы важность фактора развития национальной литературы для формирования национальной идеологии.
А по поводу траншей - так ведь и я не бросаю литературу, как не бросают её и некоторые из моих друзей, даже понимая, что это совершенно безнадёжное предприятие. Я лишь закрываю свой стихирский фронт, поскольку вижу, что он себя исчерпал, - и будет разумнее эти резервы использовать в других местах, не столь укреплённых со всех сторон пуленепробиваемыми железобетонными идиотами и опрощенцами. Вы пишете, что талантливым авторам нужны не анонсы на главной странице сайта, а внимание вдумчивых и неглупых критиков, редакторов, журналистов, писателей... Но парадокс заключается в том, что и эти редакторы и критики ТОЖЕ, приходя на Стихиру (случается и такое!), открывают главную, видят то, что на ней висит, - и сразу уходят, отплёвываясь. Мне это достоверно известно, из частных разговоров - и с редакторами, и с критиками. А оставаться на Стихире, но вообще не попадая на главную, - это то же самое, что писать свои стихи к себе в блог; но мы же понимаем, что ЖЖ-вские популяции пишущих стихи блоггеров - это забавное, но в целом - тупиковое явление, не имеющее отношения к серьёзной литературе.
Кстати, поразмышляйте как-нибудь вот о чём, Вадим: все без исключения классики ведь откровенно стремились к известности; не к популярности (хотя и таких было немало), а к известности; они не сидели в блиндажах и окопах, не строчили стихи "в стол", а искали выходов на те самые широкие аудитории, о которых говорю и я. Потому что только востребованность литературного продукта может оправдать (хоть в малой степени) затраты на его создание; и именно поэтому основная болезнь, от которой погибает (в литературном отношении) подавляющее большинство талантливых авторов - это синдром хронической невостребованности.
Вадим Шарыгин :
Стремление к известности...
Особенно, если действительно есть за душой «о чём известить» людей — это дело вполне понятное, объяснимое, не зазорное, не постыдное, не смешиваемое с «популярностью».
При этом, большой поэт, то есть поэт, имеющий в себе творческий потенциал преодолеть современность и современщину, превзойти (в Слове и в духе) даже самых добротных, самых вдумчивых, самых теоретически грамотных и трудолюбивых, небезынтересных в форме и содержании стихов поэтов своего времени — может желать известности, может даже пытаться её получить, но не должен уметь её добиваться!
Радостная каторга творческого вдохновения должна отнимать у большого поэта — все душевные и физические силы! Кипящий котёл вдохновения — вот забота такого поэта — чтобы огонь горел под котлом, чтобы закипало, не сбежав, молоко, чтобы густела, сдобренная нужными ингредиентами, поэтическая каша! А по скольким тарелкам разложат, кто да как понесут, на скольких разделят и когда съедят — вопрос важный, но всегда-всегда вторичный, всегда хуже решаемый, чем первый.
А р о м а т свежесваренной каши! - вот единственная надежда и единственный достоверный помощник большого поэта в деле известности «готового продукта».
Спасибо, Георг, за общение, за состоявшийся, видимо, наш первый и последний на Стихире разговор, не тяжёлый ( в плане понимания друг друга) разговор о тяжёлых вещах!
Я сделал вывод, что только те шаги мне удавались, были на пользу, имели ожидаемый резонанс, хорошее продолжение, которые я предпринимал в своей жизни с душевной оглядкой на тех, кто мне дорог, кто не просто рядом, но УЖЕ, СЕЙЧАС, ВМЕСТЕ со мной. Тогда предпринимаемое — предпринималось и для них, сохраняя, сберегая больше, чем разрушая. Именно при таком подходе «цель» не теряла по дороге «средства» её достижения!
Что ж, нас, поэтов, здесь на Стихире, скоро станет меньше — больше, чем на одного.
Желаю Вам творческого счастья и обретения известности на новом месте!
Не забывайте, заходите на огонёк (наших винтовок!).
С уважением,
В.Ш.
Чёрный Георг:
Вот знаете, Вадим, мы в разговоре затронули одну большую проблему, рецепта решения которой у меня нет, и над которой я, случается, раздумываю. Проблема эта - что-то сродни проблемам спортсменов, только у них есть эффективные решения для неё, уже давно разработанные, а у нас - таких решений нет. Вот представьте, скажем, футбольного игрока, - некоего Марадону, который умеет виртуозно буцать мяч. И он попадается на глаза тренеру любой футбольной команды: тренер сразу берёт его под опеку и организует ему большое будущее. Но дело не в этом, собственно, а в том, что сам Марадона не должен тратить своё время на поиски команды, за которую ему надо будет выступать, не надо подступаться к невероятно сложной проблеме - организации больших футбольных матчей, продажи билетов, распространению объявлений об этих матчах, чтобы они попались на глаза любителям футбола... Он (Марадона) занят лишь одним: он тренируется и повышает своё мастерство в виртуозном буцании мяча - в то время, как тренеры и менеджерский персонал команды занимаются всем остальным.
Примерно то же происходит и в профессиональном боксе: боксёры тренируются, а их менерджеры - занимаются организацией матчей, рекламой, техподдержкой, - ВСЕМ. И тогда можно говорить о достижении каких-то ощутимых результатов. Что же мы имеем в поэзии (или в литературе)? Что те, кто сконцентрированы на достижении высокого качества работ, остаются никому не известными, зато другие, не потратившие ни дня на то, чтобы научиться прилично писать, а заняты лишь тем, чтобы пристроить куда-то свои неказистые продукты доморощенного творчества, становятся известными и приобретают популярность у читателя, - поскольку читатель вообще ни с кем, кроме такого типа авторов, и не знаком. Понимаете? Читателю просто СРАВНИВАТЬ НЕ С ЧЕМ: ведь он не видит творческих плодов тех, кто не научился этиплоды проталкивать на такие места, где эти плоды можно было бы заметить!
Очевидное решение - стараться балансировать творческую активность с активностью по "проталкиванию" своих текстов - думаю, не является ни особенно оригинальным, ни эффективным, - поскольку у "судей", как правило, катастрофически не хватает ума и хорошего вкуса - для того, чтобы из моря подделок выуживать настоящий жемчуг, который время от времени в волне оказывается. Неочевидные решения - искать образованных и высокоинтеллектуальных спонсоров или переходить на языки более цивилизованных стран - были опробованы в разное время многими русскими классиками, с той или иной степенью успеха... Но это сложные и в моральном отношении тяжёлые компромиссы.
И я искренне надеюсь, Вадим, что кому-то из нас посчастливится найти (изобрести) новое альтернативное решение, потому что все вещи, о которых Вы написали выше, - действительно имеют место, но они идут САМИ ПО СЕБЕ, они мало зависят от нас, для этих вещей мы - просто человеческий материал, пусть даже самого высокого качества. Мы - раковины, производящие натуральный жемчуг, - в то время, как магазины полнятся пластмассовыми заменителями и эрзацами. А рядовой покупатель (читатель) всё меньше чувствует разницу, поскольку он с настоящим жемчугом даже понаслышке не знаком, - вращаясь среди витрин с разного класса подделками. Вы вообразите себе, что Марадона вдруг стал никому не нужен, потому что все тренеры известных футбольных клубов договорились набирать себе состав из дворовых команд, одевают этих горе-игроков в клубную форму - и выпускают гонять мяч на престижных матчах. Невозможная ситуация, не правда ли? - Но именно это происходит уже десятки лет на всех поэтических мероприятиях, и никого такое положение дел в литературном мире не удивляет...
Мало того, Вы замечаете, что большинство благоразумных авторов даже заводить разговоры на подобные темы - считает моветоном? Сразу начинаются подозрения: "аа, вы критикуете тех, кто сейчас управляет процессом, - значит, САМИ хотите влезть на вершину и всеми управлять??" Сложно обывателям себе представить, что кого-то могут живо интересовать такого рода вопросы - В ОТВЛЕЧЁННОМ аспекте. Ладно, не буду повторяться... И в любом случае - спасибо Вам за небезразличие.
Вадим Шарыгин:
Марина Цветаева пишет: «Есть у Гёте одно изречение: «Не нужно было бы писать ни единой строки, не рассчитывающей на миллионы читателей». Да, но не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому десятилетию или веку... Что прекрасного в славе? Слово.»
Прежде, чем подойти к «парадоксу Марадоны» в литературе и в поэзии в частности, нужно чётко градировать творческий потенциал пищущих, например:
Большие поэты:
Талант — дар Слова от Бога в союзе (с каторжным трудом) добытым мастерством и широчайшим жизненным кругозором. Это редчайший творческий потенциал — потенциал большого поэта. Таких, в буквальном смысле, раз, два и обчёлся. Может быть, один на десять тысяч пишущих стихи.
Особенность: не просто не совпадают со своим временем, в смысле опережения или отставания, но находятся вне Времени, вопреки Времени! «поэты полёта», чтобы оценить их надо научиться летать.
Уровень творчества — высокий.
Шанс на признание у современников — низкий, почти нулевой
Одним словом о них: воплощённость
Просто поэты:
Прекрасные творческие способности высказать мысли и чувства в слове, на основе литературного образования, в совокупности с прилежанием, усердием, высокой работоспособностью, собственным стилем, поэтическим почерком и кругом тем.
Особенность: совпадают со своим Временем, идут с ним в ногу. Иносказательно: это «поэты на рельсах»: Гоняют разнообразные по компоновке составов поезда по одним и тем же маршрутам.
Уровень растраченной крови в стихах — средний.
Уровень творчества — средний.
Шанс на признание у современников — средний.
Одним словом о них: Скука
Вроде бы поэты:
Прекрасные творческие способности в различных областях знаний, науки и техники, ремёслах, художествах и т. п., в купе с нравственной небрежностью, неряшливостью в отношении к поэзии.
Воспринимают стихи, как часть своего творческого разнообразия, как безобидный личный эксперимент над собой и читателями.
Уровень творчества — низкий
Шанс на признание у современников — высокий.
Одним словом о них: Безыскусность
Возвращаясь к «парадоксу Марадоны в поэзии».
Футбол — дело в определённом смысле «стадионное»! Поэтому, чем профессиональней игрок, команда, тем больше народу на стадионе, тем больше денег.
Поэзия — дело в определённом смысле «антистадионное»! Поэтому, чем больший встречается профессионал, тем меньше шансов у него собрать «стадион денег», тем меньше в нём необходимость со стороны бизнеса.
«Большие поэты» — не нужны обыкновенным людям — их Слово — умаляет.
«Просто поэты» — нужны время от времени — их слова — умоляют.
«Вроде бы поэты» — нужны чаще всех других — их словечки — умиляют.
Вот и весь сказ. О Марадоне в поэзии.
Чёрный Георг :
Я, Вадим, тоже могу объяснений предложить достаточно - почему эффект Марадоны существует в спорте и во многих видах искусства, но - что характерно! - не в поэзии; но объяснения - это не практические решения, а лишь системы классификаций и обоснований, так или иначе.
Я, кстати, не соглашусь с тем, что сильная поэзия непременно должна оставаться долгое время невостребованной; она, конечно, не футбол, но способна быть вполне коммерчески успешной - при правильной подаче. И я говорю сейчас о подлинной поэзии, а не о рэпперах, использующих музыкальную тягу для разгона заведомо худосочных текстов. Но дело в том, что подачей такой поэзии - в коммерческих её ипостасях - в любом случае должны заниматься не авторы, её пишущие, а определённого рода антрепренёры.
Я хочу Вас оставить, в свою очередь, с цитатой из начала 7 книги Республики Платона, где он говорит следующее (перевожу с английской версии): "Образование, в таком случае, есть искусство совершения такого разворота, знание того, каким путём душа может быть наиболее лёгким и наиболее эффективным образом развёрнута; это не искусство вкладывания способности к зрению в душу; душа обладает такой способностью с самого начала, но она не развёрнута правильным образом или не смотрит туда, куда необходимо. И это именно то, с чем должно иметь дело образование."
Понимаете, Вадим, это НАША МИССИЯ - образовывать своих читателей, а не просто демонстрировать им вещи (скажем, описывая их в своих произведениях), которые они - в силу своего слабого зрения - не могут увидеть. Образовывая их - мы не дарим им зрение, ибо они им и без нас обладают, но пользоваться не умеют; так вот, образовывая их, мы даём им возможность - своим зрением пользоваться. А они, разумеется, как все слепые (и как персонажи той метафорической басни, которую рассматривает Платон), образовываться не хотят... Но не бросать же их слепыми! И вот тут бы нам очень кстати пришёлся какой-то вариант практического решения эффекта Марадоны, - к чему я, собственно, о нём и завёл речь.
Вадим Шарыгин :
Итак, Георг, наш разговор — это совместная попытка хотя бы в первом приближении прояснить ситуацию, сложившуюся в современной поэзии, при которой всё, что есть действительно ценного, лучшего — каким-то удивительным образом и как-то уж очень явно и определённо не востребовано — ни читателями-любителями поэзии, ни читателями со стишками, ни критиками, ни издателями, ни чиновниками от литературы, ни бизнесом. Ценителей (знатоков) поэзии — людей, хорошо знающих поэзию прошлого, разбирающихся в поэтических ценностях и способных оценить вновь созданное во всей совокупности факторов — чрезвычайно мало, критически мало
Вначале, давайте определимся с тем, а чего, собственно говоря, мы, поэты, хотим достигнуть.
Мы говорим с Вами, в частности, о невостребованности всего лучшего, что есть в современной поэзии — невостребованности у всех, кроме ценителей поэзии, коих становится всё меньше, и коим всё труднее отыскать в море посредственных стихов талантливую поэзию.
Кроме того, мы пытаемся максимально точно позиционировать, прежде всего, талантливых поэтов в общем потоке пишущих стихи — определить их миссию, цели и задачи, роль и значение, возможности и моральный кодекс поведения.
Вы пишите: .«НАША МИССИЯ - образовывать своих читателей, а не просто демонстрировать им вещи (скажем, описывая их в своих произведениях), которые они - в силу своего слабого зрения - не могут увидеть..»
Моё уточняющее мнение :
1. большие поэты не «народники» с их хождением в народ с «нужными народу книжками». Затея была когда-то похвальная, но глупая в посыле и печальная в итоге. Большая поэзия — тем и велика, что не вмещается в категории, которыми мыслит «культура», «образование», «наука», «церковная религия»!
2. наша миссия — прожить жизнь — творческую и бытовую — превосходя «писателей средней руки» : в силе и красоте поэтического слова, в любви к погубленной поэзии, в духовной стойкости по отношению к не понимающим и душевном благородстве по отношению к не желающим понять, в не участии в профанациях всех мастей и оттенков; в честности отношения с читателям и всем пишущим стихи.
О невостребованности лучшего...
Копнём-ка поглубже
причины невостребованности большой поэзии или поэзии талантов:
Главная причина :
«нужны сверх усилия в работе над собой!»
Чтобы расслышать, расчувствовать, разобрать разницу между поэтом средней руки и большим поэтом — недостаточно быть любителем поэзии, хорошо образованным человеком, с удовлетворением осознающим как много он уже может и знает. Надо перевернуть всё своё представление о жизни! Совершенно по-новому, по-другому взглянуть на себя, на поэзию и на многие привычные вещи. Решается на такие усилия человек — ДО поэзии, иногда В ПРОЦЕССЕ., реже ПОСЛЕ. Те, кто «до» — быстрее и чаще других становятся ц е н и т е л я м и поэзии (начинают всем сердцем понимать значение Слова большого поэта и ценить высокую себестоимость достижений и ошибок).
Первая причина:
«отсутствие представления о поэзии».
Чтобы оценить по достоинству произведения искусства — поэзию «поэтов от бога» — надо хорошо разбираться в поэзии — иметь истинный читательский талант: знать основные поэтические ценности. Например, надо отличать настоящую образность от фигуральности речи; надо уметь оценить насколько целостным получилось произведение, гармонию формы и содержания, богатство рифм, богатство языка, уместность и корректность используемой в произведении лексики; надо уметь чувствовать степень соответствия ритмов содержанию произведения; надо знать как может смысл строк быть неотделим от незаметной, но настойчивой музыки слов и словосочетаний, как может возникнуть как бы слияние звука и смысла; надо уметь оценить по-достоинству степень эмоциональной насыщенности строк, ёмкую лаконичность строк , надо уметь оценить не бытовую, но вневременну'ю актуальность тем, а также невыразимость произведения в прозе; надо иметь определённый читательский опыт особых ощущений — симптомов цельности переживания, охватывающего всё наше существо, когда сквозь слова как бы проступает Слово! И ещё многое, многое другое.
Вторая причина :
«люди не на своём месте».
Чтобы оценить по-достоинству произведения, в которых главенствует именно поэзия, а не что-нибудь ещё, — надо иметь честное отношение к самому себе — быть на своём месте в жизни и не занимать чужое; надо иметь воистину чеховскую традицию — сомнения в себестоимости жизни по отношению к любой поставленной цели; надо знать и глубоко прочувствовать, всей кровью своего сердца пройти путь искусства к человеку; надо знать высокую себестоимость достижений и ошибок всех тех талантливых поэтов, которые были замучены, погибли от рук и глаз своих современников; надо относится к поэзии не как к досугу или культурному времяпрепровождению, но как к священному действу от лица тех, кому дано, который невозможно заполучить, организовать, которому нельзя научиться — ни с годами, ни по книгам и готовым рецептам.
Третья причина:
«развоплощение души»:
Чтобы отличать творчество поэтов высокого душевного полёта от многочисленных умелых, гладких, стройных, но всё же развоплощённых и потому бессильных слов — надо уметь очаровываться несказа'нным, заслушиваться неслыха'нным, надо иметь (с детства и вдоль по всей жизни!) огромное удивление перед миром, надо иметь или помнить не сбывающиеся мечты, надо свободно, «по-домашнему» витать в облаках! Надо иметь абстрактное мышление, уметь отличать прекрасное от красивого, иметь богатое и свободное, живое воображение; надо всем сердцем постигнуть, что правдиво рассказать можно лишь о том, что не просто «было», но происходило «где-то между» былью и небылицей, там, где поэтический вымысел таинственно познаёт не преходящее бывание, а образ подлинного бытия.
Четвёртая причина:
«Много образованных да мало интеллигентных!»:
Чтобы искать и находить — не всё подряд, не только «вроде-бы-хорошее», но «лучшее, которое — у хорошего во врагах!», иными словами, чтобы не засидеться «под высоким потолком низкого дома», среди всего: сходу понятного, с виду приятного — чтобы найти — высшее, лучшее, выдающееся (за пределы возможностей «писательства средней руки»): в слове, в степени воплощённости, в широте огляда, в глубине смыслов, в богатстве художественности, в кровоизлиянии чувств, в противостоянии современщине и современщикам, в сбережении и творческом развитии лучших образцов поэзии прошлого — Иными словами — чтобы преодолеть топтание или бег на месте посреди произведений, без которых можно обойтись — надо иметь глубочайшую убеждённость, веру в то, что только лучшая, только большая, только талантливая поэзия (подлинное искусство) способна изменить жизнь к лучшему — способствовать превращению людей «образованных» в людей «интеллигентных»!
Пятая причина:
«большие поэты уменьшаются в размерах!»
Чтобы большая поэзия не сравнялась с поэзией по намерению в средствах достижения целей — надо, чтобы большие поэты вели себя достойно — см. «наша миссия».
Ещё один важный аспект:
Процесс признания «лучшего» - для читателя это процесс, когда сливаются в одно впечатление развенчание себя и восхищение другим — и поэтому это процесс сложный, тонкий в нюансах, медленный во действиях, скупой на благодарность, отосительно справедливый только на больших масштабах — времени и жизни. Это процесс не завоевания (поэтом читателей), а процесс, так сказать, «заволевания»! То есть, в основе процесса не сила, входящая в слово «война», не от слова «сила сильная», но «воля свободная» и «сильное бессилие»! Эти тонкости воздействия ( большого на обычное) надо хорошо прочувствовать, прежде, чем искать решения а-ля «Марадона в футболе».
Что же, чёрт побери, нам делать?
1. Ни хрена ни делать такого, что делают поэты средней руки:
- не трепать языком по всем закоулкам, за спиной друзей и врагов:
- не участвовать в мероприятиях и событиях, от которых, буквально, несёт профанацией!
- не входить в стаи или стада — ни «во имя мяса», «ни во имя накормить других», «ни во имя легче охотиться»;
- не писать стихов без которых можно обойтись;
- не иметь злой воли к добру!
2. Не заигрывать с читателями: пишущими стихи и не пишущими стихи, ни под каким видом.
3. Озаботиться распространением, распознаванием и успехом у читателей (со стишками и без) не собственно большой поэзии, но поэтических ценностей!
4. Не испытывать ни малейших обид к тем, кто не оценивает нас по-достоинству сейчас и не оценит в будущем; к тем, кто издевается над нами, губит нас — забвением, пасквилем, огульной руганью и подлой сплетней, и будет коверкать даже память о нас; к тем, кто так ничего и не захочет понять и признать, до конца дней своих, кроме своих стишочков, кроме других стишочков.
5. Осознать, что большая поэзия — это поэзия для бо'льшего труда над своей душой, а не большого числа людей. Осознать это. И на этом успокоиться! Успокоиться на столько, что оказаться в состоянии продолжать исполнение главной своей «миссии» - писать замечательные стихи!
С извинениями за пространность выражения мыслей и задержку с ответом,
В.Ш.
Чёрный Георг :
Вадим, мои императивы, честно говоря, сводятся всего к нескольким положениям. Если Вам интересно, я их сейчас перечислю.
Во-первых, я глубоко убеждён, что наши тексты говорят за себя куда громче, чем мы сами когда-либо сможем это сделать, а потому - по большому счёту, несущественно - ЧТО мы говорим, и говорим ли вообще.
Иногда меня увлекает пример великих энциклопедистов прошлого, и я начинаю читателям что-то объяснять, - в надежде, что семена когда-нибудь прорастут, в том или ином виде. Но беда в том, что в наше время слишком много лжепророков, которые забивают мозги простаков дерьмом, причём некоторые из таких пророков вполне сознательно внушают хрень, поскольку таков социальный заказ, - вот они и пользуются возможностью сразу сделать свою бредятину востребованной - если не читателями, то издателями, живущими под гнётом тех же предрассудков, что и "среднестатистический" обыватель.
Во-вторых, я уверен, что те великие литераторы, которых мы знаем, являются на самом деле лишь видимой верхушкой айсберга - тех великолепных поэтов и писателей, о которых мы никогда не узнаем, поскольку время (а лучше сказать - история) оказалась к ним не столь благосклонной. Но это НИКАК не умаляет их подвиг, и, возможно, самые неординарные и грандиозные таланты, когда-либо существовавшие на этой планете, целиком канули в безвестность, лишив нас возможности прикоснуться к величию их замыслов и воплощений. Но здесь особенно важно - помнить, что ВСЯ КУЛЬТУРА является бесконечным набором отражающих друг друга зеркал, и даже если мы и не имеем возможности - знать доподлинно чудеса, явлённые теми или иными безвестно ушедшими талантами, - мы тем не менее можем находить отражения и отражения отражений их произведений - в произведениях тех авторов, которые в нашей исторической летописи уцелели.
И, наконец, из этого во-вторых проистекает наше в-третьих: в третьих, НИ У ОДНОГО ИЗ НАС нет ровно никаких гарантий - того, что и мы не окажемся для будущих поколений не верхушкой айсберга, а его огромной подводной частью, то есть, говоря иначе, нет и не может быть никакой уверенности в том, что наши произведения уцелеют, а не исчезнут без следа. Поэтому, нормальное авторское желание - сделать свои тексты доступными возможно большему числу читателей - на самом деле является заложенным природой предохранительным механизмом, способствующим - не выживанию сильнейших, а сохранению наиболее интересного (как в генетическом, так и в творческом отношении) материала и пересылкой его дальше, следующим за нами поколениям.
Но проблема заключается в том, что и у талантливых, и у бесталанных авторов этот механизм работает ОДИНАКОВО. И вот тут мы и сталкиваемся с проблемами мухотворчества: бесталанные и малоталантливые авторы плодят бессчётные рои мух, которые засоряют собой всё доступное пространство, и в этих роях становится почти невозможным - отыскать что-то действительно талантливое.
Я решаю эту проблему - уходя в теорию, поскольку в теоретических работах плодить мух существенно сложнее, а потому - кроме совершенно никому не нужных и, как правило, удручающе примитивных по заложенным в них идеям диссертаций профессиональных филологов, а также бессмысленных и бесконечно примитивных в теоретическом отношении статей литературных критиков - никаких альтернатив теории психоделики в современной литературе не существует. На самом деле, конечно, это не теория психоделики, а теория новой литературы.
Но, как бы то ни было, для решения этой проблемы могут найтись и другие пути. Вот и христианство проблему донесения благой вести решает разными средствами: здесь и миссионерство, и проповедничество, и церковная литература, и традиционное отправление служб... Видите, Вадим, даже церковь не ограничивается простой уверенностью в том, что слово Божие самой найдёт себе дорогу к сердцам паствы; она ищет и изобретает новые пути и методы для этого, она занимает АКТИВНУЮ ПОЗИЦИЮ.
Вадим Шарыгин :
Как сберечь творчество?
Главные сберегатели —
1. люди, наши верные читатели, ценители нашего Слова, которым, время от времени, всё же удаётся прорваться к поэзии сквозь завалы словесного хлама сотен тысяч любителей рифмованного досуга.
2. литературные издания (журналы, газеты, альманахи) напечатавшие наши стихи, наши авторские книги, сборники, в которых участвуем. Хотя и мизерная часть тиражей, но всё же уцелевает, как правило.
3. записи (аудио, видео) наших выступлений на творческих вечерах, программах.
4. опубликованные исследования-рецензии критиков, охватывающие наше творчество в целом или отдельные произведения.
5. наши собственные сайты также могут выступить в роли временного хранилища информации
Но, «соломки, чтобы мягче упасть» везде не подстелешь! Грохнемся мы в вечность и, вобщем-то, от Бога и людей божьих будет зависеть сохранится наше творчество или нет, и в каком объёме.
На благополучное разрешение вопроса сбережения нашего творчества в будущем решающее влияние может оказать всё-таки качество наших произведений. Создадим «бессмертное» — не пропадёт! А если и пропадёт — успеет оказать благотворное влияние на тех, кто сегодня идёт нам на смену. Тогда, уцелеем как ветер-влияния!Тоже не плохо!
Значительная часть моих, например, читателей — рассеялась по миру, по задворкам жизни, по ушедшему Двадцатому веку, как зёрнышки, сметённые дождливым ветром к обочинам дорог, поумирали многие на полях сражений, а то и в нищете, и в забвении на чужбине, состарились глазами и сердцем, читая последними вечерами поэтов Серебряного века, и зная, крепко веря, что должно же быть «и у птиц продолжение полёта», что где-то есть стихи, достойные назваться продолжением, продлеванием, хоть не на'долго, поэзии поэтов!
Мои читатели — не из числа «активных балаболок», не из когорты трепачей, заполонивших просторы Интернет-помойки, готовых «проохать и проахать» вслед каждому мало-мальски удачливому словцу или стишку, они всенепременно и благородно бедны,особенно в «богатые дурно-воспитанные времена», они разного возраста, но с одинаковой, сближающей их, силой интеллигентной отстранённости от потока дурновкусия, от примитивного «позитива» и не менее примитивного негатива, от бытовухи, вторгшейся в пределы искусства и разхозяйничившейся в поэзии, как у себя дома. Мои читатели — больше позади и впереди, чем вокруг меня, живущего, но одиночество моё наполнено голосами, общением, поддержкой и помощью — не меньшей, чем у популярных бездарностей!
Да, Георг, «активность» в деле сбережения своего творчества нужна поэту, но, мне думается, что поэту, чувствующему в себе потенциал стать большим поэтом, надо осознавать, крепко помнить, кожей чувствовать палёный жар клейма обречённости на прижизненное одиночество! Это поможет без лишних метаний и поисков «места под чужим солнцем» сберечь силы для вдохновения, для поэзии. Для солнца изнутри.
Подумайте, например, о Творческом вечере, куда можно было бы собрать исключительно поэтов-талантов, литературных критиков, ценителей поэзии — вечер, на котором или в рамках которого мог бы состоятся большой разговор на тему : «куда податься?» , ну и конечно, чтение стихов.
Видео и аудио записи Вечера могли бы послужить делу поэзии.
Готов, в случае заинтересованности, обсудить детали.
С уважением,
В.Ш.
Вадим Шарыгин :
Георг, я вдруг почувствовал, что при всём количестве слов, мыслей, кои я вывалил Вам на голову в нашем разговоре, самые сложные и ключевые моменты, составляющие основу драматизма ситуации, в которой находится каждый большой поэт в отдельности и вся большая поэзия в совокупности — я Вам так и не сказал, так и не сформулировал в процессе нашего диалога:
Попробую сейчас:
Во-первых, о градации как таковой :
«Большая поэзия». Название условно. Можно назвать её: «высшей», «серьёзной», «лучшей», «ставшей классикой», «золотым фондом». По сути, я, например, подразумеваю под всеми этими названиями — как отдельные произведения, так и целую поэтику отдельных поэтов, такие:
- БЕЗ КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНО ОБОЙТИСЬ! - совести, литературе, жизни.
Речь идёт о произведениях или целой поэтике, содержащих в себе самые важные (по степени влияния и воздействия на жизнь и судьбы людей) эмоции, чувства, нюансы раздумий, исполненные в наиболее впечатляющих, гармоничных образах, словах, слово-и-звуко сочетаниях, звукосмыслах!
Это и есть тот самый ВЫСШИЙ труд поэта или ВЕРШИНА ИСПОЛНЕНИЯ ТАЛАНТА В СЛОВЕ, который составляет БОЛЬШУЮ ПОЭЗИЮ.
Этот труд опережает в высоту (всего-то может быть на один шаг) всю остальную прекрасную поэзию прекрасных поэтов, но этот единственный шаг, зачастую, оказывается длиною в целую жизнь! Чтобы сделать этот дополнительный шажок в произведении или поэтике в целом и, и тем самым, перейти из «среднего поэтства» в «высшее», из «хорошего» в «лучшее», надо прожить всей кровью сердца десятки, сотни, иногда тысячи необыкновенных ключевых эмоциональных состояний — людей, веков, эпох, мгновений, высших или главных минут судьбоносных жизней! Попробуй-ка создай такой духовный запас! Да ещё нужен БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР СЛОВА — талант.
Талант поэта — это прежде всего — способность отбора (отлова): КРУПИЦ ВАЖНОГО ИЗ МОРЯ ВОЗМОЖНОГО, а уже затем или внутри этого отбора, свершается талант воплощения задуманного (отобранного) в слове.
Путь пройденный сердцем большого поэта — ДО читателя, ВПЕРЕДИ читателя, ЗА читателя, ВМЕСТО читателя — путь проживания многого и помещения этого «многого» в лаконичные по объёму, но ёмкие по значению формы.
Во-вторых, о чрезвычайной тонкости различия в поэзии : между «хорошим» и «лучшим», между «средним» и «высшим», между «не маленьким» и «большим»:
Существуют, буквально, тысячи хороших, оригинальных в замысле, складных в слоге, не бедных в рифме и языке, приемлемых в образах произведений!
Их, по моим наблюдениям и ощущениям, не меньше, чем откровенной графомании!
Их и пишут-то всё больше и больше, потому что чувствуют, что многое в них удалось: сказать, выразить в слове замысленное. Они стоят посреди поэзии, как добротно срубленные и собранные бревенчатые дома, сохнут, ни окон, ни дверей, как ладно сколоченные табуреты посреди горницы, как изящные кресла у камина в гостиной..
И вот, все эти словесные «постройки», вся эта «поэтическая мебель» - уставила собою все свободные пространства — литературы, поэзии, души читателя понаслышке.
Подробнее о «хороших» стихах — см. моё эссе «Стихи Плохие, Хорошие, Лучшие. Анатомия разницы».
У меня на сайте есть раздел «Мастер-класс», приведу пример того, как, на мой взгляд, «легко и вместе с тем невозможно трудно», порою, перейти стихотворению от «хорошего» к «лучшему»:
Стихотворение Ирины Котельниковой «Ещё жива деревня за пригорком...».
http://www.stihi.ru/2013/02/12/5608
"Ещё жива деревня за пригорком...
Висит на прясле тканый половик.
Ещё сметана в кринке не прогоркла.
От тяжких дум подсолнух не поник.
Ещё жива бобылка баба Фрося.
Подол - узлом. Шагает на покос.
Ей нужно жить, покуда ноги носят.
А где помрёт, там будет и погост..."
А вот мой вариант-экспромт этого стихотворения, а заодно и своеобразная рецензия на него:
"Ещё жива деревня за пригорком..
Ногами не испачкан половик.
Сметана покупная не прогоркла,
И сын: мальчишка, бабник, озорник,
В шинельке куцей в рамочке белёсой,
Висит годами тихо на стене.
Ещё вбегает в речку кто-то босый
В каком-то фильме, в книжке иль во сне!
Ещё жива солдатка баба Фрося.
Подол узлом. И моет чистый пол.
Ей бы ходить, покуда ноги носят,
Да ..близко всё: погост, кровать и стол"
Не каждому и дано найти нюансы ключевых отличий двух вариантов одного стихотворения.
Шаг длиною в не полностью прожитую, в не до конца выстраданную всей кровью сердца жизнь, а если и пройденную, а если и выстраданную, то не поддержанную даром слова — вот этот, так никогда и не сделанный шаг тысяч поэтов «средней руки» — есть ПОЛОСА ОТЧУЖДЕНИЯ — отстраняющая руками «средне-руких» поэтов — любителей поэзии от — больших поэтов, от всего лучшего, что появляется и пропадает пропадом в поэзии современности.
Мартыновы и Дантесы, Эрлихи и Мариенгофы — не из среды графоманов — из легиона тех «средне-руких» ("поэтов не хуже других" и "экспертов по названию"), которые с волчелобым завистливым взглядом, которые с амбициями пропитанными лестью читателей понаслышке, которые с претензией на бо'льшее, при условии отстранения (устранения) большого!
Шаг — высотою со звёзды — не сделать никакими усилиями! Есть помощь, помогающая «некудышному» стать «хорошим». Нет помощи, способной из «хорошего» сделать «лучшее»! Да, исправить, поправить стихотворение можно — исправить, поправить по-другому прожитую жизнь нельзя! Те из «поэтов средней руки», кто это понимает — уходят, рано или поздно, из поэзии в прозу, куда угодно, те, кто не понимает этого, те, кто не верит в невозможность «летающему воробью стать летающим журавлём или лебедем» — идут в гонители, в убийцы поэзии и поэтов или в соглядатаи гонений и убийств.
Они - «хорошие», «не плохие», «средне-рукие» (с элементами зависти, подлости и без), «ни то, ни сё», «так тоже можно сказать» — ИМЕННО ОНИ, ПРОИЗВЕДЕНИЯ И ПОЭТИКА, БЕЗ КОТОРЫХ МОЖНО ОБОЙТИСЬ — ЕСТЬ ОСНОВА, БЕТОННЫЙ ФУНДАМЕНТ того самого драматизма ситуации, в коей находится большая (талантливая) поэзия, о которой я повёл речь в начале этого блока мыслей.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2013.
---------------------------------------------------
диалог наш прервался...
и не возобновлялся вновь воочию, но в душе...
P.S.
Спустя годы, точнее говоря, уже через пять лет после свершения этого диалога, я признался себе в правоте Георга, покинул Стихиру, завёл собственный сайт и собрался с духом дожидаться своих читателей или граждан поэзии, в том числе, почитателей моего творчества, уже глядя на человеческую жизнь что называется с Небес на Землю, когда, спустя какие-нибудь там всего-то сорок-пятьдесят лет после моего перехода из земного Небожительства в Небесное, будущие современники смогут достичь, догнать мою нынешнюю современность. Георг продолжает свою помощь и поддержку меня, чувствую это и на всю оставшуюся человеческую жизнь свою остаюсь благодарен ему за его вдумчивое и какое-то обмнимающее отношение к Поэзии!
Светлая память Чёрному Георгу!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2022
Свидетельство о публикации №122071103819
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Поэт Вадим Шарыгин. Самоинтервью
Поэт Вадим Шарыгин. Самоинтервью
Спецкор Вечности :
Здравствуйте все, кто остался верным высотам поэзии, все, кто преодолел образованность интеллигентностью, а также все, кто на пути к этому!
Сегодня в гостях у Вечности – земной небожитель Вадим Шарыгин – поэт, как он себя называет, один из лучших в его современности, поэт «их прошлого в будущее», поэт того самого Серебряного века, который для всех временных людей – уже давно дело прошлое, а для вневременных – продолжается всегда – если и не в календаре, то на высотах уровня слова и восприятия.
Мой первый вопрос к вам, Вадим, прямо в лоб : вас не смущает все эти «самооценка», «самоинтервью», не слишком ли много «самости», может быть, лучше было бы уровнять себя в поведении и оценке со скромными тружениками пера и завсегдатаями досуга, спокойно дожидаясь, когда люди сами оценят вас по-достоинству?
Вадим Шарыгин :
И я в лоб отвечу, вопросом на вопрос: принято считать, что скромность украшает, но кого именно – посредственность, серую мышку, которой и похвалиться-то нечем? Да, таких «скромников», хоть отбавляй, только свою «скромность» они не забывают подпитывать, например, сотнями в год платными анонсами своих произведений на Главных страницах окололитературных сайтов, изданием своих книжек, творческими вечерами, засовыванием своих шедевров мценского уезда в конкурсы, и благосклонным принятием сотен ежегодных откликов на свои вирши, типа: «Божественно!», «Шедеврально!»... Я же – заявляю о себе в творческом резюме, по сути, в творческой подписи под своими стихами, и не пытаюсь сколотить себе аудиторию поклонников из числа «разнообразные не те» или те, что «с кем попало» называются, а ведь это сделать так легко: похвали односложно, но ярко соседей по тусовке и они тебя похвалят в ответ, возьмут в «избранные», выставят во «вреданонсы» и будет у тебя «скромное почивание на лаврах»)
У меня – минимум надежд на лучшее, минимум читателей, минимум просмотров моей авторской страницы, минимум посетителей моих персональных сайтов и покупателей моих книжек. Но зато максимум – оригинальности в слове и восприятии – в языке, оригинальности от замысла до исполнения. «Поэзия – это сознание своей правоты» – говорил Мандельштам и, сознавая свою правоту, забочусь не об известности как таковой, но о сбережении и развитии представления о поэзии, как ясности сознания нового уровня, высокообогащённого неопределённостью, не подчинённого носовому платку сентиментальности, простоте, которая хуже воровства и военному коммунизму диктатуры буквального содержания!
Что есть поэзия? (Отрывок)
Кто спрашивает, кто же задаёт вопрос:
«Что есть поэзия?» – кто врос
По горло в землю, в огород,
Кто хрен и редьку тянет в рот,
Лишь сытый голод утоляя,
Кому судьба досталась злая
Раскрасить будни, по-простому,
Душевно высказать истому?
Не тот ли тип, что знает о поэтах :
Могилы и страданий календарь: кого, куда…
И может кровь пропеть в куплетах;
Кто ходит в знатоках отпетых,
И чья душа вовсю горда
Своим высоким потолком,
С поэзией как бы знаком,
Лишь уточнить желает браво,
Как дружно все имеют право
Писать и чуйствовать её,
Чтоб победить о ней нытьё
Витиеватых индивидов,
Со здравым смыслом замуж выдав
Её за весь земной народ!
Итак, набит вопросом рот :
«Что есть поэзия?»… Она…
Не цель, она – цена,
Она ценна, наверное, высоким тихим плачем…
В седую ночь по небу моря скачем,
Теряя кровь, теряя седоков,
Убитыми в бою, итог таков :
Одни лишь кони, в пене и в крови…
Поэзией – не гибель назови,
А вихрь скачки, понимаешь,
Ветер в лица!
За горизонт мечты мы мчались…
Влиться –
сподобишься, быть может,
И уснёшь,
на всём скаку,
пусть слёзы канут в рожь,
Их не найдёшь…
----- ------ ------
«Что есть поэзия?» – высокий шаг из окон!
В глубоком море неба – небыль глаз.
Прижизненная смерть. Белеет локон
Забытой куклы. Стелется рассказ
Седого моряка в хромой таверне
На надцатой странице, в уголке…
И шёпот светится: «Мой друг, поверь мне…»
И, вспыхнув, гаснет пламя в угольке…
2024
Спецкор Вечности :
Да, Вадим, с вами надо осторожнее на поворотах, вам – слово, вы – десять в ответ, меня предупреждали о ваших «простынях» мыслей)! Но я не только шучу сейчас, но и серьёзно стараюсь поверить вам на слово, хотя мне было бы гораздо удобнее и комфортнее находится на позиции неимущих в искусстве, которая чуть ли ни за всеми обывателями сохраняет надежду на развитие до самых высот, при условии их добросовестного муравьиного труда и удачного стечения обстоятельств...
Мой следующий вопрос к вам более традиционный для подобных интервью : расскажите о себе, свою биографию, или что вашим читателям из будущего надо знать о вашей жизни?
Вадим Шарыгин :
Всю жизнь мы надеемся на всех, а лямку-то тянут немногие...
Моим читателям из Будущего достаточно знать о моей жизни, буквально, следующее: родился в двух шагах от последнего приюта Марины Цветаевой в Москве, в школу пошёл примерно в километре от дачи НКВД в Болшево, на которой разместили Сергея, Ариадну и Марину, с которой, затем, забрали всех жильцов в лагеря и на расстрел, всех, кроме неё. В Дессау, в бытность DDR, в 1973 году оказался рядом со знаменитым Баухаузом. Заворожённым стоял перед «Сикстинской мадонной» в Дрезденской галерее поздней осенью 1974 года. Ком в горе и слёзы навзрыд за всеобщее настигли с неудержимой силой меня в сентябре 1973 года, когда узнал о гибели президента Альенде, в 1975 на территории Бухенвальда, под полонез Огинского, и при каждом замедленном перестуке колёс состава «Москва-Вюнсдорф» на мосту через Буг, с видом на 22 июня 1941 года...
Моим читателям из «Будущего, которое всегда с тобой», надо знать, что Ирина Анатольевна Осокина, учительница литературы старших классов и завуч московской средней школы №348, выдающийся человек, педагог, знаток и ценитель искусства, дружившая со многими знаменитыми творческими людьми, подхватила под белы рученьки, с разницей в девять лет, осенью 1978 года уже второго в её жизни мальчишку, ярко обозначившего свою склонность к литературе, к размышлению и взгляду со стороны веков. Первым был писатель Юрий Поляков, согласно его мемуарам, у них сложились отношения душу в душу, она готова была и делала для него всё, и даже больше, чем «всё», чтобы помочь развитию его таланта. Однако, с его стороны в какой-то момент проявилась дурацкая юношеская невнимательность, неблагодарность даже, и их отношения, её, почти материнское причастие и участие в его жизни сошло на нет, душа Ирины Анатольевны уже получила»ожог на молоке» и не готова была входить в одну реку дважды к осени Семьдесят восьмого, когда я вернулся из Германии на её уроки литературы. Тем не менее, она сразу выделила меня, на каждом уроке, говорила для всех, но обращалась ко мне, я чувствовал это, наши диалоги вслух иногда шокировали класс, мы говорили на «своём» языке, на языке нюансов, на языке «с высоты падающего в пропасть полёта» воображения! Один такой человек, как Ирина Анатольевна, одинокий по жизни и всемирный по значению, превышал знанием и глубиной воззрения весь Литературный институт!
Так что, моим будущим читателям следует знать, что Провидение не оставляло меня без внимания,в течение всей жизни, организуя уникальные места, встречи с уникальными людьми, подгадывая, чтобы мальчик успел увидеть, услышать, почувствовать уходящий шум Времени Мандельштама, певучую радость трагедии русской литературы, чтобы было ему на кого оглянуться, на кого равняться, когда самому придётся хлебать из лоханки будней пожизненное творческое одиночество...
Поиск призвания, а не профессии я завершил уже только в начале Третьего тысячелетия – начал писать стихи и публиковаться потихоньку, а до этого времени – раздрай, метания, ненужные душе успехи в работе «на дядю», смены мест работы, свершался мучительный поиск себя в этом мире грабежа и разбоя, поиск чего-то такого... как парус одинокий в тумане моря, лишь смутно виднеющегося в дали...душа моя, как стрекоза в басне Крылова, всё пела, и «под каждым ей листом» был... мир вселенский, был дом родного воображения. Годы напролёт были разложены на полу моей Германии и моего не прекращающегося детства – фигурки индейцев и ковбоев произведённые мастерами фирмы «Антон Редер Лисанто», фигурки эти играли свои роли, совершенно также как люди свои судьбы, фигурки осуществляли внешний мир внутри меня, мир, который я создавал сам, который сам же исполнял, мир, который, даже уложенный в коробку, продолжал рождать панорамы чувств и крупные планы страстей.
И ещё к сведению обо мне: на всём протяжении моего жизненного пути были: книги, книги, книги, предвкушение или сладостное преддверие чтения, затем, зачитывание залпом, до рассвета, запоем, до истомы, до «какое там тысячелетие на дворе?» – происходили удивительные встречи с неведомой ипостасью привычного «я» легко и родственно расселённому по казалось бы чужим судьбам, эпохам и континентам. И, наконец, было ещё очень пристальное всматривание в жизнь, сквозь матовое стекло предчувствий, с привкусом давно знакомой, но утерянной достоверности, когда воображение способно создавать мир, а не просто потреблять его внешние атрибуты, на первый план выходили : интуиция, метаморфоза, миф, озарение, оживало колыхание заморских ветров великого Приключения Жизни, тайная радость колыхалась на волнах обыкновенной занавески в обустроенной для отрывных дней комнате будней.
Отрывок из стихотворения Bauhaus
«Когда, немея, воздух покидают гроздья виноградного аккорда
И совершается падение : рук в небо вскинутых и возомнивших глаз.
И уже мёртвая сияет тишина — мой, из дамасской, возглас гордый
Век окликает, уходящий в шум дождя. Пусть, напоказ
Любовь — к невиданному и не выданному на потребу будней, слову!
Её кандальный шаг, озвучивая речь, сближая с одиночеством, ведёт:
То в глушь судьбы, то в смерть белогвардейскую в охрипших подступах к Ростову,
То в серый день, в котором деревянных крыл кренится взлёт...
Восходит к солнцу сталь со стёклами, пронизана немецкой ночи речью.
И в чистом поле прирастает этажами — порыв в себя, и узнаю,
Как бы присыпанную звёздами, насквозь прошитую шальной картечью,
Мечту о счастье на земле, забытую в земном раю.
И я один из вас, на ощупь создающих восприятие иное :
Вселенной стружка обжигает : фартуки, сердца и руки славных мастеров!
В потоке сладкой патоки поверхности кофейника плывёт каноэ
И без уключины обходится заплыв во снах миров....»
2021
Спецкор Вечности :
Был ли такой момент в жизни, который стал судьбоносным для призвания?
Вадим Шарыгин :
Да, был. Когда всё уже было решено, в июле 2008 года, – на пике карьеры и здоровья, когда добровольный уход из жизни по причине невозможности для души вынести ужас человеческого счастья на чужом горе был детализирован и счёт моего земного существования пошёл на часы... Но любовь победила судьбу – она, моя любимая, мой ангел, крылами укрыла, у последней черты собою преградила путь отступления, – тогда, наверное, умер просто переживающий и родился в России поэт, которому Провидение доверило продолжать – Мандельштама и Цветаеву, Бродского и Пастернака, Ахматову и Гумилёва, Маяковского и Есенина...Никакого пафоса... Просто чудо у последней черты... Просто выход для самоотверженности... Просто начало жизни по призванию – в непонимании, в забвении, в гонениях, в каторжном счастье обретения Слова на уровне, превышающем такое огромное количество пишущих... что лучше не говорить, не уточнять, не расстраивать тех, кто всё ещё пишет и верит в свои писательские силы...
Сердце в снегу. Отрывок
Эта лестница вниз.
Со ступенями вниз.
И промокшее эхо
разбившихся вдребезги криков.
Нависает карниз.
Над эпохой карниз.
И промолвленный ветер
вдоль брошенных судеб, смотри-ка!
И когда, обессилив, совсем постарев,
Разглядишь как виднеется тенью во сне,
Переживший жильцов, старый дом с мезонином,
То полночный подковообразный напев,
Там, на подступах дальних к бездомной весне,
Прикрывает ресницами явь в мире мнимом.
Это сердце в снегу.
Остывает в снегу.
И огарок мечты,
и заснеженность сердцу милее.
Ты спроси, я смогу.
Я ответить смогу —
Как искрится прекрасно,
напрасно, на красном аллея!
2021
----– -----– ------
Смейся над плачем!
Мне надо, чтобы голосом обзавелась
Великовозрастная темень, холодея,
Дар речи обретая, в с т а л а стая, с т л а л а с ь вязь —
Узорчатая, у с т л а н н а я звёздами идея!
Венчает эшафот Земли — девчачий хор
И тонкими, как правда, голосами,
Спрямляя чувств полёт, с т о т ы с я ч Терпсихор,
Поют — над рухнувшими в пропасть небесами!
Произносимым Словом, на износ,
Кровь и;з носу, добудь мне, друг, хотя б кого-то,
Кто сможет стать сейчас одним из нас:
Поющих мир иной, прилипших кровью к сердцу Ланселота!
Мне надо, чтобы так высо;ко звуки поднялись,
Как прежде никогда ещё, достигли слуха Бога,
протяжным ошарашивали гулом —
Напевные рыданья поколений, пенье, длись,
Пусть дрогнет день, как тень от ног,
зависших над упавшем на; пол стулом!
Мы на руках любимых мёртвых отнесём :
К подножию Небес, к ногам Его, и пойте, пойте, пойте:
В Москве, в Турине, в Токио, и в Касабланке, и в Детройте...
В разгаре горя, мы расскажем обо всём!
Мой хор, мой гул в пути. И я до слёз смеюсь
В глаза людей, и камни в голову, спасибо и на этом.
Всемирных чувств единственным поэтом
Мне быть растратчиком! С утратами смерюсь...
С утра томись, душа моя седая, постигая,
Как оглушительно сердца обречены
На умирающую ночь! ...И жизнь, другая,
В п р и д о н н о й радости п р и д у м а н н о й страны
Развёртывает явь под сенью осени, как сон под одеялом:
Уснувших насмерть больше, больше, больше с каждым днём!
Над плачем смейся, гражданин судьбы, нас слово солнцем наделяло...
Мы не проснувшимися мир землистый доживём!
2020
Спецкор Вечности :
Ваша современность, Вадим, памятна в истории людей, как период деградации искусства в целом и искусства словесности, в частности. Лёгкий доступ к публичности, массовые публикации, тотальная потеря представления о сути и сущности поэзии, поголовное помешательство на писательстве и сознательное неуважение к поэтам, отсюда, вопрос: как вам удаётся противостоять потоку досуга и есть ли, по вашему мнению, для поэзии «свет в конце тоннеля»?
Вадим Шарыгин :
В Искусстве, в противовес русской поговорке, и один – в поле воин, то есть значение одного таланта посреди каждой сотни тысяч располневших в восприятиях посредственных стихотворцев, стареющих душ и читателей понаслышке не стоит умолять, круги на воде идут, ширятся, их не остановить никакими запретами, никакой подлостью, яростью или скудностью восприятия, однако, талантливым произведениям и большим поэтам каждой эпохи, на мой взгляд, – никогда уже не праздновать победу над хозяевами скотного двора жизни, даже в будущих поколениях – человечество подходит к своему закономерному финалу или краху, и на новый уровень жизни, на новый виток сознания перейдут очень немногие.
Именно это осознание подсказывает мне, что нельзя противостоять потоку упрощённого восприятия Искусства и Искусства поэзии – теми же методами, которые практикуют обыкновенные люди – не надо доказывать с пеной у рта, записывать во враги рода человеческого, копить обидки, использовать любой шанс, чтобы свести счёты скопом на одного, погружать в забвение, подличать, насмехаться и т.п. использовать набор «культурной ненависти» среднего человека.
Противостоять, без подобострастия, можно только – благородством помыслов и действий, милосердием, терпением и собственно творчеством, в коем уже заключена магия обаяния Вечности, только нужно время, иногда целая жизнь, чтобы «горбатого могила исправила»), чтобы кто-то по-новому смог взглянуть на себя и то, что так яростно отвергал когда-то у другого.
Двери моего творчества – распахнуты настежь, добро пожаловать! – читайте, узнавайте, задавайте вопросы, не соглашайтесь с чем-либо полностью или частично, но только оставайтесь людьми, не падайте на дно собственной совести, сохраняйте уважение хотя бы к труду поэта и моё единственное, в раз и навсегда обращение к тем, кто охаивает огульно и свинцовым взглядом в спину встречает: «Дорогие мои враги!».
В этом посыле к «врагам», которых «крепче бы не было в мире гвоздей», которым противостою и с которыми ни на чуть не враждую – весь мой «свет в конце тоннеля» и свет поэзии, которая радостно, «по стрекозиному легко» превозмогает: всякого добросовестного муравья – труженика, изготовителя рифмованного «содержания до мозга костей»; всякого широко ограниченного ментора или педагога, прилипшего к суждениям о несказанном, как банный лист к тазику; всякого узкого, как прорезь для писем, специалиста; всякого рассудочного эстета; всякого просто хорошо информированного о чём-то/хорошо образованного человека, имеющего информацию о предмете, но не имеющего знания о жизни и поправке на жизнь в этом знании.
Поэзия гибели (отрывок)
1.
Ещё одна
скатилась по щеке –
на петербургский снег каналов и мостов,
уставшая и умерщвлённая минутной стрелкой, –
слеза скупого времени временщиков...
Потерянные в высоту,
как торцевые стены без окон,
как позабывший взмах руки балкон,
Слова мои – спадают медленно в бездонный чан,
в бездомный звёздный купол.
Закрыто небо, как глазищи старых кукол...
Ресницы сомкнуты, распахнуты, еловый
Спит под ногами путь и тень от слова,
Короткая как век, легла :
давным-давно,
темным-темно.
Спит тишина... И так заведено:
В глаза людей молчишь и остриём минутной стрелки
Останки жизни на фарфоровой тарелке
Цепляя, отправляешь прямиком
В раззявленные пасти львов привратных,
С их каменными гривами знаком –
Ладонями, и узнаёшь в приватных
Обмолвках с бьющимся об лампу мотыльком:
Мы догораем здесь:
кто крыльями, кто спичкой, кто свечою, кто пожаром
За чеховским мансардным злым окном...
И в силуэте осени поджаром,
И в старчестве заброшенном, больном –
У г а д ы в а е т с я – слепой и нищий,
Отсутствующий, жалкий смысл пути.
Насажаны на колья вех умищи
Вождей, им Рубикон не перейти...
Стоим, обнявшись, тихий край обрыва :
Окна и пропасти, и постамента, и строки...
И даль далёкая, как лань пуглива.
И котлованы крови, став течением реки, –
Смывают имена тоски, разлук смертельных свитки...
Остановить подсчёт или в набат?
Но воздух осени –
как глубока, покойна, по щеке слеза и капля с ветки,
Как на арене – замер цирк и рухнувший с трапеций акробат...
Отныне, тишина на свете – гробовая.
Нет ни поэтов, ни поэзии, нигде...
Лишь облака, на осень уповая,
Отсутствуют в сомкнувшейся воде.
Спецкор Вечности :
Вы не раз подчёркивали, что самое важное в деле постижения поэзии – научиться отличать «лучшее» именно от «хорошего», можете ещё раз, в двух словах обосновать эти отличия?
Вадим Шарыгин :
Лучшие произведения и поэты – это всегда служение Языку, хорошие стишки и стихотворцы – это всегда прислуживание содержанию, теме, замыслу.
Вздымая парус
Глухие дни стоят. Последние на плюшевой арене
С линялым куполом смешного шапито.
И лебединый взмах, вздымающих паденья брызг, седых стихотворений –
Охаживает – бризом средиземных утр –
московский перламутр пальто.
Разлука разметала любящих! И выколот окраин –
С глубокой смолью пустоты – зрачок.
И затерявшийся в позолочённых снах иль в оторопи лунной Каин,
И заплутавший в дебрях смысла, запропастившийся в сияньях, дурачок –
Поэт беспамятства – сшибает с веточек ранет багровый,
Зубами тянет узел тайны – сгустки лент!
Разоблачённую мороку в пальцах мнёт. И басом Маяка: «Здорово!» –
Ядром влетая в зал – в чахоточный мирок зевак, прошляпивших момент
Р а с х о х о т а в ш е г о с я колдовства – вдоль бубна
Скользит шаман, камлая с воем горловым!
Простоволосая в многострадальности стоит судьба стихов в Трёхпрудном.
И на руках несут, отчаливший от кромки родины, трёхтрубный дым.
Глухие сны висят. Лианами с небес спадают ливни.
Ввысь движется сырого шума пелена.
Обводы вымокших ресниц, рёв чёрного слона, нацелившего бивни...
Кровь волн разбившихся об скалы... Поэту выплаканность ливнем вменена –
В походку речи, чтоб так чувствовать – до дрожи!
Зажав в руке цвет похоронок матерей,
Солдатом падающим журавлей смотреть, летящих над страной, – дороже
Полёт зовущих стай, чем день за днём...
Вздымайте парус в странствиях морей!
Пропал в снегах. Где, сытый голодом, дрожит пространства лепет.
И в память о падении поэта – взлёт!
И даже убиенный, скульптор гор – из звонкой глины гарный воздух лепит.
В качающиеся п и а л ы а л ы х маков – расплавы т а л ы е вольёт.
2022
Спецкор Вечности :
Кто ваш учитель в поэзии, Вадим, кто для вас «первый из равных»?
Вадим Шарыгин :
Я считаю себя учеником и продолжателем уровня поэзии Осипа Мандельштама, поэзии имени Мандельштама. По его тонкой высоте звучания смыла равняю свои творческие удачи и неудачи. Ему пишу стихи для всех тех, кто ещё помнит последние дерзновения русской поэзии. Мой Мандельштам, в отличие от реального, не рассорился с человеком Мариной Цветаевой, но её боевой отказ от строк вхолостую – взял на вооружение, примкнул к белогвардейской отчаянной улыбке в стихе, как штык к винтовке Мосина, свою непобедимую остроту зрения.
О Мандельштаме (1)
Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят.
И топкая бездонность глаз — утопленница Майской ночи —
Анфас : из амфорных руин, из «ять»...
И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек.
На тонком гребне вспенившихся губ :
Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.
Небрежный тон действительности груб.
Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи — плохо!
На выпуклых словах — слепая муть.
Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.
И рухнувший вглубь сердца сон вернуть
Не представляется желанным мне, простите, бога ради!
Кормилец нефов, нервов, куполов;
Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.
Спит дворник, мебели для печки наколов...
Танцуют грозди спелых рук и ног — гарцует ритм сиртаки.
Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по; ветру раздольные развеяны апачи!
Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.
Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея...
Какой-то малый у дороги сник
И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея:
Никто к нам не вернётся, чернь кругом,
Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку!
Степь ярко подожжённая врагом,
Жизнь лебединая — не навсегда и смерть — не понарошку.
О Мандельштаме (2)
Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят.
На дне глазниц : триерный всплеск и звёздный пояс Ориона.
Бой сердца, словно вытрушен из лат, —
Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона.
На тонком гребне вспенившихся губ
Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки.
Небрежный тон действительности груб
И эхо голоса об стенки бьётся в кровь — латунной кружки!
На вызревших словах — не смыта муть.
Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая.
И надо в сердце обронённый сон вернуть —
О вышитых на небе снах над тушею Индокитая.
Кормилец сытых, зодчий Покрова,
Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи,
Чтоб не построил лучше... Смерть права :
Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым воло;чит.
Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по′ ветру развеяны раздольные апачи!
Непредсказуема метафора, как та,
Косая скоропись предновогодних почерков открыток,
В которых чувства через край, когда
Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток!
К нам не вернётся время, но возьми
Щепо;ть Сахары раскалённой с ще;потью двуперстья смысла!
Столько на звёздных пастбищах возни,
Что красота — дождишком вкрадчивым — над тихой далью свисла.
2019
За то, что я в пропасть взойду
«За то, что я руки твои не сумел удержать»
Осип Мандельштам
За то, что я в пропасть взойду и оставлю открытою дверь
В полночную тайну полуночной прелести сада, —
Я должен испачканный кровью души бросить бисер, поверь,
В забрызганный грязью загон, где жуют до упаду.
В блуждающих ветрах ночных рукоплещут цветами года —
В которых изящество взгляда и мысли аккордом
Последним, стихающим явлено... Явь, ты, как речь, молода
В сновиденном старчестве облика облака твёрдом.
Откуда же взяться всем взявшимся за руки вкруг всей Земли,
Когда б ты меня удержала от шага в поэты!
Колючие мётла в колодцах дворов кущи в кучи смели
И райские руки снам выдали волчьи билеты!
А ты, угасая, тащила обвисшие крылья, ждала –
Зажжённой свечи! – Я учился любить, в час по чайной...
Сусальные слёзы – московских небес пролились купала.
И падшую ночь довелось утром встретить случайно.
И стоят ли все мои строки двух выцветших крыльев твоих?!
Зачем восстаю против неба земного, скажите!
И кто-то, как будто за волосы, волоком выставит стих
Под сумрачный дождь, и умолкнет, как все, небожитель...
В распахнутый ветер окна, вместо старости, в радость шагну.
Разбился упавший полёт? Да, но даль-то какая!
Лишь парус вдоль скрежета шторма глаза провожают ко дну...
Ишь, волны грохочут об берег, в мятеж вовлекая!
18.07.22
Я пью за последних младенцев
«Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня»
Осип Мандельштам
Я пью за последних младенцев, ослепших от вспышки вдали.
За то, что нам некуда деться, за радий, за роды в пыли.
За всхлипы дельфинов в лагунах, за чеховских пьес прямоту,
За всё, что сказать не смогу, но...губами схвачу на лету.
Я пью за терпение свыше под куполом цирка церквей,
За ливень по глиняной крыше, за дом, от дороги правей.
За чёрную с белым волною нагрянувшую в брызгах блажь,
За слово, которым волную, за должное, что мне воздашь,
Когда, осушив горло влагой, покинет хрусталь лёгкий брют.
Я пью там, где тень бедолагой, отбросил предательски Брут;
Где песнь стрекозы обречённой прекрасней трудов муравья!
Я пью, там где поп и учёный, небесных отцов сыновья –
Развесили простынь льняную для смотра вживую картин.
Под смех, кровью вен разлиную земной, от любви карантин!
Я пью, уместив дождик мелкий в бокал, за иное, за вас,
Участники сумрачной сделки, постигшие... в тысячный раз!
19 июля 2022
Спецкор Вечности :
Вадим, можете поделиться житиём поэта начала конца Третьего тысячелетия, рассказать своим «будущим читателям из прошлого» о том, как же всё-таки смотрят на мир глаза поэта?
Вадим Шарыгин :
...За окном сгинувшего дома в Трёхпрудном переулке: выгуливает полночь Двадцать четвёртый год Двадцать первого века, а на пересечении Офицерской Блока и улицы Мандельштама – стоит одинокая тонкая тишина в виде машинисточки из «Собачьей жизни сердца». Я отсутствую в огромном количестве мест в диапазоне частот: от коморки старика, вросшей в огни Гаваны и височный стук Хемингуэя, до колченого грохота костыля вниз по лестнице в «Доме, в котором я живу».
Я лихо сопровождаю походную песню Дроздовского полка, «наотмашь» принимаю удар приклада, падаю в разорванный лай овчарок, в прорву чёрного снега почти у самых ворот колымского Бутугычага, смеюсь с ребёнком на руках в Подколокольном переулке с чертежами под мышкой и молодостью в голосе; долго стою, запрокинув в звёздное небо голову, на перроне Двадцатого века, стараясь удержать равновесие, остаться мальчишкой московского двора, стесняющимся своих девчачьих длинных ресниц...Меня судит суд Офицерской чести за мой раппорт с твёрдым почерком с новой строки: «Прошу уволить меня из рядов Вооружённых сил по собственному...». -Ишь, чего захотел! – каркают, харкают криком в лицо Осипу вороны в засыпанном заснеженном воздухе Воронежа и я бегу к нему, замедленно, с пудовыми ногами, я рождаюсь в двух шагах от последней московской Цветаевой, от её гибели до моего рождения всего-то прошло как от нынче до 2002 года, ещё живо Время, ещё наговаривает «Поэму без героя» глуховатый голос в Комарово, ещё грассирует в смысловых пассажах интервью Керенский и смакует под микрофон гордые подробности сжигания изломанных и исколотых тел возле Ганиной ямы чекист Никулин, когда моя трёхгодовалая душа, вдруг, срывается с дорожек Покровского бульвара и мчится в разрыв ограды под стальной грохот приближающейся «Аннушки», кадр киноплёнки века даёт крупный план: вагоновожатая с выпученными глазами истерично дёргает звоночек, но почему-то не тормозит и трамвай с диким грохотом проходит в сантиметре от рук отца, крепко обхвативших меня в последнюю секунду... Какая тихая нежность великолепнейшего приключения – под именем – жизнь поэта – распростёрлась вдоль уходящей за горизонт событий дороги. Покатый бок Земли греется в лучах заходящего солнца. Мы вместе. Родная моя. Любимая моя. Стихи – это только то, что нужно и важно, пока есть мы с тобой, в обнимку, где-то под шатром с нарисованными звёздами дырявого купола смешного до слёз Шапито...
Спецкор Вечности :
Я, кажется, приблизился к пониманию состояния жизни «поэт», спасибо за интерпретацию, завершающий вопрос к вам: что пожелаете тем, кто идёт за вами в эту бездну мироздания совести, которую скульптурно развёрстывает ваша одинокая, как взгляд из окна, поэзия, такою долгой дорогой в дюнах идущая к своим будущим современникам?
Вадим Шарыгин :
Я желаю всем своим в веках современникам – ищите мир и жизнь – внутри себя, в глубинах сознания, там Царствие Небесное – «внутри вас есть»! Пусть поэзия станет путеводной звездой для каждой единственной души, которая отважится начать поиск с чистого листа воображения, поиск нового, высшего состояния жизни интуитивного, необусловленного человеческим счастьем и горем. Ребята, просто, прикоснитесь голосом и глазами к поэзии слов и поэзии жизни, это волшебные слова, меняющие сам принцип осуществления жизни – с потребления того что есть на сотворение того что кажется!
До новых встреч на перекрёстках Мироздания,
Ваш земной небожитель,
Служитель Языка,
Вечный мальчишка нашего двора,
Вадим Шарыгин.
Поэма поэта
Ночь тиха, как слеза.
Невесомостью воспоминаний
спокойная тьма тяжела.
Ты скажи, дорогая моя,
как сквозь марево смыслов и замыслов,
как ты жила!
Рукоплещут?
Как будто бы недра означенных залов,
в которых слепые стихи раздавали в ладони со сцены,
Глухие к звонкам, к перестуку колёс,
Поэты последнего в жизни людей,
Петербургского века.
Остывшее эхо надрывного шёпота
тонких, как свечки, молитв,
разбилось о своды казённого неба...
Читайте мой голос, единственный голос поэта,
идущего вспять иль идущего спать в современности этой,
поэта серебряной ночи Двадцатого века:
- Найдите, найдите, найдите мне здесь,
среди шумного бала судеб,
отстающего от марширующих толп человека!
Да, я обронил
и оставил одну —
на давней дороге Калужской,
где странствуют странники прочь,
прекрасную в облике гостью —
Вселенную в платье вечернем,
со звёздами, купами света,
бледнела средь русского лета,
прекрасная лунная ночь.
И в этой ночи
хочешь плачь, хочешь криком кричи,
Ты один, ты одна,
И подлунная бледность —
на всей церемонии сна,
в перелесках прелестного сна,
перекрёстно-прекрасно видна!
Мы с тобой,
преисполненный умирания, бывший ранее
статным, герой умерщвлённого века Двадцатого —
Две фигурки доски чёрно-белой альбома фамильного,
вместе с жизнью без спросу, как Зимний, матросами взятого,
мы, которых до пены пузырчатой
ливень августа намывал и намыливал, —
не видны никому — пожелтевшую память открой:
там Тамань, там прощание с брезжущей Бэлой:
капля чувства, вишнёвую вишенкой спелой,
нависает над строчкою, к смерти поспела
бесконечно-безмолвною русской порой.
О, поэт, твой безвременный сердцем герой :
Как когда-нибудь каждая капля, как с неба звезда, — упадёт...
Длиннополая тень от надежд и одежд.
И усилием ветра разъятый на мелкие клочья народ,
и беззвучным, беззубым, беспамятным словом
напичкан, молчанием сомкнутый рот.
Твой герой безучастный, твой пепел на месте огня,
Он погибнет на странном пути в никуда,
на пути, что скрывает в осеннем тумане:
скалистые волны об сумрачный берег Тамани,
тебя и меня...
Мой герой ничего не достиг, но постиг:
что напрасно шелка златорунного утра
на рынке бухарском на хлеба буханки менял;
что светлые чувства — лежат на засаленных досках
просоленных ветром босфорских менял...
На корню вырубают :
пространственный абрис других берегов
и усталость от правд, и холёную поступь шагов!
И простуженный холод гуляет взахлёб
по пустым закромам поголовно-напрасных,
и за′полонивших слезами бадьи — деревянных старух...
Красный сдавленный стон — на ладонях к лицу,
чтоб улучшить глазеющим — память и слух!
Подставляйте ладони под кровь, не хватает бадей!
А давай-ка для рифмы, мой канувший друг,
подберём этой дикой строке —
подступающих, во весь опор, к краю пропасти, там в далеке,
вдрызг исхлёстанных ливнем гнедых лошадей!
С молотком и гвоздями —
вломились в мою тишину с немотой...
И оглохший от гула распятья, сквозь гроздья гвоздей,
Я несу бездыханно на мёртвых руках тишину, с темой той,
Что сквозь ритм проступает в строке... - Ты дождём овладей,
Мой читающий друг, тем столетним дождём,
что возводит в потоки рыданий слезинки людей!
Только окна не мой,
Только глухонемой не услышит
движенья смычка по багровым волосьям упавших коней!
Марширует Маршак, маркирует свой шаг, на Чукотке
очухаться сможет Чуковский Корней;
Ничего, кроме любящих глаз, нет на свете верней.
Никого, кроме кипы с поклоном колосьев,
поседевших под занавес лета у самых корней...
Ох, оставьте Астафьева! Сотни тысяч других!
Это им, это вам, побратимы траншей, посвящается стих!
Не тревожь, патриарх, своим менторским голосом
лунную рябь Ангары, отойди, погоди до поры!
Не точи топоры, оголтелая верою рать,
помолчи, дайте детским мечтам по-одной умирать.
Отойди, патриарх, Патриарших прудов лебединую песню не тронь!
Волочит седока по высокой траве
Мой единственный век — окровавленный конь.
Над обрывом — обрыв
киноплёнки, засвеченной солнечным днём.
Объясняюсь Двадцатому веку в любви
и горжусь переполненным звёздами ёлок колодезным дном.
И зовёт, догорающий в зареве голос зовёт,
и пичужка взовьёт эту ноту над полем, в полёт
собрались: и мольба, и приказ
на руинах бессмертного века:
В каждый ранний, разгромленный, страждущий раз:
возвышающий голос: - Найдите, найдите, найдите мне здесь —
оставшегося человека!
P.S.
оставшегося человеком.
2020
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124111400447
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
О поэтичности. Эссе
О поэтичности. Эссе
В эссе вошли мои размышления на полях моей темы на Форуме "Марафон Поэзии" :
https://www.chitalnya.ru/commentary/30517/#s152681...
Часть 1
Как мало всегда в жизни поэтических людей или граждан Искусства поэзии! А в наше время – их и вовсе счёт пошёл на десятки человек из каждого миллиона живущих.
Для обретения «поэтичности» или гражданской причастности души к поэтическому мировоззрению вовсе не достаточно, например, хорошо разбираться в правилах стихосложения, может не помочь – ни Литературный институт, ни интерес к творчеству каких-либо поэтов, ни количество прочитанных классиков, ни количество написанных стишков, да – предпочтения могут возникнуть, а вот, поэтичность, она, как жар-птица, только блеснёт над головою, охлестнёт глаза своим переливающимся оперением и выскользнет из рук, её и ухватишь, да не обретёшь!
Сложность ещё в том, что поэтичности, как и созданию поэзии, а не стишков, научить практически невозможно. А в условиях стишочничества или массовой публикации и односложного нахваливания стишков друг друга, обретение поэтичности становится невозможностью в высшей степени.
Пространство жизни, пространство так называемого культурного досуга, буквально, забито до отказа непоэтическими или антипоэтическими людьми. Особенно их много, как не странно, там, где что-то пишут в рифму, массово публикуют, хвалят и почитывают написанное.
В наихудшем положении по отношению к поэтичности находятся люди, выбравшие словесность как профессию – филологи, литературоведы, литературные критики, редакторы литературных изданий – все они в зоне риска сорваться на подмену поэтичности знанием стихосложения. Трудно избежать соблазна подрасти в собственных глазах и в глазах людей со стишками за счёт демонстрации возможностей научного метода в области тайного очарования Искусства. В итоге мы получаем, в лучшем случае, скучных гидов по размерности, или педантичных таксистов, усердных извозчиков, способных вполне сносно и вовремя доставить тело словесности или тело читателя «от дома до вокзала». Это похоже на то, как если бы учёного попросили разъяснить что такое явление выстрела на дуэли. И он бы с удовольствием объяснил весь механизм происходящего : движение гашетки и пружины, удар курка по пистону, взрыв газов, выбрасывающий пулю, звук от сотрясения воздуха, полёт пули и удар её во что-нибудь, находящееся на её пути. Физик любезно уточнил бы нам, что причиной выстрела является взрывчатая сила, заключающаяся в порохе, а толчком к освобождению энергии, проявившейся при выстреле, является сокращение мускулов пальца, нажавшего гашетку... Однако, нюанс отличия дуэльного выстрела от выстрела по воронам, например, останется за пределами познания «специалиста по технике исполнения», как впрочем и суть отличия поэзии от хороших и плохих стишков, суть отличия поэтичности от любого качества стихосложения.
Так с чего начинается родина?
Родина Поэтичности.
И с «картинки в твоём букваре», и «с хороших и верных... живущих в соседнем дворе», и с «той песни, которую пела нам мать...», и «с того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять»...
А может быть, поэтичность начинается с витания в облаках ещё в первом классе, когда голова повёрнута к окну и учительница чувствует твоё отсутствие в классе?
Даже не с самого «витания», а с удовольствия от него, с невозможности бросить это занятие в течение всей жизни!)
А если так: поэтичность начинается с того, что человек на всю жизнь остаётся «мальчишкой» или «девчонкой»? Но как бы не спутать её с романтикой.
Поэтичность – это вероятно высшая степень восприимчивости, или такое свойство воображения, с помощью коего создают жизнь, а не потребляют её, или создают жизнь внутри, вместо потребления жизни снаружи...
Мудрёно?
Но я же предупреждал, что будет очень сложно и объяснить, и понять...
Почему, например, какой-нибудь человек и стихи пишет, и Арсением Тарковским, например, умиляется, а до поэтичности ему как до Луны? Что есть в нём такого, или чего в нём этакого нет, что сколько бы он не восхищался творчеством того же Тарковского, хоть каждый день пусть читает его и находит у него замечательные стихи, но сам по себе, останется вдалеке от той поэтичности, которая как раз-таки и сподвигла Арсения на лучшие свои стихи? Как же так?!
Отчего так: человек объездил все галереи искусств, налюбовался до слёз шедеврами живописи, насмотрелся на творения скульпторов, архитекторов, удивлялся, умилялся, а всё-таки остался в Искусстве не гражданином, но экскурсантом, не помощником , не гражданином искусства, а лишь аплодирующим ему зрителем, не более того? Как же так?!
Что есть такого в этой самой «поэтичности» или «гражданственности в искусстве», что выше всех наших умилений, смотрений, восхвалений, знаний, выше всей нашей информированности и даже способности «прикипеть» к кому-то из творцов искусства?
Сделаем паузу.
Подумаем об этом.
Это важно.
Важно выяснить в себе наличие или отсутствие этой самой «поэтичности», гражданственности, выяснить причины и суть её,
иначе зачем весь этот «Марафон»...
Часть 2
Продолжу размышления о поэтичности в человеке, воспользуюсь паузой в нашем Марафоне.
Поэтичность - что это? - свойство души, степень развитости восприятия, доминанта натуры, краеугольный камень Искусства как такового?
Да, вероятно, это всё о ней...
Поэтичный человек - если подразумевать под этим человека, выбравшего СЛУЖЕНИЕ поэзии, ок, предположим, но в таком случае, придётся уточнить, а что, собственно, есть такое "поэзия"? Чему именно он служит?
Вот, например, мы с вами : в течение десяти дней в рамках данного Марафона, явились на свет божий те поэты прошлых лет, кто составил славу и гордость русской поэзии, это ещё далеко не все, но уже достаточно широкий спектр, не так ли, - такие разные, каждый со своей судьбой, своим временем, обстоятельствами жизни, поэтикой, каждый со своими возможностями и воззрением на поэзию. Можно и нужно, придержать до поры свои предпочтения, проявить лояльность, став, как рекомендовал Пастернак, "губкой", то есть тем самым важным свойством Искусства - вбирая, не отвергая категорично никого из когорты поэтов.
Однако, само по себе знание, хотя бы в общих чертах, творчеств большинства поэтов, надо честно признать, не гарантирует нам обретения поэтичности. Дело в том, что нам придётся сформулировать суть или сущность явления Поэзии. Предлагаю свой вариант определения : поэзия - это царство Небесное, точнее, царство Небесного языка, или царство перевода с небесного на (в нашем случае) на русский. Поэзия - это Язык, причём язык такой степени глубины или высоты, которая обеспечивает сознанию человека самостоятельность или независимость от плоти ( не тела, прошу учесть, а именно плоти, то есть всего комплекса ориентации на человеческую жизнь как данность). Так вот, поэзия - это ШАГ за пределы обычного, повседневного, практического, как угодно назовите, сознания, сознания погружённого в процесс движения от роддома до кладбища.
Поэзия - это выход "в открытый Космос". Это и билет в один конец. Входящие есть, выходящих нет. Из Поэзии уже не вернуться, как не вернуться человеку, познавшему любовь, не вернуться к себе прежнему, не знающему её, невозможно (!), какой бы ни была история любви, раз познавший уже не сможет и не захочет быть прежним! Так и с поэзией - раз входящий в неё, остаётся навсегда. И те, которые не вошли, кто приспособился быть вокруг да около, никогда не поймут что же произошло с вошедшим. Отсюда трагедия. Граждан поэзии, мягко говоря, не приветствуют, им завидуют, их сторонятся, чураются, почему? Потому что контраст между поэтическим человеком и человеком, который просто пользуется инструментарием поэзии - слишком велик, между ними вечность, бесконечность, то есть несоизмеримость, и нет готового рецепта как преодолеть такое различие.
В этом смысле, поэзия - это новая жизнь, а поэтический человек - это участник нового понимания смысла жизни, соответственно, человек с новым уровнем восприятия и новой степенью ответственности. То что может позволить себе "пользователь поэзии" никогда не позволит себе "поэтический человек".
Примеры? Пожалуйста!
Например, если для пользователя поэзии вполне нормально и естественно не знать или делать вид, что не знает о собственной посредственности или об отсутствии дара слова, то для поэтического человека - само Слово - это уже храм, кровь для сердцебиения, способ существования и ему очень важно в обозримые сроки определиться: кем быть – пишущим или читающим.
Для поэтического человека - годами, тем паче, пожизненно производить стишки - это грех на уровне убийства человека! Для пользователя поэзии - никаких проблем и мучений совести, он будет находить себе тысячи оправданий, чтобы только не лишать себя удовольствия писать. Вот именно, НАШЛОСЬ ключевое слово - "удовольствие" : мне хочется, мне нравится, у меня кое-что получается, и ладно, значит, можно, значит, всё в порядке.
Но для того, чтобы сделать выбор кем быть – читателем или писателем – нужно знать разницу между поэзией и просто стихами или стишками, особенно важно знать разницу между поэзией и хорошими стишками, поскольку «хорошие», они как ложные опята, очень похожи на настоящие.
В любом случае, ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ искусством словесности – откладывает на потом вопрос о своих способностях, об отличии поэзии от стишков, а ПОЭТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК - начинается с того, что стремится быть честным в отношении к Искусству.
Но по кому измерять себя?
Если, например, по Демьяну Бедному, то с таким допуском, пожалуй, можно много «поэтов» набрать, соответственно, и поэтических людей резко прибавится в численности.
Если же брать равнение на лучших, на самых лучших, понимаете, на лучших из лучших, то тогда... тогда нужен вопрос конкретный : я пишу – пишу на уровне Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Бродского, Ахматовой, Есенина, Маяковского иже с ними? Или хуже? Гораздо хуже? Чем именно хуже? Опять приходим к тому, что необходимо знать максимально чётко признаки или суть поэзии во всём объёме её неординарности, необыкновенности владения Словом, служения Языку, а не просто теме, во всём богатстве словаря и поэтичности натуры!
Положа руку на сердце, это так трудно, сравнить своё творчество, свой уровень владения Словом с лучшими из лучших и сделать вывод? Это трудно для самолюбия? Это трудно для признания факта затянувшегося баловства, игры в поэзию? В чём дело? Может быть и трудно, но что ты сделал, сделала для того, чтобы хотя бы попробовать выяснить реальное состояние дел?
--------------------------
итого на этом этапе размышлений:
поэтичность – это не взгляд на что-то особым образом, это взгляд на себя – честным образом.
поэтичность – это не удовольствие, а служение – не можешь поэтом, служи читателем, но служи честно, на своём месте, не выдавай годами ухудшенную версию «я помню чудное мгновенье»! Ты – замечательный человек – не тем, что чего-то накрапал и выставил на публичное обозрение, вместе с миллионом таких же как ты «замечательных на досуге», выставил так, что любое талантливое уже погребено под грудой обыкновенного, нет, ты – замечательный, если научился читать замечательных, если научился отличать «выдающееся» от «хорошего», если научился из сотен выбирать одного, не потому что «нравится», а потому что пишет на уровне лучших из лучших!
А куда деть, вы спросите, хотелки написать то да сё, для души, авось кому-то понравится, а-ля «с пивом потянет»? В стол. В мусорное ведро. Ломка будет. Но её можно преодолеть. С этого преодоления – начинается ПОЭТИЧНОСТЬ, как высшая степень уважения к Искусству и его себестоимости.
Наш Марафон – собрал многих, но посмотрите какое трепетное отношение было у большинства из них к лучшим из лучших, они чётко осознавали своё место именно в те моменты роста души, когда нужно было приближаться к высотам Языка, а не просто когда видели что кто-то что-то удачно зарифмовал.
Понимаете о чём я?
Это, между прочим, важнейший момент моего размышления!
В списке Марафона нашего, например, в качестве участников словотворчества – все равны, они равны – в силе той искренности, с которой написаны и выстраданы их лучшие стихи. Но когда дело касается ПОЭТИЧНОСТИ – то есть царствия небесного явления Языка, то здесь уже равенства нет, здесь строгий отбор – здесь именно и возникают «лучшие из лучших», здесь появляется ПОЭЗИЯ, то есть ТАЙНА, СВЯЗАННАЯ С САМИМ ЯЗЫКОМ КАК ВЫСШЕЙ ФОРМОЙ СОЗНАНИЯ, а не просто инструмент для яркой передачи темы, здесь являет себя служение – СЛУЖЕНИЕ ЯЗЫКУ!
«Лучшие» ничем не лучше «хороших», если дело касается искренности выражения чувств. Но они становятся лучшими на высотах развития, обогащения языка, словесности как самостоятельного содержания. Эту «самостоятельность слова», его самодостаточность, если угодно, и называют даром слова, даром от бога, который поэты дарят своим поэтическим побратимам – читателям поэзии и ничего другого!
Думаем, размышляем...
Спасибо за внимание!
Часть 3
Продолжаем разговор о поэтичности.
Попробую аналогии, хотя они не всемогущи и часто не помогают, но только больше всё запутывают. И всё-таки...
Как известно, в салонах парфюмерии используют кофе в помощь покупателям для того, чтобы обоняние выбирающего духи отдохнуло от толпы нахлынувших запахов и смогло воспринять очередной аромат и определиться с выбором. Кофе, в принципе, начинает своё «победное шествие» к предпочтению человека с уникального аромата. Аромат приготовленных к употреблению кофейных зёрен неверно назвать сильным, скорее, притягательным. Это такой запах, который, в отличие, например, от многих духов, не «прилипает» к поверхности, не подменяет собою воздух пространства, но расширяет его, приглашает вдохнувшего в мир своего присутствия, поддерживает гармонию. Поэтичность – человека, стихотворения также расширяет и заманивает читающего и при этом, обещает продолжение, в отличие, скажем, от приторности стишков, которые все похожи друг на друга, липнут к сознанию знакомыми мотивчиками, говорят понятное об известном, легко запоминаются, но именно эта лёгкость должна насторожить читателя в развитии, то, что тебе дают что-то готовое, то, что ты что-то сходу можешь воспринять, покивать головой, мол, да и у меня так же, зачастую, вовсе не означает, поэтичности или поэзии как таковой.
Надо бы успевать переспрашивать себя, когда говоришь: «вот это мне нравится» – переспроси себя : а что именно нравится, чем именно нравится? То что автор угодил твоему сегодняшнему уровню понимания? Если ответ ваш будет, например такой: «мне нравится душевность, искренность, или прочитанное легко осталось в моей памяти», можно смело выкидывать – это стишок, нет, конечно, можно остановится на своём «нравится», на вкус и цвет, как говорится, но прошу запомнить: к поэзии, к поэтичности – это не имеет никакого отношения. Само слово «нравится», по сути, оскорбительно для поэзии. Она дана не для «нравится», не для «ух, ты и я так думаю», не для «легко повторить и запомнить», не для того, чтобы читатель как бы подтвердил себя в прочитанном, и не для того, чтобы кто-то мог уверенно сказать: «это произведение повествует о том-то и том-то, о том, как дело было..».
Поэзия требует от читателя поэтичности, то есть умения и желания обрести Язык с расширением, речь самовитую, то бишь самодостаточную, не слова, а Слово, которое есть вход в бесконечную анфиладу возможных интерпретаций, когда процесс становится главным содержанием!
Если вы вполне давненько находитесь на окололитературном сайте, например, «Изба-Читальня» и ни разу не шокированы тем, насколько похожи все присутствующие там произведения, насколько «приторны ароматы духов», если вы ни разу не заметили в себе потребности в «аромате кофе», значит, ваше читательское «обоняние» обнулилось, значит, вы только на пути к поэтичности или на пути прочь от неё!)
Если вы помогаете тонущим людям, бросив им спасательный круг, это благородно, но если вы, после этого, понимая важность и имея возможность научить их плавать, не делаете этого, лишь снова, день за днём, год за годом, готовите для будущих потенциальных утопленников спасательные круги для утопающих, значит, вы совершаете преступление! Не «спасательный» круг нужен, но «спасительный»! Преступно поправлять строчки в плохих стихах, учить стихосложению не имеющих природного, божественного дара слова! Преступно поддерживать иллюзию причастия людей к идеалам литературы, если каждый божий день, с вашей помощь в том числе, они укореняются в роли ни читателей, ни писателей. Преступно внушать людям и себе утопию о том, что публичное распространение писанин лишь невинное хобби, лучше, чем водка, никому не вредящее и не мешающее, мол, пиши, милая, как можешь, завтра лучше, чем вчера и всё наладится, чем бы дитя не тешилось лишь бы не плакало.
Дело в том, что публичность не существует, как правило, сама по себе, на персональных сайтах, скажем, нет, это практически всегда часть потока – часть огромного парфюмерного салона, в котором читающие, обалдев от приторности друг друга, уже ничего толком не чувствуя, только кажутся себе творческими людьми, поэтическими людьми. Поток заставляет каждого «быть как все», или как большинство. Но больше двух – уже не поэтические люди, а о поэтичности рассуждающие) Утрирую, но...
Некоторые думают, что искусство устаревает, что у него есть прошлое, настоящее и будущее. Это не так, на мой взгляд, искусство вне времени, или лучше сказать так: у Искусства нет настоящего по определению, оно всегда – из прошлого в будущее. Искусство всегда несовременно, в смысле, опережает современность, как минимум на одно-два поколения, и именно тем, что в истоках своих опирается на прошлое. Искусство не современно для дат вашей жизни на надгробии, но современно для эпохи! А современность в искусстве не эквивалентна понятию «современная жизнь». Самое «современное» произведение – это не история из «современной жизни», это не язык «современствующих» обывателей, это язык, на котором мыслят стремглав, скорописью духа. На вопрос: кого можете назвать из современных писателей, поэтов? – ответ поэтического человека прост : например, такой: Чехов, Шекспир, Цветаева, Мандельштам, Хемингуэй, Бродский...
Марина Цветаева :
«Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших. Завтрашняя газета уже устарела... Современник: всегда меньшинство... Современность есть совокупность лучшего... Быть современником - творить свое время, а не отражать его. Да отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником - творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика.»
Итак, поэтичность отсутствует по определению у всего обслуживающего персонала потока. Поэтичность не связана с лёгкостью понимания и запоминания. Поэтичность – это своеобразное сфумато Слова, когда свет смыслов передаётся таким образом, что не улавливается граница между тьмой и светом, они единое целое, одно в другом, в состоянии неопределённости, в которой процесс важнее результата.
Продолжаем размышление...
Продлеваем Марафон Поэзии в своём выборе своего честного места – все «троечники» и «хорошисты» – тоже двоечники и даже в большей степени с «неудом» за поведение совести)
Часть 4
В свете предстоящего обмена ядерными ударами, начала Третьей Мировой войны, вопрос нового уровня сознания приобретает первостепенное значение. Перейти на новый план бытия смогут десятки людей из каждого миллиона живущих. А что с остальными? Они умрут по-настоящему, то есть их душам или сознаниям не будет места на земле, поскольку она станет кошмаром, и не будет места на Небе, поскольку "Небо" не для "земноводных" или ограниченных в восприятии душ. Ни одна "личная душа", ни одно трёхмерное сознание не сможет воплотить себя в многомерном мире. Ни церковное понимание бога и веры, ни научный метод ощупывания слона по частям и в тёмной комнате не годятся для перевода души человека или сознания человека на новый уровень осуществления жизни. Они приспособлены только для обслуживания плоти в условиях разнообразия ничтожного, в условиях земного понимания неба, в условиях "бог терпел и нам велел", "умри ты сегодня, а я завтра". И только Искусство, в том числе Искусство словесности способно, при определённых усилиях и усердии, преобразовать душу или сознание человека до четырёхмерного уровня, до есть до нормы Неба. В этом смысле, Поэзия - это вовсе не хобби, не вариант досуга, не часть культурной жизни для "избян" и "форумчан" местного разлива, это реальный, таинственный и магический инструмент для расширения сознания : мост от человека размером со стишок до гражданина Вечности. Советую всем, кто меня сейчас читает и слышит, пересмотреть своё отношение к возможностям, к сути и сущности поэзии как таковой.
Семнадцать раз в Четвероевангелии предупреждается о том, что "Царствие небесное", чем бы оно ни было, "принадлежит немногим", что "узок путь и немногие обретут его", что те, "кто не войдёт, будут гореть соломой огненной". Царствие Небесное - ВНУТРИ ВАС ЕСТЬ! То есть это не вседоступный мир после последнего удара сердца, не будет никакого аналога ТАМ миру ЗДЕСЬ. Как нет общих снов. так и нет общей жизни за порогом последнего удара сердца. Всё что есть - тот уровень сознания, те возможности восприятия, которые есть на момент этого последнего удара. Условно говоря, для людей, размером с "форумчан" и "избян" есть только Изба и форум, есть только тот мирок, который исчезнет, как и не бывало, как исчезает он уже сейчас, когда ежедневно мы погружаемся, каждый в свой собственный сон!
Давайте работать над сознанием, над восприятием, пока не поздно!
Итак, позвольте себе, хотя бы на время, допустить тот факт, что те 100% стишков, которыми почуют друг друга аудитория каждого окололитературного ресурса, и те сто процентов их апологетов и производителей - не просто не расширяют, не углубляют в высоту свои восприятия, а значит, сознания, но скукоживают и без того "жутко повзрослевшие" , ограниченное, очень личное или трёхмерное сознание творческого обывателя. Со стишками можно жить на досуге, жить до гробовой доски, но в Вечность, в божественность, в бесконечность, в Царствие небесное с ними не войти.
Обратите внимание, вот, например, данный Марафон Поэзии, десятки известных имён уже представлены в нём, имён из прошлого, прежде всего, но всё-таки, внимательный и вдумчивый читатель, читатель, способный хотя бы на время дистанцироваться от своих почти пожизненных предпочтений, уже наверняка заметил, что далеко не все представленные образцы творчеств принадлежат Поэзии, как полпреду Языка. В основной массе своей, это просто искренние, душевные строки с одним единственным желанием - дать содержание темы максимально понятно. Но это не поэзия как тайна магии слова, это использование инструментария поэзии, и если говорить о поэтах, которые являются настоящими создателями и участниками великого таинства слова, то мы честно должны признать лишь нескольких человек.
И наша ближайшая задача, наша главная задача - научиться постигать разницу между поэзией и хорошими стишками, между языком поэтов и красноречием стишков, разницу между желание Слова и желанием "душевности". Слово - настоящее, поэтическое Слово - это не кусок сахара, не исполнитель темы, не желание "добра и мира во всём мире", не "всю душу вложила в...", не "песня о несчастной солдатской любви с вариациЯми под три блатных аккорда", не то что мы знаем и можем понять, а НЕПОСТИЖИМОЕ, ИЛИ ПОСТИЖИМОЕ, НО НЕ С ПОМОЩЬЮ ПОНИМАНИЯ, ЛОГИКИ, ЗДРАВОГО СМЫСЛА И НОРМ СТИХОСЛОЖЕНИЯ, постигаемое на парадоксах, на неопределённостях, на кромке недосказанности, на уровне мантры, на уровне интуиции, озарения, дерзновенного отказа читающего, пусть на мгновение прочтения, от всего себя прежнего!
Вы читали всё подряд и знаете, что "это вот" вам нравится, а "то вот" вам не нравится. И на этом всё ваше восприятие заканчивается. Всё. На этом ваш контакт с Искусством завершён, не так ли? И вам "нравится" то, что вам по силам сходу понять или почувствовать, вы уверены, что читатель - это барин по отношению к поэзии, она в лепёшку должна расшибиться, чтобы барину или барыне на печи понравится! Но с таким подходом на печи и останешься. С таким подходом - "у рояля то же, что и раньше" и обыватель - это тот, кто не меняется в высоту, вопреки самому себе!
Как нам преодолеть этого массового обывателя?
Этого взрослого, умудрённого жизненным и профессиональным опытом туриста по крови и гибели Искусства?
Сколько ещё гибели этому прекрасному человеку нужно, чтобы он объявил мораторий на самого себя?
На весь набор своих предпочтений.
Нужен критический подход.
Нужно перестать "что-то знать о поэзии", перестать "понимать её" в меру!
Марина Цветаева
Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям —
Страсти! где насморком
Назван — плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! — как провод! загар! Сибирь!
По наважденьям своим — как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший — сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
1923 г.
продолжение мятежа против самого себя продолжается...
Часть 5
Продолжаем размышления о поэтичности - человека и произведения.
Напоминаю всем, кто когда-нибудь решится на попытку перехода от уровня стишков, песенок-чудесенок, «душевности в столбик» – на уровень поэзии, то есть на уровень магии Языка, на уровень многомерного восприятия, что этот переход потребует :
Честного, адекватного взгляда на себя
Умения отличать настоящее, кое в искусстве правдоподобно или мнимо от хорошего, кое правдиво, значит, фальшиво, ложно)
А главное, необходимо желание, осознанный порыв к новому состоянию жизни, фактически, мятеж против самого себя!
Конечно, на всех окололитературных сайтах есть немало людей, которым уже не совершить этот переход в силу различных причин, например, считают свою писанину вполне достойной, или ПРИЕМЛЕМОЙ. Ох, уж эта «приемлемость», «третий сорт – не брак»!) Есть и другие причины : всему своё время – возраст, как бы не бодрились, налагает ограничение на восприимчивость, слишком много опыта обыкновенной жизни за плечами и эти прекрасные гири, как ни странно, легче тащить до гробовой доски, чем бросить. Важна к тому же «среда обитания»: если тебе практически каждый день, такие же как ты, говорят, что пишешь классно, то волей-неволей, начинают в это верить, мол, народу, или многим, или моим читателям нравится, и это затуманивает самооценку, создаёт право на сделку с совестью.
Не будем переубеждать этих людей. Пусть остаются там, где они находятся. Никто же не сомневается в том, что жизнь обмануть невозможно, себя – тем более и в том, что граждане Искусства или граждане Вечности, граждане Царствия Небесного – это не все «пенсионеры Того Света», но это, буквально, горсточка людей, которые совершают подвиг совести, прорыв в восприятии ещё до последнего удара сердца, которые начинают старость или зрелость с чистого листа, идут в «первый класс Вечности», не делая одолжение тем, кто ведёт их по типу: «а мы послушаем тебя». Горсточка людей, к которой обращены мои чаяния, мой дар слова от бога, кровь души моей – они, если делают выбор в пользу поэтичности, то делают это желанно, встречно, самоотверженно выбирают совершенно новый, неведомый путь, мир – жизнь внутри себя, не без грусти, но на волне доброго предчувствия расстаются со своим богатейшим опытом обывательства, стихослагательства, со всем многолетним умилением Искусством со стороны, со своими иллюзиями собственной одарённости, осознают многолетнюю ничтожность, никчёмность такого, чёрт побери, любимого творчества, признают равенство между «приемлемым» и «полным отстоем» в том смысле, что и то, и другое равноудалено от «высшей меры», от «безмерности в мире мер», от поэтического воззрения, от тех целей и принципов осуществления жизни, которые присущи высшему сознанию или Провидению.
Представляете какою благородной, открытой к новому, к развитию должна быть душа, чтобы провести над всем своим многолетним опытом ТАКОЙ аудит!
Воистину, «много званых, да мало избранных!».
Искусство совершает подвиг.
Не думайте, что всё так просто, спокойно создаёшь, живёшь, пишешь, публикуешь, находишь читателей, друзей, единомысленников, затем, почиваешь на лаврах. Нет, конечно, всё несколько сложнее и драматичнее. Толпа есть толпа. «Враждуют низы, горы сходятся» – да, Цветаева права, но есть категория людей...
Ну, вы понимаете о чём я..))
К делу.
В данном Марафоне представлены образцы творчества многих творческих людей, поэтов разных лет, разных эпох, различных мировоззрений и обстоятельств. Но «многих в Искусстве не бывает», так уж повелось. Царствие Небесное – почти пусто! Это главная тайна всех религий) Искусство – это всегда несколько человек создающих и несколько сотен сберегающих ими созданное, это маленькая стойкая команда – лучших из лучших. Они – ведут, остальные – ведомые или упирающиеся, или упирающиеся с подлостью в спину и грязью в лицо.
«Приемлемое» глазеет на Искусство, как баран на новые ворота – не понимая, но с тайной обидой за ушами осла, который идёт в гору вместе с альпинистом, но тащит поклажу и не понимает расклада: у одного восхождение, у другого - подъём тяжестей). "Приемлемое" глазеет на Искусство, не понимая, но осуждая, не пытаясь понять(!), но отрицая. Почему так? Потому что культура человека начинается – не с согласия с кем-либо или несогласия с кем-то другим, культура человека начинается с заложенной, выстраданной в нём им же самим традиции – отрицать, не отвергая, не любить, не убивая. Культурный человек знает, что Искусство создаётся не всеми понемногу, не многими, а вопреки многим, вопреки любой толпе. Культурный человек знает себестоимость Искусства, чувствует его одиночество посреди не столько плохих, но именно посреди хороших людей, в самой гуще хороших людей, объединённых в любую толпу всегда господствует плохое, то есть зло «приемлемости», похожести, одинаковости. Хорошие люди, сплотившись в похвалах друг другу, становятся врагами Искусства, они начинают любить «настенное искусство», они размещают своё умиление – далеко в стороне от главного вопроса : как именно искусство стало искусством, и зачем всё это было создано? зачем было создано всё то, что так раздражало, так шокировало, в том числе вполне образованную часть современников и дошло до сознания только далёких потомков?
Совет : если мы хотим познать суть поэтичности, то необходимо отойти от предпочтений и сосредоточить усилия на критериях или признаках поэтичности. Это на первом этапе. А на втором этапе её постижения необходимо понять, что поэтичности нет – «построчной», в отдельно взятом произведении, что поэтичность – это нечто такое, что выше «удачно исполненного стихотворения»! Поэтичность – это категория большого масштаба, это всегда – весь поэт, точнее говоря, весь путь поэта в направлении ей (поэтичности) навстречу! Вот ведь какая штука...
Пауза, продлеваем раздумья, никуда не торопимся, те, кому суждено – не опоздают, а кому не надо, всегда не успели)
Часть 6
Если рассматривать ПОЭТИЧНОСТЬ как путь к высотам или глубине высоты Языка, как состояние жизни, в котором поэтическая речь и поэтический взгляд на мир обретают себя в максимально развитой степени, с заложенной возможностью непрерывного дальнейшего расширения или обогащения воображения, то нам с вами важно сузить круг участников стихосложения всех времён до тех нескольких поэтов, которые достигли именно такой ПОЭТИЧНОСТИ в себе и в Слове.
Мой вариант сужения такой :
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
БОРИС ПАСТЕРНАК (до 1928, или до 1940 года)
ИОСИФ БРОДСКИЙ
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
------------------------------------------------
И всё.
Все остальные находятся на дистанциях приближения или удаления от уровня служения Языку этой пятёрки поэтов. Это не значит, что у других поэтов не случалось интересных произведений, строк, строф, но цельность и преданность Слову, но творчество, восходящее к «переводу с небесного на русский» представлено именно этими поэтами.
Близко к ним в попытке дерзновенного овладения языком стоят :
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
АННА АХМАТОВА
А источниками вдохновения для первой пятёрки явились :
Александр Пушкин
Михаил Лермонтов
Евгений Баратынский
Константин Батюшков
Александр Блок
--------------------------------------------------
Что всё это означает?
Это значит, что если кто-то решит «заделаться» поэтом, то обязан мерить свои возможности по этой первой пятёрке.
Искусство так устроено, что, вроде бы, являясь губкой, впитывает весь предшествующий опыт, всё лучшее и продолжает, развивает именно его, с другой стороны, искусство словесности, в частности, включает в себя только равных на высотах слова, никаких «частично талантливых», «приемлемых», «тоже поэтов» в нём нет! Это закон, это дважды два равно четыре, основа права Искусства на альтернативный путь развития человечества.
Разнообразие попыток может быть сколь угодно широким, но каждая попытка должна сравниваться с уже достигнутым уровнем высоты Слова, каждый путь должен быть значителен не менее, чем уже пройденный творческий путь поэтов первой величины и первой пятёрки. В этом смысле, уместно сказать, что кроме них для читателя в развитии и для кандидата в Искусство Поэзии никого существовать не должно! Они – планка, их надо, если не превзойти, то хотя бы оказаться достойным в смысле развития Языка. «Из какого сора стихи» – эта фраза Ахматовой – не для всех сказана, как руководство к действию, а уже для и только для избранных богом, одарённых даром слова, они собирают крохи «сора», оставленные не вошедшими, но приближающимися к первой пятёрке поэтами и на основе постижения этих крох, совершают свою попытку восхождения.
Важно понять, что когда мы говорим о лучших из лучших, мы говорим о том выборе, который делает не календарная судьба, но само ПРОВИДЕНИЕ, и благодаря коему, потенциально избранному на жизненном пути предоставляются ряд уникальных возможностей, фактически, приемуществ, которых априори лишены те, кто идёт в искусстве без поддержки Провидения. Но кого именно выбирает Провидение? Я думал об этом. На мой взгляд, Провидение, как высшие сознание или Ответственный за высоту Неба фактор, выбирает или поддерживает тех, кто уже, буквально, с детства, не от мира сего, склонен к воображению, к витанию в облаках, к отсутствию в присутствии обыкновенной жизни. Все причины выбора остаются тайной, но названная, как мне представляется, очень важна, и Провидение создаёт определённые условия, скажем : родиться в начале шестидесятых годов, значит, успеть попасть в период, когда молодость родителей совпадает с хрущёвской оттепелью, когда родители впервые за все годы советской власти получают – физическую и ментальную передышку в изнуряющем и смурном процессе непрерывного рабства под плетью государства, аврального вкалывания за хлеб насущный, соответственно, вздохнувшие родители передают энергию вальяжности детям, чуть позже и уже застой брежневских времён, чуть раньше и ещё сталинская кубатура страха и жизни в шеренгах! Это только один маленький пример того, как УСТРОЕНА ПОМОЩЬ ПРОВИДЕНИЯ. Проведение, при этом, не гарантирует выбранному им успеха, благополучия, напротив, не от мира сего получает мучительную неприспособленность для жизни «как все», долго не может определиться с выбором профессий, поскольку нет такой человеческой профессии, которая совпадает с интересами Высшего сознания, есть только ПРИЗВАНИЕ, и его не дают вместе с дипломом Литературного института, призвание к Слову – не совпадает с образованием – литературоведческим, филологическим, искусствоведческим. Напротив, Проведению важно, чтобы кандидат на выражение Вечности в Языке прошёл путь мощнейшей самоотверженности, чтобы оказался на грани жизни и смерти, чтобы чувствовал ЛУЧШЕЕ не как приемлемое, не как "ЛИШЬ БЫ ДУШЕВНОСТЬ БЫЛА", но как мятеж против "удовлетворительного" и "хорошего" за штурвалом Искусства! Поэт, который войдёт в «пятёрку», УМЕЕТ ВИДЕТЬ ЕЁ ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТЛИЧИЕ от сотен других хороших людей, которые что-то хорошо писали или пишут, или ещё напишут в рамках самовыражения. Провидение поддерживает того, кто понял что-то очень важное об этой «пятёрке лучших из лучших», того, кто вышел к своему народу со свечой на ветру, кто вышел с любовью к людям, самой высокой степени, такой, когда противостоишь тем, ради кого живёшь, претерпеваешь от хороших за правду о том, насколько опасно они «хороши»!
Сделаем паузу в наших размышлениях,
есть над чем задуматься, не так ли?
Часть 7
Поэтичность ....
Загадочное, волшебное, нет, таинственное в неохватности, необъятности неохватности своей, слово!
Поэтический взгляд на мир – какой он, что это за взгляд такой?
Отчего поэтичность – утрачивается жизнью первой и последней приобретается?
Вопросы, вопросы...
Как хорошо, оказывается, правильный вопрос – уже ответ.
Но в нашем поиске истоков и сущности поэтичности, вопросов всё-таки недостаточно.
Давайте попробуем представить себе поэтичность, как способность сознания или восприятия к расширению горизонта, точнее говоря, пусть поэтичность, в данный момент, раскроется нам как широта глубины видения, при которой сохраняется живая, неразрывная связь между казалось бы разрозненными событиями, явлениями, действием и бездействием.
Вот, перед нами, например, стихотворение Александра Пушкина «19 октября 1825 года», начинаем провозглашение строк:
«Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.»
И, вдруг, приостанавливаюсь, отрываюсь от текста и витаю, лечу над линией известного нашему сознанию чувства времени: 1825 – 1925 – 2025, два столетия, три события, нет, конечно, событий сотни миллионов, но не нужны все эти миллионы, нужны события родственные по значимости для зарождения моей поэтичности, и они тут же возникают в моей памяти: итак, точка отсчёта в данной цепочке – стихотворение Пушкина – своеобразный зов одиночества, гимн дружбе, товариществу, реквием молодости, там, в третьей строке, не осенний день, но сам поэт «как будто поневоле» сидит один в Михайловском, и «край окружных гор» напоминает зубцы крепостной стены. Не отлучиться. Как тогда, в лицее, тоже было нельзя отлучиться из «кельи». И грусть до отчаяния. Четырнадцать лет минуло, и ещё год прошёл, весёлые мальчики разбежались по белу свету, выпорхнули из юности и детства, поглотились тягучим смерчем бытия, и при свече, в октябрьской мгле сейчас поэт-мальчишка вспоминает...
Но на дворе Вечности, одновременно с 1825 годом, находится 1925 год, на столе моём лежит первый и последний Сборник – «Антология русской лирики первой четверти ХХ века» под редакцией И.С. Ежова и Е.И. Шамурина. Уникальный сбор поэтических чувств, ещё «под одной крышей», без ярлыков врагов народа собраны поэты Императорской России и Республики Советов. На широких страницах уместились друг за другом: Брюсов, Бальмонт, Блок, Цветаева, Мандельштам, Анненский, Антокольский, Асеев, Ахматова, Белый, Балтрушайтис, Бедный, Бердников, Бунин, Городецкий, Волошин, Горький, Гумилёв, Зайцев, Зенкевич, Есенин, Гроссман, Клюев, Маяковский, Орешин, Добролюбов, Светлов, Тихонов, Сологуб, Хлебников, Ходасевич, Эренбург, Шкапская, Парнок, Чурилин, Шершеневич, Кручёных, Шенгели. Тихонов, Полетаев, Нарбут и т.д., ещё десятки имён...
В комментариях к каждому имени ещё нет горечи с кровью, типа: «расстрелян», «умер в лагерях», «умер в эмиграции», «погиб при невыясненных...». Ещё все живы, все в силе, даже в расцвете сил, ещё все вместе, хотя и порознь идеологически, но они ещё все – та Россия, пусть и изрядно измождённая, в которой Александр Пушкин пишет свой гимн одиночеству, гимн неувядающей дружбы – стихотворение «19 октября»..
И одновременно с 1825 и 1925 годом, существует мой 2025 год, в котором я, поэт Двадцатого века, заскочив в век Двадцать первый, ощутив всю пустоту его на граждан Царствия Небесного Поэзии, на читателей и поэтов, схоронив всех своих – весь список, от 1825 до 1990, перебирая, как чётки в пальцах, последние великие всплески торжества перевода небесного Языка на русский, все отголоски памяти, продлеваю гимн сквозного одиночества поэзии на белом свете. Все мои – родные и близкие – читатели поэзии, а не стишков и поэты, а не стишочники, – все они забылись на досуге, скончались под пулями, умерли от подлостей и рук хороших обывателей со стишками, все они поддерживают меня, несут на руках, когда нет уже никаких сил идти вперёд, все, понимаете, вне зависимости от своих течений и направлений, все, как один, вместе с моею ладонью, укрывают мою свечу на ветру, ободряют меня примером своей стойкости и у нас:
«Души высокая свобода,
Что дружбою наречена»...
Так свершается, примерно так, свершается поэтичность как «широта глубины видения»)
Видение становится видением)
«Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.»
Пушкин – один, в день лицейской годовщины...
«Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?»
В чём спасенье – в уверенности: «...на берегах Невы меня друзья сегодня именуют». В беспокойстве: «Ещё кого не досчитались вы?». Даже в сомненье: неужели и этому дню кто-то мог изменить ради «холодного света»?
Да, вот оно!
Поэтичность – это великая свобода души, умеющая найти дорогу к сердцам других людей. Не подхалимством, не поддакиванием, не лестью, не панибратством, но братством, «души высокою свободой», которая позволяет доверить человеку правду о том, что Искусство не имеет второго сорта, подготовительного отделения, подобия, намерения, что лучше стать гражданином Вечности в ранге Читателя, чем тусовщиком Времени по прозвищу «автор»!
Поэтичность – это у тех. кто на своём месте находится, кто ищет, всю жизнь, себя своё место под звёздами в колодце, которых, как утверждают знатоки трёхмерной реальности, в колодце не видно. Видно! Но надо искать!
Поэтичность всегда находится в дороге.
И нет её у скучных, в смысле, у тех, кто стал до скукотищи «взрослым», состарился в поиске, всё нашёл: бога обрёл – ходит, молится лбом, догматы шепелявит, стихосложение освоил и сонеты из букв языка пишет)) Нет поэтичности у тех, кто завершил поиск себя, бога, истины, поэтичности!
Я слышу голос Пушкина, там, двести лет тому вперёд, родное чувство победы над временем и временными людьми, всё шире круг друзей, всё шире круг одиночества – отходит, отступает тоска – широкий фронт новых впечатлений, открытий, откровений – ваших – моя радость, вы – находите себя, я нахожу поэтичность – в вас, каждом, кто читает сейчас строки этих размышлений и строки Пушкина:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.»
«НЕКОЛЕБИМ, СВОБОДЕН И БЕСПЕЧЕН». Был союз лицеистов именно таким? Или стал таким под воздействием этих стихов? Так что же такое «ПОЭЗИЯ»? Это о том, что «было»? Или это то, что «ХОТЕЛОСЬ БЫ»?
А что реальнее – то, что в действительности или то, что в достоверности сердца?
У кого ответ – «то что в действительности», тот ещё на пути к поэтичности, к поэзии жизни. Возвращаюсь к формуле дружбы от Анны Ахматовой : «души высокая свобода», которую она создала в стихотворении посвящённом своему другу – замечательному переводчику Лозинскому.
Дружба – дело души. Но почему – свобода? В дружбе человек сам, по доброй воле, совершает поступки,которые, может быть, в данный момент для него некстати, путают планы. никто не заставляет, просто, сам не можешь не совершить. Свобода воли!
Анненков точнейшим образом о друге: «... человек, который... составляет... необходимость в жизни своих друзей».
Итак, NB! :
Поэтичность – это «души высокая свобода», которая состоит или составляет «необходимость в жизни» человека по отношению к Языку, на котором только ещё будут или смогут когда-то заговорить и мыслить участники Неба, жители Царствия Небесного.
Выдыхаем, делаем паузу...
Часть 8
Продолжаем наш Марафон погружения в высоту поэтичности – человека и Слова.
Нам уже известна сложность постижения её. Особенно для «хорошистов со стишками» и людей, не имеющих в себе культуры общения, отсутствующей у них особенно в случае обмена противоположенными мнениями. Поэтичность не наука, не набор навыков, которым можно обучить неумеху. Восхищаясь лучшими образцами Искусства, в том числе Искусства словесности, можно вполне успешно не иметь в себе поэтичности, то есть оставаться на поверхности самых лучших впечатлений и побуждений!
Поэтичность – это движение в глубину, в глубину высоты.
Но о какой «высоте» идёт речь? – О высоте огляда. Но в гораздо большей степени о высоте пропасти, в которую уже должен падать постигающий поэтичность человек. Поэтичность постигается в процессе падения, через падение, падением. Но что ещё за «пропасть»?
Живут какие-нибудь добрые, в меру творческие люди, с устаканенным восприятием, живут как бы по совести, в искусстве любознательные, обильные в потоке творческих потуг – какая им ещё «пропасть», какое «падение»? – а такое падение – падение с собственного пьедестала, с пьедестала осла, который, как мы помним, так же как и альпинист, идёт в гору. Осёл несёт поклажу альпиниста и категорически не согласен с тем как всё устроено в Искусстве и в жизни. Осёл имеет все внешние факты для подтверждения того, что он тоже совершает восхождение и не понимает, почему альпинист считает его тяжкий труд лишь переносом поклажи, а не равноправным альпинисту «восхождением». А разница очевидна ; осёл не знает или не хочет знать, что альпинист совершает восхождение внутри больше, чем снаружи. Он в горах не "практическую пользу обществу" приносит, не материальную ценность создаёт, он там Человеком занимается, человеком идущим без дела, но в высоту, прочь от "делового" человека! Альпинист поэтичность свершает ДО восхождения, когда решает стать альпинистом – «человеком, идущим в горы(в гору) без дела»; и ПОСЛЕ восхождения, когда не жалеет о том, что было там в горах.
Поэтичность тесно связана с тем состоянием, которое зовётся заворожённостью. В этом отношении можно сказать, что поэтичность – это способность к перманентной заворожённости и сама заворожённость, в которой дух захватывает, сердце замирает не от художественной раскраски чего-либо, какая бы эффектная она ни была, но от ощущения присутствия чего-то необъятного, привычной логикой не объяснимого, или от самой наличной невозможности объять что-либо – от пребывания на грани бессознательного или в гуще такого, что чрезвычайно изменчиво, метаморфозно, всё время не то, чем кажется.
Я тут намедни, анализируя в рамках Марафона одно стихотворение, написал кое-что о поэтичности, цитирую себя:
«Есть два момента, касаемо поэтичности, как важнейшей основы смысла существования поэзии:
Первый момент:
Поэтичности - это не "ЧТО", это "КАК".
То есть, говоря о поэтичности, можно и нужно представлять себе Язык, как самостоятельную, самодостаточную живую материю, господина положения, по отношению к любой замысленной поэтом теме или содержанию замысла.
Иначе говоря, поэтичность это дальше любых, самых красивых, складных, причёсанных, уместных слов - прорыв сквозь них к Слову , которого как бы ещё нет на земле или поверхности языка. Таким Словом располагает Небо, общаются ангелы, или люди в первый, последний день свой жизни.
Второй момент:
Поэтичность - это не есть "известное об известном", это не есть "понятное о возможном", поэтичность - это, как минимум, неизвестное об неизвестном, как максимум, невозможное о несказанном!
Сложность пребывания и создания поэтичности :
Не спутать скоропись духа с заумью, простым потоком слов, первых попавшихся под руку. Да, искусство свободно в слове, но свобода эта осмысленна, и осмысленность свободной речи искусства, в противоположность любому хорошему тексту земных стихотворений, глубока, даже бездонна в заложенной возможности интерпретации. Это как бы источник, из коего, чем больше пьёшь, тем больше хочется!
А просто хорошие тексты, как правило, однозначны, в них сказано только то что сказано и неискушённые в тайнах господства Языка читатели, легко подхватывают выложенные на блюде доходчивые мотивы, под крики "аллилуйя"!»
-------------- ----------------------------
Давайте попробуем попрактиковаться в улавливании поэтичности:
Допустим, что человек, обладающий поэтичностью, знает о том, что начался последний день его жизни. Как он проведёт этот день? На мой взгляд, верный ответ будет такой : человек обладающий поэтичностью и знающий, что настал его последний день жизни, проведёт его КАК-НИБУДЬ, как сердце попросит, например, с друзьями, родными и близкими, с любимыми, а может быть, останется в одиночестве и напишет прощальные письма, неважно, главное, что как бы он ни решил провести свой последний день, это не будет день, чем-то принципиально отличающийся от последнего дня человека, не познавшего поэтичность! Поскольку поэтичность – это способность видеть глубже в Слове Поэзии и это способность чувствовать любой день как последний. То есть, обладающий поэтичностью и не обладающий ею – равны в последний день и различны на пути к нему! У человека, обладающего поэтичностью, к моменту наступления последнего дня количество жизни будет несоизмеримо большим по сравнению с количеством жизни человека, поэтичностью не обладающего. Но со стороны это не заметно. То есть, поэтичность – создаёт жизнь, даже не то, чтобы дополнительное количество жизни. а её саму, как таковую. Поэтический человек, в этом смысле, живой по отношению к самому активному, любознательному, творческому, долго коптящему небо, компанейскому, но всё-таки уже мёртвому человеку, если он без поэтичности... без поэтичности – что? Живёт? Да, но и без поэтичности – ОБХОДИТСЯ! Или довольствуется уверенностью в том, что она у него есть.
Живущие мёртвые люди...
Если бы мы знали сколько их, как их много на самом деле, то оказались бы шокированы до глубины души.
Именно поэтому – граждане поэзии, граждане искусства такой горсточкой представлены и так одиноки на земле, а в нашей современности, в которой в принципе не произошло смены поколений читателей или воспринимателей лучшего и остались только те, кто больше пишет, чем читает, кто «галопом по европам» или читатели понаслышке, так и подавно – пустота до костей! – пробирает холодом отсутствия жизни у движущихся тел или условно живущих, или временных людей – людей одного ВРЕМЕНИ, людей ОДНОГО времени.
Что в жизни «поэтично»? – Её цена, облитая или пропитанная кровью.
Что в жизни «непоэтично»? Её та или иная цель, которая так или иначе оправдывает эту цену.
Делаем паузу, размышляем,
отстраняемся от времени,
прикоснувшись к вечному...
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
МАРАФОН ПОЭЗИИ
Моя тема на форуме сайта "Изба-Читальня"
Предлагаю участникам сайта и форума выкладывать в этой теме свои стихи (приветствуется) и любимые стихи известных поэтов прошлого. Можно тексты, можно ссылки на произведения.
Условие участия в марафоне:
1. Размещая, в рамках марафона, стихотворение, автор заранее соглашается на критику, на мнения и оценки, краткие и развёрнутые на предмет того, есть ли там поэзия и чем именно она выражена.
2. Поэмы участвуют в марафоне, но только ссылками. Переводы не участвуют в марафоне.
3. Допускается любая критика, желательно конструктивная, с объяснением своей позиции и обязательно без перехода на личность.
Цель марафона : это и выставка достижений и попутный предметный разговор о том, чем поэзия всё-таки отличается от хороших и плохих стишков.
Как инициатор темы-марафона, предлагаю (напоминаю) своё видение отличия поэзии от хороших стишков, если кратко :
семь ключевых ценностей или признаков произведения поэзии:
1. Не принадлежит прозе, не переводится в разряд прозы, не вариация прозы
2. Смысл поэзии звучит, то есть поэзия представлена звукосмыслами
3. Реализует в звукосмыслах целостное миропонимание поэта, не частный случай
4. Обладает главным содержанием - богатством языка, завораживает, а не информирует о том, "как дело было"
5. Развивает воображение образностью, а не коверкает его фигуральностью речи
6. Обладает оригинальностью в замысле и исполнении, служит Языку больше, чем теме
7. Даёт достоверность, вместо действительности, правдоподобие, вместо правды
---------------------------------------
В добрый путь!
Комментарии:
Вадим Шарыгин (03.06.2025 17:54:25) Заблокирован
Вадим Шарыгин
"На казнь пройти поэту"
Прощальным поэтам
прошедшей России посвящается.
Сегодня
Лет осколки канут в Лету,
Покоем оглушает ночь вдвойне.
Дорогу, жизнь! — На казнь пройти поэту,
Несущему луч солнца на спине.
Сегодня
Дождь идёт тысячелетний:
Роняет слёзы с кромок дней весна.
Прервите – суд, обиды, гогот, сплетни,
Взирайте смерть : засушлива, пресна!
Сегодня
Жмётся ночь, как инок к вере,
В Елабуге мрак спичкой разогрет.
Стон стих: на Офицерской, в Англетере;
Вторая речка не зажгла в бараках свет.
Сегодня
Залп! — в шинель и капли смерти
На насыпи под Питером. В Москве –
Проезд Лубянский выстрел ждёт, поверьте
Не ранее полудня злой молве.
Сегодня
Возвратится к Гумилёву –
Смертельно обвенчавшаяся с ним.
Вся жизнь — словам, давайте, к слову
Высоко ветви тонкие склоним!
Сегодня
Казнь : вослед, в глаза, заочно!
Как кровь из вены — судьбы извлеку...
Слезится дождь и колокол полночный
Подвязывает капли к языку.
2009, 2015 г.г.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 19:36:40)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вопросы пока, вместо критики.
В сиду недостаточной просвещённости, не могу считать строку "Вторая речка не зажгла в бараках свет."
Первая, наверное - Чёрная.
Вторая? ....
Свет в бараках - свечи поминальные? Но что поэт хотел сказать, когда подчеркнул, что именно в бараках?
Офицерская - Блок
Англетер - Есенин.
Насыпь под Питером - Гумилёв?
Проезд Лубянский... - не знаю..
В общем, настроение и тема понятная, содержание "недосчитала" пока. Требуется помощь)
Вадим Шарыгин (03.06.2025 19:40:37) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
"Вторая речка" - пересыльный лагерь Владивостока, Мандельштам
Проезд Лубянский - Маяковский
Насыпь под Питером, да, Гумилёв, точного места нет
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 19:56:43)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
ОК.
Тогда попробую набросать рецензию.
Предупреждаю, что, скорее всего, это будет урывками, иеж разными делами в реале.
Иные не приемлют такого подхода. Считают, что рецензии, а уж тем более на Форуме (форум - это святое) - надо непременно писать сосредоточившись на деле полностью, предварительно умывшись, парадно одевшись, а если ты женщина, так ещё и накрасившись.
Иначе - обсуждение "нелитературным" получится.
Стишки "графоманскими".
А рецензия - "безграмотной"
А я так не делаю. Я всё на ходу. И читаю, и сочиняю, и анализирую.
И убеждена, что наоборот. если всё это делать с церемониями и торжественной важностью - то получится смешная и глупая чушь, за которую потом даже правнукам стыдно будет...
Итак...
Первое достоинство твоего стихотворения: оно необходимо. Особенно теперь, в такое время, когда все всех позабывали. Когда летит к чёрту память обо всём. Когда не только русская культура и литература, но и язык уже - под угрозой.. И у меня возникают опасения, что правнуки просто не смогут прочитать наши стихи, если я сейчас вот, за это лето не научу поназаселивших Москву пяти и шестилетних вьетнамцев русскому...
Твоё стихотворение - может быть последняя свая, на которой всё ещё держится этот мост, по которому наша цивилизация пытается перейти из бытия в вечность.. Горящий мост.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 20:02:33)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Весь этот ужас, ставший причиной поджога Моста Цивилизации начинался ещё тогда. С Елабуги и Англетера.
Длится по сегодняшний день, и, кажется, поэт, написавший эти стихи, хочет нас убедить, что именно СЕГОДНЯ он закончится...
Чем же?
Ясно чем...
Убийство последнего поэта - равно убийству всего: культуры, языка, государства, и, конечно, тогда народа.
Будем надеяться, что пророк предостерегает, а не ведёт прямой репортаж из ближайшего будущего...
Стихи от неотвратимости и безысходности, отменить которую мы ещё, может быть, могли бы, если бы... Если бы... Если бы...
Нет ответа в стихах на этот вопрос.. И я не знаю, что нужно, чтобы увернуться от надвигающейсЯ катастрофы, предсказанной Поэтом.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 20:04:59)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Что же нам сообщает Поэт о грядущей беде?
1. Она случится скоро. СЕГОДНЯ.
2. Мало того что скоро, что сегодня. Почувствуйте скорость её приближения.. Будто граза подкатывает:
- Сегодня!..
- Сегодня...
- Сегодня...
Вот он как может, поэт, - он может показать вам и дать почувствовать СКОРОСТЬ..
И ОБЪЁМ..
Слышите? Через эти раскатистые ОООООООО..
Которых много..
Как ОгрОмна эта сегООООООдняшняя беда?
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 06:30:12)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Светлана!
Извиняюсь, но почему нет послевкусия от столь изысканных стихов...
Слово "сегодня" набатом не звучит. Его можно было и не выделять.
Слова Англетер, Елабуга, Гумилёв - это просто такие уловки автора, которые вызывают в памяти некоторые
события, о которых можно спорить. Ведь нас там не было.
Нет, это не шедевр. Никаких эмоций.
Сердце моё молчит.
Много я прочла стихов на сайте.
Запомнилась только одна строчка Александра Шела: "И каплей крови с губ сползло страдание", хотя сам стих совсем не шедевр.
Странная она, Поэзия...
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 08:55:40)
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Почему вы думаете, что на меня должно стихотворение воздействовать точен так же как на вас?
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 09:03:16)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
А я не спорю с Вами.
От нас, графоманов, до Вас, гениев, дистанция огромного размера. Сарказм.
Не обижайтесь. Я народ.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 22:20:02)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вопрос: почему стон стих, а не стих стон ?
Вадим Шарыгин (03.06.2025 23:13:30) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Потому что не стих стихает, а стон.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 23:59:19)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Это понятно..
То есть, ты надеешься, что привычный порядок - подлежащее - сказуемое - подскажет, что второе слово - глагол, а первое - подлежащее..
Но дело в том, что глагола "стон" - нет, так что по-любому глаголом будет СТИХ..
В твоей связке: стон, стих - МНОЙ воспринимаются как однородные существительные..
А вот СТИХ стон - сразу мысль сталкивается с недоразумением: как же так, если СТИХ - существительное, то как же может тогда стон быть глаголом, когда такого глагола - нет.. И немедленно переключает тогда понимание на то, что СТИХ - это глагол..
То есть - в твоём порядке - такой вопрос, где там глагол - возникает слишком поздно, поэтому строка может быть недопонята..
Ну и ещё аргумент: стих - стон - гласные звуками по нарастающей: и - о
А стон-стих - по убывающей...
И это в середине строки...
Я бы переставила.
Но ты делай как считаешь правильным)
Вадим Шарыгин (04.06.2025 00:26:27) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Понимаю тебя, но мне важна звукопись словосочетания этого и казалось, что "Стих стон" - в этом больше как бы удара и дольше звон (колокола), понимаешь, динь-доон, стих-стоон, поэтому решился на такой порядок слов) Расчёт на провозглашающего, на читающего вслух читателя, на то, что отзвук, эхо возникнет)
А если кто, вдруг, прочитает м воспримет как "стих-стон", ассоциирует стих со стоном, тоже неплохо, на пользу тексту)
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 22:29:32)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Из недочётов - пока не поняла, почему из всех поэтов, на которых так или иначе был сделан намёк - прямо упомянут только Гумилёв.
По мне - так либо всех, либо никого..
Вадим Шарыгин (03.06.2025 23:22:32) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Конечно, ты права, упоминание одной фамилии некорректно по отношению к остальным, неназванным. Я изначально знал, что иду на риск вызвать, пусть и лёгкое, но всё же недоумение читателя. Но это тот самый случай, когда чутьё подсказывает не менять строку, мотивации нет, нет логичного объяснения, кроме: "так уж произнеслось на волне вдохновения". Пусть романтик Гумилёв будет "дежурным по апрелю", названным останется в этом тексте, единственным, убитым в прямом смысле этого слова, убитым официально и как бы за всех них, присутствующих, но пофамильно не названных...
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 23:41:39)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Пусть романтик Гумилёв будет "дежурным по апрелю", (с)
Хороший ответ)
Rimma Герасимова (04.06.2025 13:01:36)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Это стихотворение пронизано атмосферой тревоги и безысходности, отражая глубокие переживания автора. В нем ощущается не только личная боль, но и общее состояние общества, находящегося на грани.
Первая строфа задает тон всему произведению, где ночь становится символом угнетения, а поэт — носителем света, который, несмотря на свою миссию, оказывается в опасности. Образ дождя в следующей строфе усиливает чувство печали и утраты, подчеркивая, как весна, символизирующая обновление, превращается в источник слез.
....
Это написано нейросетью Кампус ))))
Вадим Шарыгин (04.06.2025 13:05:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: Rimma Герасимова)
Ну всё, Римма, теперь буду просить рецензии только у нейросети Кампус)))
Rimma Герасимова (04.06.2025 13:08:29)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Нужна регистрация )
Первые гостевые бесплатные,
а потом надо платить .
Но нормально же пишет )
Вадим Шарыгин (04.06.2025 13:24:14) Заблокирован
(Ответ пользователю: Rimma Герасимова)
А если ещё начнёт нейросеть Кампус сама поэзию создавать, то Избе придётся акцент делать на кулинарных рецептах!))
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 13:30:05)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Так ИИ уже что-то там создаёт, даже я когда-то пробовала )
Стихи получились ровненькие, сладенькие, даже с какими-то интересными оборотами.
Но в целом - ни о чем.
Rimma Герасимова (04.06.2025 13:05:00)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Это стихотворение пронизано атмосферой тревоги и безысходности, отражая глубокие переживания автора. В нем ощущается не только личная боль, но и общее состояние общества, находящегося на грани.
Первая строфа задает тон всему произведению, где ночь становится символом угнетения, а поэт — носителем света, который, несмотря на свою миссию, оказывается в опасности. Образ дождя в следующей строфе усиливает чувство печали и утраты, подчеркивая, как весна, символизирующая обновление, превращается в источник слез.
....
Это написано нейросетью Кампус ))))
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 18:48:31)
КОПЫТНЫЙ СЛЕД
Две пачки в день курить или одну -
сердечной астмой мне не удавиться.
Своею смертью — нет, я не умру.
Я знаю, что мой будущий убийца,
дождавшийся рожденья моего,
вскочил с печи и облачился в хаки.
И тридцать третий год ко мне идёт,
сверяя путь по звёздам зодиака.
Волшебных скороходов каблуки
впечатывают в землю след копытный.
Испуганно дрожат материки,
и, возбуждаясь, толпы любопытных,
за ним, как за бедою вороньё,
несутся, развлечение предвидя...
А я живу... И думаю о нём:
За что ему меня так ненавидеть?
Меж нами сокращаются пути..
И не горят мосты, хоть рви тротилом.
За что он мне так жаждет отомстить?
Уж не за то ль, что я его простила
что мне вбивал веками в сердце гвоздь
и раздавал наряды землекопам.
За Тегеран... Потом за Пятигорск...
За «Англетер», Елабугу, Петрополь.
Не оттого ль так яростен и зол,
что знает — я сумею постепенно:
простить ЧК и сумасшедший дом,
изгнание, проклятие, измену.
За пошлость, за бесстыжие слова,
за глаз, приросший к скважине замочной...
И вспомнит его совесть, что жива,
и закричит моим про это строчкам...
И что тогда он делать будет с ней?
С такой больной, нечистой и горластой?
Где взять такой бальзам или елей,
чтоб на огонь плеснуть — и всё погасло?
Как будто баба в схватках родовых -
вскричит на всю ивановскую — кто он -
с земли изгнавший ангелов земных
одетый в хаки толстокожий клоун.
Собрав в пути себе подобных рать,
чтоб совести своей не дать напиться
моей воды живой — он убивать
меня идёт, мой будущий убийца.
А я живу... А я пишу стихи...
Чем голос звонче — сердце бьётся глуше...
Волшебных скороходов каблуки
копытный след впечатывают в душу
Вадим Шарыгин (03.06.2025 20:36:11) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
В этом стихотворении поэзия начинается с формы, с оригинальной подачи, с обратного отсчёта времени!
Рогатых скоморохов колпаки
бубенчиками высмеяли душу...
сходу придумалась почему-то именно такая концовка, в смысле возможного усиления : трагедия в трагикомедию превращается, но это так, навскидку
Где взять такой бальзам или елей,
чтоб зависть окропленная погасла?
подумал, что может быть здесь уместно добавить конкретики?
"Не оттого ль так яростен и зол,
что знает — я сумею постепенно:
простить ЧК и сумасшедший дом,
изгнание, проклятие, измену."
показалось, что как-то не очень соответствует явленному характеру героя это "простить ЧК..."
может так:
Не от того ль так яростен и зол,
что знает - не забуду судьбы в спину:
как волочили под руки, с трудом,
родимой радости родную половину.
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 22:28:00)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
"Может так, может этак...")))
Извини за прямоту, Вадим, но мне ближе позиция Сергея Сомерса. Что над стихами в принципе нет смысла работать. Всё равно их надиктовывает Бог.
И если ему надо - то он сам попросит поправить. Или попросит бросить в камин.
В общем, советы критиков насчет правки я слушаю внимательно, вдруг пригодятся.
Но обычно не использую.
При этом чувствую тяжёлую вину перед человеком, которого, наверное, разочаровываю своей неблагодарностью....
В общем, Вадим, Ваше прочтение мне было любопытно.
Но несколько разочаровало. Потому что стихи не про то, про что Вы подумали. А про другое.
Места для иронии, сарказма и стёба в них не вижу. Там серьёзная горькая драма. Пусть примитивная и недостойная внимания великих, но на своём уровне - самая настоящая.
Впрочем, настаивать, что всё вот так как я пишу, а не иначе - не буду.
Ибо 100% знаю, что все читатели делятся по воле того же самого Бога, который стихи диктует, на "моих" - понимающих всё лучше меня без объяснений, и "не моих".
И меня такой расклад устраивает )
Вадим Шарыгин (03.06.2025 23:09:08) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Ты, вероятно, не правильно поняла мои ремарки.
Я со всей серьёзностью воспринял серьёзность твоего стихотворения.
И когда я предлагаю "трагикомичность", вместо чётко явленной трагичности, я рассматриваю это как поэтический приём, который может усилить трагедию, а не выхолостить её, поскольку это, как кривляние шута в исполнении Олега Даля в "Короле Лире" Козинцева. Шут там не для шутовства, но для контраста того ужаса, в котором оказывается Лир.
То есть в финале, например, не "впечатывают", а хуже того, "высмеивают душу" те, которые с копытами...
Ну это, в конце-концов, мой элемент доверие к тебе - поэт поэту не навредит никогда ничем, закон проверенный временем, обычный обмен видением, который, в рабочем порядке, принимаешь или отвергаешь, но без обид и разочарований, пусть разочаровывает подхалимаж и молчаливое равнодушие, а не конструктивный обмен мнениями, не так ли?)
ветлана еврикова [Москва] (03.06.2025 23:42:24)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Я тоже тебе доверяю, поэтому и смею возражать)
Всё хорошо...
Спасибо, очень интересно с тобой!
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:39:57)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Света, здесь я согласна с тобой, стихотворение мимо трагикомедии. «Копытный след» — сильная метафора. И хотя подковки на каблуках сапог дают отпечаток несколько иной, что подковы на копытах лошадей, я про направление, всё равно «копыто» скорее относит к копыту чёрта, а не лошади. Я правильно тебя поняла?
Алексей Кесарь (Цыганков) [Иркутск] (10.06.2025 12:17:59)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Я знаю, что мой будущий убийца,
дождавшийся рожденья моего,
вскочил с печи и облачился в хаки.
И тридцать третий год ко мне идёт,
сверяя путь по звёздам зодиака.
Я не понял аллегории... Это что? намёк на Илью Муромца?
Такой оборот как "вскочил с печи" — меня отправляет именно к его образу в купе с тридцатью тремя годами, что он на ней лежал.
Как я читал в былинах, он только через 33 года начал изничтожать нечисть, а до этого лежал на этой самой печи. И как только ему исполнилось 33 года, после этого он облачается в богатырские доспехи (можно сказать, если по современному, облачается в хаки) и поступает на службу к князю для обороны Руси от нечисти и ворогов. А "Волшебные скоморохи" это наверное, калики перехожие, которые и помогли Илье встать с печи, и послушав которых он и обрел себе своего коня, латы и доспехи?
Но я не думаю, что уж хоть как-то Илья ненавидел и Соловья-разбойника, и Идолище поганое. Личной обиды явно не было, но постоять за Русь-матушку... это, скорей всего, его и сподвигло.
Вадим Шарыгин (03.06.2025 19:43:09) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Высокая площадь
Всем, навсегда утраченным Россией, посвящается...
Словно не было их,
Не звучали над ночью высокие трубы.
Умерла тишина одичалых дворцов, ополоснутых прожекторами траншей.
И пригубленный воздух столетий горчит. И повесился грубый
Окрик — в бешеном полуподвале... Смертельная жизнь! —
Ослепили, прогнали взашей...
Я вбираю голодные крошки в ладонь — строчки чёрствого края.
Догорающих зрелищ полны заточённые в книги стихи, не слышны никому.
Но высокая площадь, сиянием лунным наклонно играя, —
Литургию глубокого облика ночи творит! И воскресшая жизнь на кону!
Словно всё нипочём,
Я возделывал площадь распластанной речи!
Вслед за плугом моим : и литания гласных, и сомкнутый цвет голословных потерь.
Славно крылья слышны — высоту темноты набирающий кречет,
Оглашённая радость моя — взблеск последней строки
И тогда навсегда, и теперь!
Соглядатаи любящих —
Нас, спящих в снах, извлекли, наказали :
Ждём, живьём позабытые, — мести изысканной или грозы ослепительный кнут!
Раздуваются щёки оркестра... Часы «без пяти» — на вокзале...
Преисполнена неизгладимости, замерла пустота
Отгремевших минут.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2018
Свидетельство о публикации №118041708754
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:42:25)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Читать сложно, но интересно. Как через терновник пробираешься. Но наверное это и подразумевалось при выборе такой подачи, такой темы?
Вадим Шарыгин (03.06.2025 21:00:28) Заблокирован
Марина Цветаева
Прокрасться...
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах…
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может — лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну…
Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…
14 мая 1923
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:44:33)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Здесь одно почтение! Славно написано. За Лермонтова отдельная благодарность, точная метафора его творчества: "пройти, не потревожив скал"...
Вадим Шарыгин (04.06.2025 00:05:28) Заблокирован
Осип Мандельштам
"Стихи о неизвестном солдате"
Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна ― вещество…
До чего эти звезды изветливы!
Все им нужно глядеть ― для чего?
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель, ―
Безымянная манна его, ―
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами ―
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры…
Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою:
― Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не Битва Народов, я новое,
От меня будет свету светло.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, ―
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Неподкупное небо окопное ―
Небо крупных оптовых смертей, ―
За тобой, от тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте ―
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных ― пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека ―
Им обоим найдется работа,
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, ―
Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб ― от виска до виска, ―
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб ― от виска до виска, ―
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, ―
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья ― Шекспира отец…
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
― Я рожден в девяносто четвертом,
― Я рожден в девяносто втором…
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья ― с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
― Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году ― и столетья
Окружают меня огнем.
февраль - март 1937
Вадим Шарыгин (04.06.2025 00:12:25) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Даю для сравнения.
Насколько мне удалось соответствовать уровню поэтичности Мандельштама?
Вадим Шарыгин
Стихи о неизвестности
«Миллионы убитых задёшево
Протоптали тропу в пустоте..»
Осип Мандельштам
Отложите – себя, нет нас более,
Позабудем свои имена!
Сноп бенгальских огней, степь Монголии –
Снам внимающим – в кровь вменена
Достоверность под ливнем и в с у м р а к е,
Ослеплённые ночью идём.
И подобраны смыслы на м у с о р к е,
И оставлены судьбы и дом.
Капли голоса. Гул глоссолалии.
Бормочи. Шевели языком!
В запрокинутой в древность Италии
С каждым камнем развалин знаком.
Станцы станции Дно не расписаны
Рафаэлем, с гербами состав:
По перрону – ниспосланный, списанный –
Николай. Никого не застав...
Только колокол бродит над соснами,
На века не найдя звонарей.
И огнями мелькнув папиросными,
Жизнь уходит, вдогонку, скорей!
И улыбка сквозь слёзы, и платьице,
И тьма-тьмущая ласковых рук.
И на саночках девочка катится
В белоснежную прорву разлук...
Чермный уголь Цусимы подбрасывай.
В раскалённую топку кидай:
Тяжеленный трёхдольник Некрасова
И привставший на джонках Китай.
Кислый мрак скорняка где-то в Познани,
Майский шаг царскосельских аллей;
Детским пальчиком узнанный, познанный,
Ставший краше, кромешней, теплей –
Облик странствия – вставший, как вкопанный,
На краю удивления конь!
Взмах руки, грязный флаг над окопами,
Белый свет – гладь ладонью, чуть тронь
Тишину, будто друга умолкшего,
Прикоснись и одёрни... молчи...
Почернела Цветаева в Болшево,
Потеряли от жизни ключи –
Все, кто в списках не значится, грянули,
Как в литавры, в ладоши и в бой –
В телогрейках, спрессованы в гранулы
Комья, Господи, быть бы с тобой!
Завоёваны конкистадорами :
Пыльный взгляд и разгромленный сон.
Бьёт по клавишам Дороти: «до-ре-ми»!
К небу ластится ласточек сонм.
И горит между Врубелем с Врангелем
Одинокой лампады слеза.
И латынь, осыпаясь Евангел(и)ем,
Отглаголилась русским: «Слезай,
Дальше некуда жить вам, приехали,
Выходи, Александр Колчак!»
Грохотнуло над прорубью, эхом ли,
Или стрелочник сдвинул рычаг?
И бредут эшелоны, волочатся
По заснеженным рельсам хребтов.
Краснощёкой с наганом налётчицей,
С папироскою, прорезью ртов –
Разошлась бранью полночь, по случаю,
Цедит волглую вонь неспроста.
И висит ночь звездою колючею
Над расхристанной эрой Христа.
Средь снегов, против ветра, контуженный
Распахнув руки в небо, бреду
Белобрысый... Рассевшейся к ужину
Артиллерии, будто в бреду,
Отдаётся приказ – с визгом бешеным
Мина, может, минует, простит?
«Пропадающий без вести» – где же мы,
Где мы все – знают ветви ракит.
Вдалеке, вся в крови, Богородица,
Крылья ангелов – в клочья, в снегу.
И укрыт звёздным небом, как водится,
Бег вперёд, и прочтёт на бегу
Кто-то в рясе, с бородкой козлиною,
«Отче наш..», относи...еже си...
И замесят кровавою глиною
Груды рёбер, давай, мороси,
Лейся снег ледяной – на погожую
Высоту, на хрустальную мглу
Тишины, жжёной, вспаханной кожею
Рук оторванных стонет в углу
Чья-то юность в груди холодеющей,
Отходящей ко сну навсегда.
Догорит в небе, в сердце, ну, где ещё,
В предрассветном удушье звезда...
Загляделась в себя, будто в зеркало,
Ночь, с бессонницей тишь на двоих;
И вращала глазищами, зыркала,
Постаревшая, знавшая стих –
До рождения смыслов и шороха
Между младшей и старшей сестрой –
Жизнь в обнимку со смертью, и Шолохов
Омывал тихим Доном настрой
Сильных рук разрубить узел гордиев,
Пил настой отцветающих трав.
...Волочат седоков кони гордые –
Всех, кто молод был, прав и не прав...
Неизвестный, в затылок уложенный
В котлован, иль с осколком во ржи,
Расскажи, напоследок, как схожи мы,
Как бежим босиком в миражи;
Как слезимся над книжкой потрёпанной,
Как прощаемся, дёрнув чеку;
Как крадёмся весенними тропами...
Я сейчас тихий гром навлеку
На картину, там, справа от рощицы,
Поднялась стая птиц над зарёй..
Неизвестной край тени полощется
В млечной заводи, в неге сырой.
На полу Петербурга, на пристани
Графской – пристальный взгляд и к виску
Потянулась рука, чтобы в Принстоне,
Изучив, спустя годы, тоску
Русской участи, сделали описи
В диссертациях, так, мол, и так...
И посмертных записочек прописи,
И застывшие сгустки атак;
Грудь навылет и руки с коростами,
Тусклый звон орденов пиджака,
И берлинские белые простыни,
И кивки из фарфора божка...
Растерялись. Слегли. Миллионами.
Неизвестные... Нет вам числа...
Колокольня, упавшими звонами,
Поднялась – над дождём – проросла.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2022
Свидетельство о публикации №122122304519
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:29:45)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Пронзительно, сильно, жёстко, что тут скажешь.
Несколько резануло "на мусорке", из обыденного обихода, не в одном словесном ряду, так показалось. Можно заменить " на мусорном", опустив "полигоне", и так понятно, о чем речь. Рифма станет беднее, но согласные созвучны.
/И посмертных записочек прописи/,
Два однокоренных слова подряд и ещё одно выше.
"Прописи" на "осыпи" вполне можно заменить, иносказательно - много их, записочек. И рифма не особенно пострадает. Хотя... Может намеренно эти повторения. ..
Вадим Шарыгин (04.06.2025 11:42:23) Заблокирован
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Спасибо, Соня, за вдумчивое прочтение!
сумраке-мусорке - звукопись нужна как воздух, что не сделаешь ради неё!)
но смыслы на мусорке - сколько мы по жизни выбрасываем важного, потом спохватываемся...
"И посмертных записочек прописи" - та же "песня", однокоренная основа в рифмах вроде бы не приветствуется, но когда в тексте появляется доминирующая тональность звучания, так сказать, ритмующая "о", как правофланговый в шеренге слов, тогда поэт с удовольствием идёт на упрощение.
Kriss Gud (07.06.2025 17:14:43)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Колокол бродит под соснами?
Вадим Шарыгин (07.06.2025 18:36:25) Заблокирован
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Над соснами, читайте внимательней!
Kriss Gud (07.06.2025 19:09:25)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Колокол ходит. Как? Над соснами.
Почему такая, неприязнь к русскому...?
Почему надо изменять понятие слова.
И ещё звукозапись.
Знаю студию звукозаписи. От двух слов записать звук.
Есть ещё декламация, мелодекламация , чтение стихотворений.
Я в принципе мимо шёл.
Вадим Шарыгин (07.06.2025 19:16:00) Заблокирован
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Только колокол бродит над соснами - так звучит строка, не коверкайте текст, а ещё лучше - "идите мимо", как и шли)
Kriss Gud (07.06.2025 19:57:04)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Я исправил. Но колокол то бродит. Как?
Вадим Шарыгин (07.06.2025 20:17:33) Заблокирован
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Бродит, зараза, и забыл с Gudом посоветоваться))
Kriss Gud (07.06.2025 20:32:06)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
)))))))
В другой раз)
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 03:36:57)
Давай ронять слова,
Как сад янтарь и цедру,
Рассеяно и щедро. Едва-едва-едва…
Б. Пастернак
Виолетта Баша
Сентябрь, седьмое...
Сентябрь. Седьмое. Двадцать два пятнадцать.
Под шум дождя вступает ночь в права.
И ярче всех твоих аллитераций
Твоя еще зеленая листва.
И горше всех твоих земных пророчеств
Предчувствие последнего тепла,
И неисповедимым станет ночью
Все, что струилось с перышка крыла.
И невосстановимы, безвозвратны
Года и судьбы. В ночь поют часы
Как чертит осень траурные даты
По бездорожью средней полосы.
Судьбою нам - по сентябрям скитаться,
Смотреть, как в город входит синева,
В бессмертие легко ронять слова.
Сентябрь. Седьмое. Двадцать два пятнадцать.
https://www.chitalnya.ru/work/27262/
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 03:43:06)
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Понтий Пилат
Виолетта Баша
https://www.chitalnya.ru/work/2810103/
Нервный тик и ни одной идеи -
Голова болит, уснула Банга.
Пятый Прокуратор Иудеи,
Все-таки Иешуа вам жалко…
Тасовать войска, читать доносы,
Проклиная этот подлый город.
Муторней судебные вопросы,
Чем бои, где ранен был, но молод.
Сыну звездочета быть поэтом
Лучше было б - с рифмами возиться.
Золотым Копьем не быть согретым,
Выпало же Всадником родиться.
Да, трибуном быть у легиона
Весело, отчаянно и страшно,
И махать мечом под чьи-то стоны,
И казаться наглым и отважным.
Ужасом Империи карая,
Утопить в крови, почете, славе
Юность, сострадания не зная.
Чтоб очнуться в огненной оправе
Белого плаща с кровавым низом.
Эта кровь во снах к тебе вернется.
И мечтать о Средиземном бризе,
Что близ виллы Кесарийской вьется.
Бросить бы все титулы и должность,
Не дрожать под Крысобойским взглядом,
Хоть его и наказать не сложно,
Но какой он грубый, вечно рядом.
А на вилле - ни забот, ни горя,
Нежный сон под кровлей эвкалиптов,
И в библиотеке – ветер с моря
Обрамляет шелест манускриптов.
Что же беспокоит и тревожит,
Почему нет сна, и только вечность
Дротиками бьет, коней треножит,
Как седой иммун в бою калечит.
Миражом над городом проклятым
Три креста неправедной Голгофы.
И приходит тот, тобой распятый.
Чтоб пойти дорогой лунной к богу…
Нервный тик и ни одной идеи -
Голова болит, уснула Банга.
Пятый Прокуратор Иудеи,
Все-таки Иешуа вам жалко…
Тасовать войска, читать доносы,
Проклиная этот подлый город.
Муторней судебные вопросы,
Чем бои, где ранен был, но молод.
Сыну звездочета быть поэтом
Лучше было б - с рифмами возиться.
Золотым Копьем не быть согретым,
Выпало же Всадником родиться.
Да, трибуном быть у легиона
Весело, отчаянно и страшно,
И махать мечом под чьи-то стоны,
И казаться наглым и отважным.
Ужасом Империи карая,
Утопить в крови, почете, славе
Юность, сострадания не зная.
Чтоб очнуться в огненной оправе
Белого плаща с кровавым низом.
Эта кровь во снах к тебе вернется.
И мечтать о Средиземном бризе,
Что близ виллы Кесарийской вьется.
Бросить бы все титулы и должность,
Не дрожать под Крысобойским взглядом,
Хоть его и наказать не сложно,
Но какой он грубый, вечно рядом.
А на вилле - ни забот, ни горя,
Нежный сон под кровлей эвкалиптов,
И в библиотеке – ветер с моря
Обрамляет шелест манускриптов.
Что же беспокоит и тревожит,
Почему нет сна, и только вечность
Дротиками бьет, коней треножит,
Как седой иммун в бою калечит.
Миражом над городом проклятым
Три креста неправедной Голгофы.
И приходит тот, тобой распятый.
Чтоб пойти дорогой лунной к богу…
18 мая 2020
Виолетта Баша
Виолетта Баша, «Мастер и Маргарита» в стихах,
по мотивам романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»
Вадим Шарыгин (04.06.2025 12:15:37) Заблокирован
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
В этом стихотворении, на мой взгляд, слишком много обвинителя, прокурора, того, кто знает, как надо было и что надо было сделать. Это и хорошо, и плохо, плохо, в том смысле, что читателю некуда деться со своим смутным пониманием происходящего, он попадает как под молот строк, которые дубасят не только Пилата, но и его, читающего.
Нужен какой-то оригинальный поэтический приём подачи материала, например, представим, что автор смотрит на себя, рассказывает о своём случае из жизни, когда принял, казалось бы, какое-то верное решение или вынужденно-верное, а потом стало стыдно и горько от этого. То есть, по задумке, автор, например, нашёл "Пилата" в эпизоде своей жизни, показал как зачастую трудно принять верное решение, как решение в пользу одного может навредить многим...
И вообще... ведь получается, что ни будь казни, узаконенной Пилатом, никто бы и не узнал об этой истории! Но Христос шёл, нарывался на казнь, как Лермонтов, в своё время, начал искать смерти, нарывался на злость и самолюбие Мартынова, практически, сам устроил себе "хождение по краю пропасти" и просто надеялся, что всё обойдётся... Не обошлось.
То есть, НА МОЙ ВЗГЛЯД, поэзия нуждается в оригинальной форме, в уникальном замысле стиха, в интересном ракурсе обзора.
Поэзия - это то, что преодолевает Время, а время преодолеть можно только чем-то таким, что выходит за рамки общедоступного и расхожего.
Если смотреть построчно, то в стихотворении много интересной словесности, но построчно потом, сначала концепт.
С Вами!
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 12:48:09)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим, по поводу Понтия Пилата.
Это не отдельное стихотворение, а стихотворение из моего цикла "Мастер и Маргарита в стихах". Поэтому и речь идет не о чьем-то личностном восприятии этого персонажа, а о его судьбе. Уверена, что вы поняли, что там зашифровано. Но для посторонних читателей я дала истороическую и прочие справки, там, вверху, под текстом
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 12:29:55)
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Понравилось.
Но есть вопросы..
1.
Здесь что-то не совсем понятное
Не дрожать под Крысобойским взглядом,
Хоть его и наказать не сложно,
Но какой он грубый, вечно рядом.
а) Крысобойским - это не по имени прилагательное составлено, а по роду занятий.. Поэтому получилось относительным, а нужно - притяжательное.. Правильно: Крысобоевым. Но тут слога не хватает. Поэтому согласование надо на управление заменить:
Крысобоя взглядом
2) ЕГО и наказать не сложно - кого? Взгляд?
3) Хоть его и наказать не сложно, но какой он грубый, вечно рядом... - тут с синтаксисом что-то не так..
Наверное:
Хоть его и наказать несложно, но какой БЫ ОН НИ БЫЛ грубый, А ВСЁ-ТАКИ вечно рядом..
То есть, не наказываем, потому что он нам нужен, ибо всегда под рукой.
Или, может, потому что боимся, раз он рядом крутится - отомстит..
В общем, эти две строчки очень размыты.
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 12:44:16)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Света, спасибо за замечания. Нет, Не совсем так. Он и грубый, и рядом, и это раздражает Пилата. И не нужно лишних слов, все точно и выверенно.
Я решила не давать исторические и прочие справки, которые у меня есть на моей странице. Но, видимо, надо.
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 12:44:39)
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Не надо. Я про другое.
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 12:50:57)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Нет, не размыты. Это для понимающего читателя. И смысл вовсе не тот, который ты предлагаешь. Не противопоставления - "какой бы он ни был грубый, а все-таки рядом". Ты не поняла. Он груб, он рядом и этим надоел.
Крысобойский использовала сознательно, это как дразнить, как прозвище на прозвище, если ты поймешь. это раз. Крысобоя взглядом - отваритетльно - инверсия и косноязычие. Не оджидала от тебя такого нелепого варианта, прости.
С синтаксисос все ок.
Нина Шендрик (04.06.2025 03:47:45)
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Настоящая поэзия высокой пробы!
Спасибо Виолетта! С радостью добавила в Избранное
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 03:52:44)
(Ответ пользователю: Нина Шендрик)
Спасибо, Ниночка.
Но мне хотелось бы мнения Вадима, он более строгий и принципиальный критик.
Нина Шендрик (04.06.2025 03:58:42)
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Я оцениваю по охватившей меня эмоции в целом я не поэт и не критик. Стихи прошли не навылет а остались во мне
Виолетта Баша [Москва] (06.06.2025 01:56:12)
(Ответ пользователю: Нина Шендрик)
Спасибо, Ниночка!
Вадим Шарыгин (04.06.2025 11:10:41) Заблокирован
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
На мой взгляд, Виолетта, это стихотворение принадлежит поэзии, это не стишок, но явленное состояние, то самое, в котором находится поэт ежесекундно, но иногда претворяется на людях, что он, вроде бы как все!
Поэтическая деталь в виде первой строки, такая точность всегда выиграшна, в ней много достоверности.
Это стихотворение - свободно для улучшений, но улучшения возможно и не ради спасения строчек, а ради углубления, обогащения их, выравнивания лейт-мотива.
И вся радость в том, что в любом улучшении или изменении строк нет особой необходимости. Полотно самодостаточно.
Я мог бы, наверное, раз упомянуто слово "аллитерации", попробовать явить, обыграть это средство художественной выразительности, на длине всего текста, типа:
Сентябрь. Седьмое. Двадцать два пятнадцать.
Под шум дождя вступает ночь в свои права.
И ярче, старче, всех аллитераций
Аллеи сумрака и летняя трава.
И горше благоденственных пророчеств
Произносимая с потерей всех чудес,
Душа, под небо вышедшая ночью,
На ближних подступах к тебе, старик Небес.
Ночь. Купол звёзд. В семнадцатой минуте
Есть что-то долгое - протяжно бьют часы.
И я прошу: Сомнения, минуйте,
Освободите путь средь средней полосы!
А ли террасы наши стали хуже?
Аллитераций, старче, ярче звукоряд!
Сентябрь. Седьмое. Тёплые снаружи,
Слова к тебе о чём-то грустном говорят.
----------------------------------------------------------------
Но ещё раз подчеркну, стихотворение Ваше самодостаточно, содержит глубину и высоту глубины, как и положено поэзии и все переделки лишь приятная и возможная часть поэтического поиска новых открытий и откровений.
Спасибо, Виолетта!
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 12:42:26)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим! Я Вам очень благодарна за оба отзыва и замечания.
Возможно, даст Бог сил, и засяду за варианты. Я иногда делаю версии и варианты и спустя 10 лет после написания.
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 03:55:11)
Вадим, вы не там ищите настоящие стихи.
Вы знаете, что теперь избяные наши сетевые кубки будут проходить под флагом
" Лучшее в поэзии и прозе России", так куратор решила.
Вот это круто! Боюясь, что это увидт в серьезных изданиях, обсмеют же.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 11:45:28) Заблокирован
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Да, верно, название "многообещающее" и с большим риском!))
Виолетта Баша [Москва] (04.06.2025 12:54:36)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Одна научная ( гуманитарные науки) редакция серьезного журнала уже ржет.
Геннадий Иваныч [Ижевск] (04.06.2025 06:21:33)
...Ну вот и оно, днище.)
Классическая тема- а накидайте мне чего ни будь, хоть своё, хоть чужое, дабы я мог свои нетленки попиарить.)))
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:54:52)
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Геннадий Иванович, так многие авторы для этого открывают темы, что в этом удивительного или постыдного? Тем более стихи Вадима не из разряда "два прихлопа, три притопа", над ними и поразмышлять не грех.
Поместите своё сокровенное. На страницы-то авторам заходить и читать, сами знаете, часто недосуг. А вот предложенное, на которое обратить внимание читателя хочется, да еще оценку увидеть, почему бы и нет?
Геннадий Иваныч [Ижевск] (04.06.2025 09:03:29)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Геннадий Иванович, так многие авторы для этого открывают темы,
---Так с "многих′ какой спрос? )
Поместите своё сокровенное.
---Манией величия не страдаю, кому надо зайдут и на страницу. Все должно быть естественно.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 10:19:28)
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
На странице много работ, попадёшь на "проходную" и выйдешь - неинтересным автор покажется, а он очень даже самобытный. Но если автор вынес работу на форум, то больше шансов, что ее прочитают и выскажут мнение.
Не понимаю вашего раздражения. По крайней мере тема литературная - не поздравлялки, ругачки, поучения с перепечатыва ние статей из интернета и т.д.
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 09:09:09)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Поместила ссылку.
Ждёмс.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 10:20:06)
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Терпеть не могу ссылок.
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 11:13:52)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Зачем Вы это пишите в 100-й раз.
Автор темы сам просил делать ссылки.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 11:16:18)
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Что придумывать-то! Какой 100-ый. Вы ведь мне ответили "жду", ну, вот я вежливо отклонила предложение.
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 11:28:04)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Ох Соня, какая же Вы зануда...
Ну прошли бы мимо, без самопиара.
Вот скажите, Вы и дома так... (ц)
---
Значит,
я подам Вам прямо сюда поэму на 40 страницах на блюдечке с голубой каёмочкой и скажу - кушать подано...
Мы друг другу не интересны.
Так что
не тратьте в следующий раз буквы на подобный пост.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 11:42:18)
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Так не обращайтесь ко мне, девушка, и я не буду видеть вас в упор.
А вообще да, я зануда. Ещё какая! ))))) Но всё-таки постоянно жаловаться на рекламу у себя на странице даже для меня, зануды, тухлес))
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 11:45:20)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Когда это я к Вам персонально обращалась. Больно надо.
Я не люблю ушибленных гордыней.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 11:47:15)
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
А я не люблю просто ушибленных
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 11:52:05)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Вот-вот, зануда и есть...
А я даже внимание не обратила, кому пишу.
Ответ был риторический с сарказмом.
Вы ещё и шуток не понимаете.
Ушиблены в детстве, наверное.
Мне Вас жаль.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 12:25:47) Заблокирован
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Соня, Елена, прошу вашего терпения и терпимости друг к другу!
Не стоит ссорится, тратить нервы, бывают ситуации тупиковые, когда лучше остановить перебранку и тот, кто первый это делает, оказывается в максимальном выигрыше.
С надеждой,
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 12:30:07)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Спасибо, Вадим.
Я ушла.
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 09:16:00)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Иванычу: на страницу ходить естественно, а общаться на форуме - неестественно.
Интересное мнение. Но непонятное.
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 12:19:34)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
И вот ещё что Иванычу вдогонку:
Раз на тему Вадима Шарыгина - ЛИТЕРАТУРНУЮ - за "а накидайте" - наехали.
Не логично ли тогда будет продолжить борьбу наездом, например, на эту тему:
https://www.chitalnya.ru/commentary/30512/#s1518379
Где предлагается тоже чего-нибудь "понакидывать"? Причем, лучше даже не литературного, а фоточки какие-то?..
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 06:47:17)
Для контраста озвученные стихи -
https://www.chitalnya.ru/work/4015853/
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 07:32:43)
О стихотворец с тонкою харизмой!
Ты гений, но куда, куда стремишься ты,
Оторванный от всех реалий жизни? -
И у Парнаса есть конечность высоты.
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 07:57:04)
Куда, куда вы удалились...))))
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 07:59:02)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Вот именно!!!
Куда-куда...
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 11:41:15)
Хочу доказать "простому народу", что здесь никто никому не нужен.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 12:44:58) Заблокирован
(Ответ пользователю: Елена Исаева Крылова-Апостол)
Не надо доказывать "простому" народу, докажите "непростому", примером того, например, как можете воспринимать поэзию и что можете создать для неё)
В данной теме марафона, Елена, как говорится, всё или ничего: только поэзия, мысли, впечатления!
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (04.06.2025 12:46:39)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
А Вы даже не зашли по ссылке.
И мне стала не интересна эта тема.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 12:35:58) Заблокирован
Иосиф Бродский
Колыбельная трескового мыса (отрывок)
XI
От великих вещей остаются слова языка, свобода
в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;
также - тело ввиду океана в бумажной шляпе.
Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:
на его лице, у него в уме
ничего, кроме ряби.
Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,
осязая хрупкость кости, уязвимость паха,
тело служит ввиду океана цедящей семя
крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,
человек есть конец самого себя
и вдается во Время.
Восточный конец Империи погружается в ночь - по горло.
Пара раковин внемлет улиткам его глагола:
то есть, слышит собственный голос. Это
развивает связки, но гасит взгляд.
Ибо в чистом времени нет преград,
порождающих эхо.
Духота. Только если, вздохнувши, лечь
на спину, можно направить сухую речь
вверх - в наравленьи исконно немых губерний.
Только мысль о себе и о большой стране
вас бросает в ночи от стены к стене,
на манер колыбельной.
Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле - спи.
Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.
Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.
И не спрашивай, если скрипнет дверь,
"Кто там?" - и никогда не верь
отвечающим, кто там.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 13:40:30) Заблокирован
Владимир Высоцкий
Банька по-белому
Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодный - и все позади.
И наколка времен культа личности
Засинеет на левой груди.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди - профиль Сталина,
А на правой - Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: "Пособи!"
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком,
Получилось - я зря им клеймен,
И хлещу я березовым веничком
По наследию мрачных времен.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
1968
***
Версии:
.........
И хлещу я березовым веничком
По наследию мрачных времен.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Чтоб я к белому свету привык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вадим Шарыгин (04.06.2025 13:41:43) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Владимиру Высоцкому
Эта пропись охрипшей гортани в написанном виде,
Словно лебеди на скотном, будто в голос плач за свадебным столом –
В кровь чужая, к глазам ни при чём! – Грохни дверью и выйди –
В ночь из затхлой кубатуры, чтобы совесть, чтобы стало поделом :
За посмевшую прочь душу, за озвученную груду
Человеческого мяса под ударами верховных мясников;
За высокий гимн проклятью, о котором не забуду;
И за падающий звон колоколов внутри, в нутро немых веков!
Тихо сохнут от тоски на бельевых верёвках срока
Ожиданий, в створе улиц, разбазаривших смерть жизни всех жильцов...
Захлебнувшимся любовью – белобокая сорока
Весть несёт и в сапожищах с воронками топот потных молодцов –
Ночь доносит – голос жилы рвёт, и струны сталью брызжут
Раскалённой – зал застёгнут наглухо, застигнутый врасплох венец
Страшного творения – застыл, как вкопанный, и брезжит,
Сквозь просроченных надежд туман, по локоть засучивший, рьяный жнец...
Эта пропадом пропавшая на лучшее... – кантата :
Судьбы русские душою, хор ветров, медь труб, вобравшая погром
Обезумевших пожаров, кони, мчащие куда-то;
И грохочущий за горизонт событий день, и выловлен багром
Посреди морей – весь в белом офицер – живым топили –
В рёве голоса, на все года вперёд, мятежный вскрик мой по ночам!
Пусть, юродивый Василий – у Блаженного – кобыле
Крутит хвост, срываясь в хохот, глядя муторно в глазищи палачам!
Спит ворованный угол покоя, стареет сон, в дебри
Распоясанных смыслов – не лезь, без особой потребы и тяги,
Беспробудный прохожий, поэта и пропасти дерби –
Видно так суждено – в три аршина любви уместят работяги.
Как не спой этот мир – не проломишь, всё хуже и хуже:
Глянь, двуногий сидит гегемон, суть разбитых корыт истекла
Сквозь ладони старух, утонул лучик солнечный в луже...
Захлебнувшийся в скорби, умещённый в гранёный объём из стекла,
Тост стоит на столе, крытый хлебом, в разгаре охоты
На волков – Бог молчит и слезится с икон, вынашивая бузу
На корабле пиратском, вдаль, и упереться охота –
Бревном застрять в своём, холодным страхом переполненном, глазу!
Вернуться в дом, к подножию вершин, к тоскующим видам,
За мгновение до – с губ сорвавшейся отчаянной строки, верну
Небожителям Небо и молчанием в лица выдам –
Как слезами и кровью умылись мы, насмерть пережившие страну.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
ветлана еврикова [Москва] (04.06.2025 14:05:31)
ГАМЛЕТ
Поверившей легко в мою любовь
стократ труднее в ней не усомниться.
Я видел как дрожат её ресницы
и понимал, что причиняю боль
доверчивому маленькому сердцу
Офелии...
Я видел, что в глазах её тоска...
а на губах — печальная улыбка,
с которой горделиво терпит пытку
лишь тот, чья совесть истинно чиста...
как маленькое любящее сердце
Офелии.
В безумии моём скрывался смысл!
Глобальный... Содержательный... Фатальный!
Но я не мог свою доверить тайну
мечтающему мне доверить жизнь
покладистому маленькому сердцу
Офелии...
Стал без неё театром бренный мир,
театром, ненавистным для актёра,
что, повторил дословно за суфлёром
слова про дурака и монастырь...
разбившие измученное сердце
Офелии
Вадим Шарыгин (04.06.2025 16:52:12) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Какая интересная, в определённом смысле, вещица, Света!
Жаль, что не ставишь год написания, это важная информация к тексту.
Я только ещё узнаю твоё творчество, пока мне кажется, что ты поэт-бабочка, порхаешь в языке с цветка на цветок, сохраняя лёгкость взмаха крылышек, тебя привлекает в поэтическом деле, как я чувствую это, именно лёгкость, с которой можно что-то написать, на волне вдохновения, на пике эмоции. Ты как бы говоришь Языку: "Позволь мне писать "Джоконду", довольствуясь минимумом твоих возможностей, обещаю тебе, что моя Джоконда будет доступна для лицезрения широкому кругу читателей и приятна в облике для любителей восхититься чем-нибудь сходу и мимоходом!" И Язык, не желая расстроить свою бабочку, предоставил ей, то бишь тебе, этот минимум, так сказать, походный набор поэта, содержащий всё необходимое и достаточное для путешествия автостопом.
Это хорошая сделка, как сказал бы Трамп.
Но есть и последствия.
Дело в том, что Язык - это фактически живое существо, это словом-занимающееся-сознание, которое заинтересовано кровно в своём развитии. Для него поэзия - это и пища на каждый день, и кров, и кровь, и дом. Всё очень просто устроено. Чем больше работаешь на язык, а не на "тему", "замысел", тем больше он отдаёт того, что я назвал бы "интуитивные сокровища". Именно в этом случае уместно сказать : "ведёт руку поэта", или "я только записываю". Нет, конечно, любой текст может внезапно возникнуть в голове, любой, да, но не любого уровня.
У каждого сформировавшегося поэта есть выбор : остановится на себе или подчиниться Его величеству Языку, стать его представителем на земле.
Большинство поэтов, стишочников я беру за скобки, выбирают себя, то есть пишут годами, довольствуясь мыслью, что обладают достаточным словарным запасом, достаточной гибкостью для создания образов и т.п. фактически они всю жизнь пишут одно и тоже длинное произведение, состоящее из отрезков с названиями, различных только в темах, слегка варьируя формой. Этот путь, путь наименьшего сопротивления самому себе - не порок и не влечёт последствий, типа "исписался", хотя и такое бывает. Всегда ведь можно отыскать определённый минимум "своих" читателей и, в конце концов, чем меньше "заморочек" с Языком, тем больше благодарных читателей, таких, которым лень обращать внимание на какой-то там "язык в развитии", которым важно поскорее увидеть себя в стихах, убедиться, что поэт спит и видит, как бы душевнее ублажить их желание отдохнуть культурно от пусть и простой и понятной, с лихвой замороченной, но всё же знакомой, как мозоль на пальце, жизни)
Именно потому, что большинство поэтов выбирают себя, а не язык, жизнь всё больше начинает состоять из людей, которым лучше бы вообще не стареть, так как к старости они превращаются в самых настоящих истуканов: либо раздуваются от полученных по жизни академических знаний, кичатся вполне стандартным опытом и трудовым стажем в профессии, или, например, бравируют знанием нюансов стихосложения, считая, что этого вполне достаточно для постижения поэзии; либо они превращают себя в цепных псов, лаем охраняющих покой каких-то догом: религиозных, социальных, научных; либо становятся мракобесами, считающими что познали мораль и надо бдить денно-нощно, гнобить каждого, кто не совпадает с их "линией партии", кто сохранил за собою право и практику свободомыслия.
Вот видишь, целую лекцию читаю тебе, вместо рецензии))
Потерпи ещё пару минут, ок?
Когда ты оказалась охвачена желанием написать своего "Гамлета", вот этого, что вверху, о чём ты подумала?
Ты же не собиралась дать укороченную в столбик версию известных отношений и событий, не так ли?
Но ты всё-таки создала "конспект" в рифму того, что Шекспир уже выстрадал до тебя, за тебя, а мировое искусство масштабировало в столетний опыт взаимодействия с его страницами: кино, театр, переводы, исследования...
Улучшенная версия языка (Шекспира) появилась или ухудшенная?
Могу сказать только, что для меня лично не возникло, не зародилось ничего нового, ничего такого, что позволило бы мне, заворожённому словом, задержаться воображением в ТВОЁМ Гамлете. Художественность минимальна, но и без изысков намеренного аскетизма, который можно было бы оценить, как твоё знание эпохи. Гамлет получился ничей - это и не ты, и не Шекспир, это Гамлет того поэта, который решил, что можно на минимуме языка решать серьёзные задачи, раз легко даётся плавность хода речи и соблюдение норм звукописи.
Посмотри выше - на моё посвящение Высоцкому. Там, намеренно нет "плавности хода", ритм отыскивается только благодаря кропотливой работе с интонацией вслух, при неоднократном прочтении, но там есть компенсация этих сложностей - язык! "Язык" - именно это слово записал когда-то Блок в своём дневнике после первичного ознакомления с несколькими стихотворениями Есенина.
Не сомневаюсь ни минуты в твоих творческих возможностях, в твоём потенциале и уважаю твой выбор себя, вместо языка. Но таким образом, жизнь и я вместе с ней, всё больше остаёмся в одинокой беспросветности, поскольку полноценные НОСИТЕЛИ (СОЗДАТЕЛИ, ОТКРЫВАТЕЛИ) языка поумирали и в современной поэзии пусто, как в коробке из-под монпансье 1900 года, читатели прислонились глазами и слухом к тому, что им знакомо, задремали у тёплой батареи милых напевов, и этот прошлогодний снег одних и тех же, по сути, произведений готов засыпать даже память о великом и могучем русском языке!
Твой!
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 01:33:52)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Привет, Вадим!
Спасибо за такую развёрнутую рецензию и лекцию.
Завтра постараюсь ответить поподробней.
Сегодня не успела)
Спокойной ночи))
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 12:35:55)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Жаль, что не ставишь год написания, это важная информация к тексту. (с)
2007..
История? Ну, просто прочитала Гамлета.. И почувствовала себя - им. У меня всегда так бывает: если я читаю хорошую книгу или фильм смотрю, то к финалу - я уже не я, а герой произведения.
Вот, почувствовала себя им и во мне зазвучала музыка. А потом вот эти горькие слова:
- Офелия!
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 12:37:54)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Ты как бы говоришь Языку: "Позволь мне писать "Джоконду", довольствуясь минимумом твоих возможностей, обещаю тебе, что моя Джоконда будет доступна для лицезрения широкому кругу читателей и приятна в облике для любителей восхититься чем-нибудь сходу и мимоходом!" (с)
Отнюдь.
Я никогда не ставлю перед собой цели - напистаь "Джоконду" или "Утро стрелецкой казни"..
Я просто живу. И иногда у меня внутри появляется музыка, которую я слышу ещё и словами..
И я тогда записываю, потому что мне кажется, что это красиво. А красивым хочется делиться.
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 12:42:23)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
И Язык, не желая расстроить свою бабочку, предоставил ей, то бишь тебе, этот минимум, так сказать, походный набор поэта, содержащий всё необходимое и достаточное для путешествия автостопом. (с)
Здесь мне показалось, что ты смотришь на меня и моё творчество с некоторым высокомерием, предполагая, что из нас двоих учителем должен быть ты, а ученицей - я.
Я не обижаюсь.
Но и играть с тобой в эти игры не могу: они мне скучны.
В поэзии я не учитель и не ученик. Я в ней - ЖИТЕЛЬ. Как рыба в воде.
Я могу что-то объяснить, чем-то поделиться. рассказать, в какие красивые места я плавала и от каких акул удирала.
Но к тем, кто убеждает меня, что я плаваю как-то не так и должна плавниками размахивать иначе - отношусь скептически... )
И с сочувствием.
Потому что мне кажется, что им очень обидно, что я не принимаю их советы и лайфаки.. Они верят, что если приму - они сделают из меня - простой рыбки-клоуна - Золотую. Способную исполнить сколько угодно желаний стариковской старухи..
Но я другое дерево)))
Вадим Шарыгин (05.06.2025 13:21:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Пока, на мой взгляд, ты в поэзии - "рыба в воде лужи языка", плаваешь на мелководье богатства словесности, выделывая лихо, по сути, одни и те же круголя, и поёшь себе "тру-ля-ля") И это твой сознательный выбор, который я уважаю, не принимая его.
В этом и есть наше отличие от истуканов по старости), от непоэтов по жизни и по слову: мы можем позволить себе уважение и интерес друг к другу, не принимая многое из того, что входит в основу отношения каждого к поэзии как таковой!
Марафон общения продолжается!
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 13:24:29)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
"Рыба в луже"? Ну это на твой взгляд, я не обижаюсь.
И не доказываю, что ты не прав, потому что Бестужев считал меня гением покруче себя самого (а уж себе то он цену знал) и постоянно читал меня всем лично и со сцены даже когда мы с ним стали врагами.)
Не обижаюсь, просто, стараюсь пореже тебе на глаза попадаться, чтобы не раздражать своим непрезентабельным видом :)
ветлана еврикова [Москва] (05.06.2025 14:06:35)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
О, вспомнила про "рыбу в луже":))
***
Я отлучен от моря как от церкви,
И, выброшенным на берег китом
живу на свете средь конторских клерков
весь день носящих воду решетом…
Потом всю ночь её толкущих в ступе.
И слёзы им вода, и кровь - вода,
текущая по заржавелым трубам
из ниоткуда прямо в никуда.
Всю ночь толкут, как мак, чеснок иль сало…
Сливают в банку. Говорят: «Февраль…»
И палец указательный макают.
И пишут гимны или пастораль…
Как в желобах в межстрочьях куролесит
и булькает толчёная вода…
Она пресна. Но пресность их не бесит.
Они еще нигде и никогда
не видели воды солёной пропасть!
Не окунались в вечность нагишом!
Они в куплетах составляют опись
своей кладовки, названной душой.
Они живут в высоких этажерках,
мечтая переехать в книжный шкаф.
Я отлучен от моря как от церкви,
за то, что с ними пью на брудершафт.
Вадим Шарыгин (05.06.2025 15:38:56) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Вадим Шарыгин
Язык поэзии
«Я полагаюсь не только на народ, но и на язык. Писатель – орудие языка. Язык остаётся невзирая на личности. Так уж случается, что постоянно появляются писатели, которые раскрывают и выявляют зрелость языка. Пока будет жив русский язык, он сохранит свою великую литературу..»
Иосиф Бродский
«На самом деле писатель – слуга языка, не наоборот. Язык отражает метафизическое отношение. Язык развивается, достигает определённой зрелости, достигает определённого уровня, а писатель просто оказывается поблизости, чтобы подхватить или сорвать эти планы.. Писатель пишет под диктовку гармонии языка как такового. То что мы называем голосом музы, на самом деле – диктат языка...Писатель – орудие языка»
Иосиф Бродский
«Язык – мощнейший катализатор процесса познания. Недаром я его обожествляю»
Иосиф Бродский
«На самом деле выживает только то, что производит улучшение не в обществе, но в языке»
Иосиф Бродский
«Язык – это важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида»
Иосиф Бродский
«... перевод с небесного на земной... то есть перевод бесконечного в конечное... Это как Цветаева говорила, «голос правды небесной против правды земной». Но на самом деле не столько «против», сколько переводы правды небесной на язык правды земной, то есть явлений бесконечных в язык конечный»
Иосиф Бродский
«Поэзия – это перевод, перевод метафизических истин на земной язык. То, что ты видишь на земле – это не просто трава и цветы, это определённые связи между вещами, которые ты угадываешь и которые отсылают к некому высшему закону. Пастернак был великим поэтом деталей: от детали, снизу, он поднимался вверх. Но есть и другой путь, путь сверху вниз. Тогда идеальным собеседником поэта становится не человек, а ангел, невидимый посредник»
Иосиф Бродский
Язык, зачинщик мысли запоздалый,
Вновь – вечер, ветер, веер – речи, хвост павлиний
На ширину, на глубину гравюр суть жизни силится раскрыть,
Превозмогая шелесты с а н д а л и й, шум с к а н д а л о в,
К цветущей примыкая бессловесного познанья половине,
Выказывая обезумевшую в образности прыть...
Ему почти што всё равно, какая будет тема на повестке:
О чём поведаю в глубокой проруби веков собравшимся,
куда под дудочку по кромке страха поведу,
Лишь бы словесный ворс столетнего орнамента иль голод резкий
Предотвратил доступность пункта назначения, рациональности беду!
А н т и ч н ы й космос любит он, подобно грекам.
Покой а п т е ч н ы й прорастает в нём и только с толикой тоски
Виднеются в прощальный вечер пламенеющие тихо голоса –
Всё для него – закат, прилаженный к заливам, к рекам
И даже под крылом кренящиеся, смешанные с родиной, леса...
Скользнувший взгляд – ласкает, гладит альт,
Буквально, за мгновение до смычки
Смычка и Моцарта... Выхаркивает: Halt!
Над Бухенвальдом... Сходит с электрички,
На станции, перрон так пуст, лишь куст,
Лишившись уст, сиренью процветая,
Нахлынет, канет... Не дочитан Пруст...
Ласкает слух мелодия простая:
Простаивает в сумерках гармонь,
Поддерживая, падающий в тоне,
Девичий хор... И только ветку тронь:
«Москва-Берлин», бег зайчика в вагоне,
Приклеенный к стеклу далёкий взгляд,
Избыток : ветра, молодости, чая.
О чём-то барабанят, говорят,
Молчат, задумавшись, чай с чаяньем сличая...
Язык вторичен, не возложат некогда цветы, лишь назовут вослед:
Прожилкам интуиции, промасленным шарнирам ходоков
По чёрным дебрям не вернувшегося Слова –
Бездомный реквием, донос, который не донёс ещё в НКВД сосед,
Пункт безымянного прозрения, кой был и нет, иль был таков...
(1) Изюмный мякиш где-то в Могадишо сваренного плова.
(2) Безумный кукиш – в лица, где-то в полвторого!
Язык осыплет за меня подножия житья –
белогвардейским цветом яблонь – лепестками.
Заставит тихо насмерть встать навстречу обывателям – тьме тьмущей!
И десять тысяч проклятых надежд расположить вдоль глаз,
и ночь озвученную до истомы соловьями знать,
и вылепить из глины лепет ткани –
Язык – косули, прозренье посулит очам моим,
с ладоней слизывая соль земли иль отблеск звёздной гущи...
Речь констатирует : на свете больше нет –
Читающих, есть только пепел от разгрома, от раздора.
Шарфом задушенная в вихре мыслей Айседора.
«Дункан», покинувшая порт, вошла в рассвет...
Вес крови – всё во мне подчинено –
Диктату языка – все всхлёбы речи, взвивы слога –
Кипят в гортани, разрастается вино
Лозой, сгорающей в горниле глаз Ван Гога!
Язык – застрельщик стороны обратной света –
Вновь опадает, будто древко, в руках, навылет п о д а ю щ е й
надежду, п а д а ю щ е й в сонм сомнений знаменосецы.
Полотнище подхватываю – звуков свита –
Вдруг, подчиняясь чинной оторопи слов,
в тартарары возносится!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
ветлана еврикова [Москва] (06.06.2025 00:49:15)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
***
Единица в квадрате равна одиночеству. Верите?
В вашей комнате сумерки. Спит телефон, но не вы.
Телевизор болтает о прелестях старой Америки,
О канарской погоде и ужасах новой войны.
Телевизор болтает, а тело и разум в апатии,
Вас ничто не волнует, не радует, не теребит.
Вы устали от тяжких попыток внушить телепатией
Человеку другому желание вам позвонить…
Вам конкретное счастье всегда представлялось абстракцией,
Вам всегда «не жилось», вам «леталось», «горелось», «цвелось»…
И в напрасных попытках отчаянной телепортации
Вы метались как цвет между белых и черных полос…
Вам казалось, что вы неспроста народились и выжили,
(Вы считали, что смысл в этой жизни немыслимый есть)…
Телевизор болтает… А вы его даже не слышите…
С неба падают звёзды… А вдруг это телекинез?
Без контрактов-торгов сатаной ваше сердце украдено.
И оно не болит… Вы уверены, что не болит!
Вашу вечную боль гипнозирует Гостелерадио…
Телефон не звонит. Не звонит телефон. Не звонит.
Вадим Шарыгин (06.06.2025 00:54:42) Заблокирован
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
Гражданину поэзии
1.
Держать! –
рубеж последней обороны –
Где выпал снег на головы и кроны,
Где след простыл и зал пустует тронный...
На линии огня, в разгар свечей,
Под звёздами расстрелянных ночей –
Сдержать – в бетон закатанную
плоскость простоты!
У миллионов – помыслы чисты,
Но не способны слышать отголоски,
Далёких ливней шум, сошествие минут
На глубину дождя, и только холод плоский
Под занавес в ладонях разотрут.
Держаться!
Голосом остывшим
вечность крепла –
С достоинством, с улыбкой на губах
слагающего реквием поэта
Влечёт судьба и волоком согрета
Строка и беспощадная молва.
Цветаева Марина,
Как права!
Как одиночество – громадно, одичала
Душа, как оттолкнули от причала –
Поэзию, страну и корабли,
Как пустошь улиц кошками скребли,
До блеска натирая твердь л а т у н и
К открытию двухстворчатых дверей;
И мыслями янтарными т о н у л и
В туманах странствия, под грохот якорей...
Мечтая, мачтами отстав от берегов,
от низкой плоскости погасших очагов;
от изб, усадеб, дум сердешных...
И подхватили волны спешно
Изгнанников... Нас бросили об камни,
Чужие судьбы выдали. И давний,
Как пожелтевшая открытка «С Рождеством!»,
Потрёпан облик счастья, с торжеством
Посредственностей – всех мастей и рангов –
Смириться? Прорван фронт,
Чернь, хлынув ржавчиною с флангов,
Накатывает – тучной простотой –
И кровью хлюпает траншея под шагами...
Убиты все.
Людьми и их богами.
Лишь двое нас, читатель,
Ты да я...
2.
Скажу тебе, ни слова не тая,
В последнюю минуту тишины,
Мы слабостью, как веточки, сильны,
Перемежав кровавые бинты
С весёлым погруженьем школьниц в банты,
Изгои в ногу маршей, эмигранты
Поверхности разрубленной страны,
Приверженцы напевной старины,
С мечтами мачт, на холоде и в зное,
Несём в руках исчадие больное –
Масс умопомешательство, в иное
Восходим состоянье вещества,
В сознание...
Колеблется листва...
Вглядись, в цветущий гул,
В котором самосоздаётся
Из впечатлений крох,
В высокой пропасти колодца,
Прозрачная, как смех ребёнка, глубина –
Тончайшей жизни лёгкая цена...
Там – наши:
Три сестры. Вишнёвый пышет сад.
Смеются дядя Ваня и Иванов.
И тень от ветра, покидая ткань диванов,
Укромно укрывает разговор :
О высоте с вершин осенних гор,
О дальней, предстающей ввысь дороге,
О человеческом несчастном, душном Боге...
Ты слышишь, друг мой,
Видишь землю неба,
Внутри себя...
Распластанная небыль:
Непобедима.
Неподвластна.
Невозможна,
как блеск кинжала,
не покинувшего ножны!
Смотри!
Насквозь пронзай скупое бытиё,
Пропитывая кровью поколений
Свой дальний взгляд,
И протяженье лени,
И годы, отданные всуе на закланье,
И многотонных жизней увяданье
Пусть будет знаком, памяткой, сигналом
О том, в каком безудержном и алом
Чаду, аду – живут...
Вокруг и около...
И над растерзанной душою
клювом клёкала
Судьба – с размахом чёрного крыла,
Смотри, как многих в землю забрала
Земная жизнь...
Не знали.
Не дерзнули.
Им вырывали из груди щипцами пули.
Им пели со святыми упокой.
И солнце восходило за рекой
Для новых мук, для бойни обновлённой,
И, заливая кровью горла клёны,
Есенин умирал –
Под гнётом твёрдоглазых со стишками...
А Мандельштама, волоком по Каме,
Уже тащили – дни грядущие и люди.
И голову Цветаевой на блюде
Народу подавали, пир горою,
Идёт, цветы несут отцветшему герою,
И доску лепят на расстрелянную стенку :
Лик в профиль, полочка с цветами...
Ломает строки обыватель об коленку,
И каждый день
Нас, волоком по Каме,
Лениво тащит – современник,
Каждый, каждый,
И только ты, оставшийся, однажды,
Остановился...
Ужаснулся...
На попятную
Пошёл...По небу волглой тропкой, вечной, ватною –
За Словом, как за кроликом Алиса
В страну чудес... Всплеснула вскрик актриса
На сцене в первом акте в Камергерском...
Внимай, читатель,
В этом тексте дерзком –
Где пустошь, глушь, пугающе похожи
На большинства раззявленные рожи –
Есть вдохновенная надежда на былое,
Есть ветер в гривах мчащихся коней!
Нас на земле людей –
осталось двое.
Держать! Держаться!
Выстоять. Сильней
Любить – в высоты Слова восходящих,
Не кровь младенцев, не стенанья матерей,
Не деревянный с ленточками ящик,
Но бригантины нарисованных морей!
3.
Запомни голос строк моих,
Заполонивший голос стих,
Читающий, смотрящий вглубь и ввысь!
Мы – сдерживаем кровью чернь
И в снах отозвались –
На каждый крик души смертельной,
Уставшей, схоронившей, постарелой.
Я знаю, как душа твоя смотрела
На небо, в даль, я рядом был с тобой,
Там голуби взвивались в высь гурьбой,
И солнце нам глаза до слёз слепило,
И грохот свежерухнувшего спила
Стихал вокруг, средь сосен вековых...
Остаться выжившим? Как все?
Живьём? В живых?
Или по капли крови удаляясь в мир иного
Таинственного, шаткого, больного
В невыносимости тоски, где всё обнова,
Произнесения небесного расклада,
Стяжать величие падения? Ты рада,
Читающая жизнь, душа родная,
Расслышать млечный голос побратима?
Поэзия, как сон, неотвратима,
Невозвратима, но попытка перевода
С небесного на русский свершена.
Цветаеву увозит в смерть подвода.
Есенину, как голубям пшена,
На грудь цветы бросают, к обелиску
Седого Мандельштама – ставят, близко,
Вплотную – мусор и остатки от еды,
Стишки, стаканы, с ночи до среды,
От четверга до воскресенья, до обеда
Ждут чуда...
Обывательства победа –
На всём пространстве убиенных душ и слов,
И мыслей, и порывов, и слогов...
Лишь ты да я...
Сплошь, волны берегов
Шумят, разбившись, вновь штурмуя тверди
Остывших скал, и всхлипам арий Верди
Не верьте, счастье плачет под луною...
Читатель, друг,
С отчаянной, больною,
Высокой неизбежностью порога,
Стучится смерть разлук – в жилище Бога!
И всё-таки...
Счастливые поэты –
Людьми убиты. В тишину одеты
Осенние московские дворы.
У петербургской дружной детворы
Экзамены в гимназии – латынь...
Остынь, земля, душа моя, остынь
От злых предчувствий, предзнаменований,
Иванов, погостив у дяди Вани,
У трёх сестёр в саду, вовсю вишнёвом,
Остался с Чайкой, в чёрном фраке, в новом.
И продолжается глубокий разговор:
О том как славно пел на хорах храма хор,
Как год Семнадцатый, наставший навсегда,
На веки вечные, окутал города
И веси – пустошью, щемящей немотой...
О том, как луч струится золотой
Сквозь звуки реквиема
в комнате пустой...
P.S.
Неизгладимый,
осенённый красотой!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Нина Шендрик (14.06.2025 05:02:46)
(Ответ пользователю: ветлана еврикова)
...
Вадим Шарыгин (04.06.2025 17:48:40) Заблокирован
Поздравляю Соню с победой в текущем конкурсе!
Рыжая Соня [Пермский край] (04.06.2025 18:16:02)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Спасибо большое!
Вадим Шарыгин (04.06.2025 22:40:36) Заблокирован
Борис Пастернак
Разрыв (отрывок)
Разрыв
4
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торичелли.
Воспрети, помешательство, мне,— о, приди, посягни!
Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы — одни.
О, туши ж, о туши! Горячее!
5
Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей
И, как лилии, атласных и властных бессильем ладоней!
Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, — ведь в бешеной — этой лапте —
Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне,
Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей,
Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей,
Целовались заливистым лаем погони
И ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.
О, на волю! На волю — как те!
7
Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь, как ночью, в перелете с Бергена на полюс,
Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,
Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,
Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг.
Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,
В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,
Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься,
До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.
Когда, совсем как север вне последних поселений,
Украдкой от арктических и неусыпных льдин,
Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,
Я говорю — не три их, спи, забудь: все вздор один.
1918
Поэзия
Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе,
Ты — пригород, а не припев.
Ты — душная, как май, Ямская,
Шевардина ночной редут,
Где тучи стоны испускают
И врозь по роспуске идут.
И в рельсовом витье двояся,—
Предместье, а не перепев,—
Ползут с вокзалов восвояси
Не с песней, а оторопев.
Отростки ливня грязнут в гроздьях
И долго, долго, до зари,
Кропают с кровель свой акростих,
Пуская в рифму пузыри.
Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена,— струись!
1922
(Два отрывка)
1
Я тоже любил, и дыханье
Бессонницы раннею ранью
Из парка спускалось в овраг, и впотьмах
Выпархивало на архипелаг
Полян, утопавших в лохматом тумане,
В полыни и мяте и перепелах.
И тут тяжелел обожанья размах,
Хмелел, как крыло, обожженное дробью,
И бухался в воздух, и падал в ознобе,
И располагался росой на полях.
А там и рассвет занимался. До двух
Несметного неба мигали богатства,
Но вот петухи начинали пугаться
Потемок и силились скрыть перепуг,
Но в глотках рвались холостые фугасы,
И страх фистулой голосил от потуг,
И гасли стожары, и, как по заказу,
С лицом пучеглазого свечегаса
Показывался на опушке пастух.
Я тоже любил, и она пока еще
Жива, может статься. Время пройдет,
И что–то большое, как осень, однажды
(Не завтра, быть может, так позже когда–нибудь)
Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись
Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих
По–жабьи от жажды. Над заячьей дрожью
Лужаек, с ушами ушитых в рогожу
Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим
На ложный прибой прожитого. Я тоже
Любил, и я знаю: как мокрые пожни
От века положены году в подножье,
Так каждому сердцу кладется любовью
Знобящая новость миров в изголовье.
Я тоже любил, и она жива еще.
Все так же, катясь в ту начальную рань,
Стоят времена, исчезая за краешком
Мгновенья. Все так же тонка эта грань.
По–прежнему давнее кажется давешним.
По–прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,
Безумствует быль, притворяясь незнающей,
Что больше она уж у нас не жилица.
И мыслимо это? Так, значит, и впрямь
Всю жизнь удаляется, а не длится
Любовь, удивленья мгновенная дань?
1916, 1928
Вадим Шарыгин (04.06.2025 22:58:50) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Я покинул свою достоверность
Я покинул свою достоверность людскую —
Нынче в снах наяву, в отражениях, в бликах.
И смертельно живу, и с метелью тоскую...
Маяковского площадь, погрязшая в Бриках!
Человечище чёрный — по белому снегу,
Одинёшенек, грузен и губы в кровище,
Так размашисто сжат. По-булгаковски, «Бегу» —
Предпочтение, за′ морем русских разыщет
Память сердца, к чему разговоры на кухне,
Когда всё, даже камни, — уснуло навеки?
Граммофон. Фон Барон. Эх, «дубинушкой» ухнет
По чужбине Шаляпин... Лакеи. Калеки...
Берега, берегите причальные всплески!
Эта ночь над усопшей, усохшей страною :
Век за веком замедленно падает Ленский!
Из песка — адресов петербургских настрою.
Прогоню отрешённость, соломинку дайте,
Ухватиться, успеть к уготованной кромке!
И анданте строки, и отдайте мне Данте,
И осыпанный осенью Осипа громкий —
Взвыв над стайкой читателей, стойкие, где вы?!
Истекающим сердцем светить, будто Данко!
И девический смех под созвездием Девы,
И всплеснувшая юбкою в танце цыганка,
И латунная тусклость часов на ладони:
На круги своя — время стареет помалу;
И бормочет строку за строкой, и долдонит
Барабанные дроби, наполнив пиалу,
Дождь Брабанта... То горче, то громче, то тише,
Говори, говорливым ручьям уподобясь,
Там озвученной древностью пышет Татищев,
Там означен Мариной в поэме автобус.
Там марина: с марлином, с мечтою и мачтой,
На которой приспущен, как флаг в день печали,
Белый парус... Поздравь со строкой не начатой,
На которой бы в бронзе и в бозе почили —
Окаянные страхи! Пусть площадь Сенная
С декабристами — снежная пустошь пустыни.
Одинокая жизнь, стылым ветром стеная,
Однозвучно, как чай недопитый, остынет.
2019
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2019
Давид (05.06.2025 04:01:31)
Экспромт в поддержку темы.
==========================
Поэзия? — ядрёная полушка!
Куда ни плюнь, уже распивали.
Шептали шёпотом мадам на ушко
ритмами пол литра заливали.
Фантазия на теме заголясь,
на розовые пялилась локаторы.
Посылки весело месили грязь,
и образы сигали в провокаторы.
Вам подавай намёками мотив,
где бабушки в платочки окали,
где за бутылью губы закусив,
за бурлаками скоморохами...
Перевелись поэты где-то там,
где котик по цепи да по следам...
Вадим Шарыгин (05.06.2025 11:18:21) Заблокирован
Иосиф Бродский
Портрет трагедии
Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,
ее горбоносый профиль, подбородок мужчины.
Услышим ее контральто с нотками чертовщины:
хриплая ария следствия громче, чем писк причины.
Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали.
Привет, оборотная сторона медали.
Рассмотрим подробно твои детали.
Заглянем в ее глаза! В расширенные от боли
зрачки, наведенные карим усильем воли
как объектив на нас - то ли в партере, то ли
дающих, наоборот, в чьей-то судьбе гастроли.
Добрый вечер, трагедия с героями и богами,
с плохо прикрытыми занавесом ногами,
с собственным именем, тонущим в общем гаме.
Вложим ей пальцы в рот с расшатанными цингою
клавишами, с воспаленным вольтовою дугою
нёбом, заплеванным пеплом родственников и пургою.
Задерем ей подол, увидим ее нагою.
Ну, если хочешь, трагедия, - удиви нас!
Изобрази предательство тела, вынос
тела, евонный минус, оскорбленную невинность.
Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны,
к грубой доске с той стороны иконы,
с катящейся по скуле, как на Восток вагоны,
звездою, облюбовавшей околыши и погоны.
Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,
с временем, получающим от судьи по морде.
Тебе хорошо на природе, но лучше в морге.
Рухнем в объятья трагедии с готовностью ловеласа!
Погрузимся в ее немолодое мясо.
Прободаем ее насквозь, до пружин матраса.
Авось она вынесет. Так выживает раса.
Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе?
И - говоря о товаре в твоей утробе -
чем лучше роль крупной твари роли невзрачной дроби?
Вдохнуть ее смрадный запах! Подмышку и нечистоты
помножить на сумму пятых углов и на их кивоты.
Взвизгнуть в истерике: "За кого ты
меня принимаешь!" Почувствовать приступ рвоты.
Спасибо, трагедия, за то, что непоправима,
что нет аборта без херувима,
что не проходишь мимо, пробуешь пыром вымя.
Лицо ее безобразно! Оно не прикрыто маской,
ряской, замазкой, стыдливой краской,
руками, занятыми развязкой,
бурной овацией, нервной встряской.
Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна,
как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена,
за то, что не требуешь времени, что - мгновенна.
Кто мы такие, не-статуи, не-полотна,
чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно?
Что тоже можно рассматривать как приплод; но
что еще интереснее, ежели вещь бесплотна.
Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога.
Как тебе, например, гибель всего святого?
Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога.
Смотрите: она улыбается! Она говорит: "Сейчас я
начнусь. В этом деле важней начаться,
чем кончиться. Снимайте часы с запястья.
Дайте мне человека, и я начну с несчастья".
Давай, трагедия, действуй. Из гласных, идущих горлом,
выбери "ы", придуманное монголом.
Сделай его существительным, сделай его глаголом,
наречьем и междометием. "Ы" - общий вдох и выдох!
"Ы" мы хрипим, блюя от потерь и выгод
либо - кидаясь к двери с табличкой "выход".
Но там стоишь ты, с дрыном, глаза навыкат.
Врежь по-свойски, трагедия. Дави нас, меси как тесто.
Мы с тобою повязаны, даром что не невеста.
Плюй нам в душу, пока есть место
и когда его нет! Преврати эту вещь в трясину,
которой Святому Духу, Отцу и Сыну
не разгрести. Загусти в резину,
вкати ей кубик аминазину, воткни там и сям осину:
даешь, трагедия, сходство души с природой!
Гибрид архангелов с золотою ротой!
Давай, как сказал Мичурину фрукт, уродуй.
Раньше, подруга, ты обладала силой.
Ты приходила в полночь, махала ксивой,
цитировала Расина, была красивой.
Теперь лицо твое - помесь тупика с перспективой.
Так обретает адрес стадо и почву - древо.
Всюду маячит твой абрис -- направо или налево.
Валяй, отворяй ворота хлева.
1991
Вадим Шарыгин (06.06.2025 00:42:00) Заблокирован
Осип Мандельштам
КАМА
1
«Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла, —
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
И со мною жена - пять ночей не спала,
Пять ночей не спала - трех конвойных везла.
-----------
3.
Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток,
Полноводная Кама неслась на буёк.
И хотелось бы гору с костром отслоить,
Да едва успеваешь леса посолить.
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми.
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять»
Апрель - май 1935
Вадим Шарыгин
ВОЛГА
1
Солнцем выпита. Тщит обомлевшее дно.
Тащит воды свои. А куда? Всё одно...
Обнищавшая, солнцем вскипает вода,
Берега как бы те же да, вот ведь, беда:
Чуть присмотришься — охнешь! Молчать со слезой...
А закат умирает — великий, сизой.
Лишь — обнимемся крепче, как перед войной.
Белой с серым, как кречет, накрыло волной.
Тихий вечер весенний, я — весел, гляди!
Всплески давешних вёсел застыли в груди..
----------
3
В толще выцветших волн колыхалась заря,
Папиросами в тёмную воду соря,
Пароход шёл вдоль века, истории встречь,
Никому на земле никого не сберечь!
Но сейчас, в этот миг, дорогая моя,
Обнимая тебя, о высоком моля,
Я сберёг, я смотрел вслед отставшей реке,
Вдаль, где Волга в любви прикасалась к Оке!
Потонула река в чёрном вареве звёзд.
И виднелись огни. Жизнь на тысячи вёрст.
Март 2015
Виолетта Баша [Москва] (06.06.2025 02:04:53)
https://www.chitalnya.ru/work/3845940/
Август
Виолетта Баша
Бог – очевидец, скиталец в пурпурно- зеленом…
Утром - туман у дороги и спелые яблоки…
Время высокого неба и взгляд отстраненный…
Рваные ритмы и нервные листья бумаги…
И в этих сбоях немного смешно и по-птичьи
Бьется, пульсирует - то ли душа, то ли вечность…
Отче, помилуй нас: - осень! … но до неприличья
Вдруг улыбнуться ему, широко и беспечно,
Все потому, что так странно, так нежно печальны,
Так невозможно прекрасны и так неизбежны
И этот август, и жизни великая тайна,
Близкая осень и необъяснимая нежность
Версия 28.08.24
Вадим Шарыгин (06.06.2025 09:09:13) Заблокирован
(Ответ пользователю: Виолетта Баша)
Очень тонко обустроенное стихотворение, Виолетта!
Я лишь даю вариант, в котором есть акцент на важность звукописи, в качестве самостоятельного содержания любого произведения поэзии, но это экспромт за семь минут, поэтому прошу о снисходительности!)
Вот он :
Бог, очевидно, придуман людьми, чтобы как-то
Утром туман обозвать, когда яблоки спелые.
Гусеницы. Нет, не танков пока, дышит трактор.
Рваные нервы вопроса: Ну что я здесь делаю?!
Жизнь, в громкой тряске мотора, смешно и по-птичьи
Бьётся, как рыбка в руке старика, стало жарче.
Старче, который у Пушкина до неприличья
С неводом ходит... Чего тебе надобно, старче!
Всё потому, что так странны, под треск от мотора,
Так невозможно безбожны и так неизбежны
Ввысь центробежные птицы, и взгляд мой, который
Осенью жизни наполнила близкая нежность.
--------------------------
С Вами!
Виолетта Баша [Москва] (07.06.2025 09:40:45)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим, ваше стихотворение - совсем иное, даже не похоже ни капельки и смысл не пересекается.
Хотя улыбнулась.
Спасибо, мне приятно с вами общаться
Вадим Шарыгин (06.06.2025 10:35:40) Заблокирован
Евгений Баратынский
Рифма
Когда на играх Олимпийских,
На стогнах греческих недавних городов,
Он пел, питомец муз, он пел среди валов
Народа, жадного восторгов мусикийских, —
В нем вера полная в сочувствие жила.
Свободным и широким метром,
Как жатва, зыблемая ветром,
Его гармония текла.
Толпа вниманием окована была,
Пока, могучим сотрясеньем
Вдруг побежденная, плескала без конца
И струны звучные певца
Дарила новым вдохновеньем.
Когда на греческий амвон,
Когда на римскую трибуну
Оратор восходил, и славословил он
Или оплакивал народную фортуну,
И устремлялися все взоры на него,
И силой слова своего
Вития властвовал народным произволом, —
Он знал, кто он; он ведать мог,
Какой могучий правит бог
Его торжественным глаголом.
Но нашей мысли торжищ нет,
Но нашей мысли нет форума!..
Меж нас не ведает поэт,
Высок полет его иль нет,
Велика ль творческая дума.
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар —
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!
Среди безжизненного сна,
Средь гробового хлада света,
Своею ласкою поэта
Ты, рифма! радуешь одна.
Подобно голубю ковчега,
Одна ему, с родного брега,
Живую ветвь приносишь ты;
Одна с божественным порывом
Миришь его твоим отзывом
И признаешь его мечты!
1841
Вадим Шарыгин (06.06.2025 10:48:41) Заблокирован
Андрей Вознесенский
Молитва
Когда я придаю бумаге
черты твоей поспешной красоты,
я думаю не о рифмовке —
с ума бы не сойти! Когда ты в шапочке бассейной
ко мне припустишь из воды,
молю не о души спасенье —
с ума бы не сойти! А за оградой монастырской,
как спирт ударит нашатырный,
послегрозовые сады —
с ума бы не сойти! Когда отчетливо и грубо
стрекозы посреди полей
стоят, как черные шурупы
стеклянных, замерших дверей, такое растворится лето,
что только вымолвишь: «Прости,
за что мне, человеку, это!
С ума бы не сойти!»Куда-то душу уносили —
забыли принести.
«Господь, — скажу, — или Россия,
назад не отпусти!»
-------------------------------------------------------------
Оза (отрывок из поэмы)
Молитва
Матерь Владимирская, единственная,
первой молитвой — молитвой последнею —
я умоляю —
стань нашей посредницей.
Неумолимы зрачки Ее льдистые.
Я не кощунствую — просто нет силы,
Жизнь забери и успехи минутные,
наихрустальнейший голос в России —
мне ни к чему это!
Видишь —- лежу — почернел как кикимора.
Все безысходно...
Осталось одно лишь —
грохнись ей в ноги,
Матерь Владимирская,
может, умолишь, может, умолишь...
Читая, он запрокидывает лицо. И на его белом
лице, как на тарелке, горел нос, точно бол
гарский перец.
Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и тос
тик!» Слово берет следующий поэт. Он пьян
вдребезину. Он свисает с потолка вниз голо
вой и просыхает, как полотенце. Только не
сколько слов можно разобрать из его бормо
танья:
— Заонежье. Тает теплоход.
Дай мне погрузиться в твое озеро.
До сих пор вся жизнь моя —
Предозье.
Не дай бог— в Заозье занесет...
Все замолкают.
Слово берет тамада Ъ.
Он раскачивается вниз головой, как длинный
маятник. «Тост за новорожденную». Голос
его, как из репродуктора, разносится с по
толка ресторана. «За ее новое рождение,
и я, как крестный... Да, а как зовут ново
рожденную?» (Никто не знает.)
Как это все напоминает что-то! И под этим
подвешенным миром внизу расположился
второй, наоборотный, со своим поэтом, со
своим тамадой Ъ. Они едва не касаются за
тылками друг Друга, симметричные, как
песочные часы. Но что это? Где я? В каком
идиотском измерении? Что это за потолоч
но-зеркальная реальность?? Что за наобо-
ротная страна?!
Ты-то как попала сюда?
Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги,
как капли с карниза!
Надо что-то делать, разморозить тебя, разбить
это зеркало, вернуть тебя в твой мир, твою
страну, страну естественности, чувства -
где ольха, теплоходы, где доброе зеркало
Онежского озера... Помнишь?
Задумавшись, я машинально глотаю бутерброд
с кетовой икрой.
Но почему висящий напротив, как окорок, пе-
риферийный классик с ужасом смотрит на
мой желудок? Боже, ведь я-то невидим.
а бутерброд реален! Он передвигается по
мне, как красный джемпер в лифте.
Классик что-то шепчет соседу.
Слух моментально пронизывает головы, как бу
сы на нитке.
Красные змеи языков ввинчиваются в уши сосе
дей. Все глядят на бутерброд.
«А нас килькой кормят!» — вопит классик.
Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат ме
ня, кто же выручит тебя, кто же разобьет
зеркало?!
Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на крас
ную дорожку пола. Рядом со мной, за сту
лом, стоит пара туфелек. Они, видимо,
жмут кому-то. Левая припала к правой.
(Как все напоминает что-то!) Тебя просят
спеть...
Начинаются танцы. Первая пара с хрустом про
носится по мне. Подошвы! Подошвы! Поче
му все ботинки с подковами? Рядом кто-то
с хрустом давит по туфелькам. Чьи-то
каблучки, подобно швейной машинке, про
шивают мне кожу на лице. Только бы не
в глаза!..
Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.
Роботы! Роботы! Роботы!
Как ты, милая, снишься!
«Так как же зовут новорожденную?» —
надрывается тамада.
«Зоя! — ору я.— Зоя!»
А может, ее называют Оза?
_____ ______ ______ ------ ________
XII
Экспериментщик, чертова перечница,
изобрел агрегат ядреный.
Не выдерживаю соперничества.
Будьте прокляты, циклотроны!
Будь же проклята ты, громада
программированного зверья.
Будь я проклят за то, что я
слыл поэтом твоих распадов!
Мир - не хлам для аукциона.
Я - Андрей, а не имя рек.
Все прогрессы -
реакционны,
если рушится человек.
Не купить нас холодной игрушкой,
механическим соловейчиком!
В жизни главное - человечность -
хорошо ль вам? красиво? грустно?
Край мой, родина красоты,
край Рублева, Блока, Ленина,
где снега до ошеломления
завораживающе чисты...
Выше нет предопределения -
мир
к спасению
привести!
. . . . . . . . .
"Извиняюсь, вы - певец паровозов?"
"Фи, это так архаично...
Я - трубадур турбогенераторов!"
Что за бред!
Проклинаю псевдопрогресс.
Горло саднит от техсловес.
Я им голос придал и душу,
будь я проклят за то, что грядущем,
порубав таблеток с эссенцией,
спросит женщина тех времен:
"В третьем томике Вознесенского
что за зверь такой Циклотрон?"
Отвечаю: "Их кости ржавы,
отпугали, как тарантас.
Смертны техники и державы,
проходящие мимо ас.
Лишь одно на земле постоянно,
словно свет звезды, что ушла, -
продолжающееся сияние,
называли его душа.
Мы растаем и снова станем,
и неважно в каком бору,
важно жить, как леса хрустальны
после заморозков поутру.
И от ягод звенит кустарник.
В этом звоне я не умру".
И подумает женщина: "Странно!
Помню Дубну, снега с кострами.
Были пальцы от лыж красны.
Были клавиши холодны.
Что же с Зоей?"
Та, физик давняя?
До свидания, до свидания.
Отчужденно, как сквозь стекло,
ты глядишь свежо и светло.
В мире солнечно и морозно..
Прощай, Зоя.
Здравствуй, Оза!
Белла Минцева (08.06.2025 21:01:03) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Тут "кОгда" просто феерическое.))
Вадим Шарыгин (06.06.2025 10:53:48) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Маяковский. Застреленное сердце.
"Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил...
Прожил как человек и умер как поэт".
Марина Цветаева
Очумевшие от весны,
Пробудившиеся ветки лихорадит —
Ветер! — вытер каурые стены безмолвия квёлого.
Грифельные точки в письмах проставлены. Тише, бога ради,
Просто стойте и слушайте : капли рассветного олова.
Небо ясное. На тысячи вёрст вперёд нет «города-сада», липа!
Руки отнялись — тянуть, толкать вагонетки с породою.
Либо вовсе запечатать глаза, делать вид что обойдётся всё, либо
Сердце застрелить...Тишиною отрадную порадую...
В комнатёнке — громадный.
На полу.
Рядом жизнь, на дистанции вздоха.
Струйкой крови тянется мысль : тишь выстрелом искорёжена.
«Хорошо» — из недр поэмы, а на гора получается — плохо.
Кисть шевельнулась, как будто коснулась кисти Серёжиной.
Гражданин
не наставшей,
не осуществлённой страны
и не возникшей
Сам расстрелял себя — за то, за «это» и за апломб фальши.
Жить, обречённым на будущее? Из вздувшихся вен рикши
Личного — извлекать кумач? И обманываться в кровь дальше?
Есть предел: одиночеству, нервам изодранным, дальше нельзя, братцы!
По′лки голодные, волчьи стаи мещан, и полки штыков.
Пешка чёрная, лишь переименованная в ферзя, стыдно браться —
Пешков Максим. И Маяковский пропал : вышел, и был таков.
Я рифмую весеннюю гибель его...
Поэзия на костях! — чтоб
Каждая водосточная труба — вновь ожила гулами!
Я бы сам, выбиваясь из сил, прочь из города-ада, отволок гроб,
Выложил посмертное пристанище тенями голыми,
Лишь бы вызнал кто, догадался кто-нибудь
Какою ценою строки —
Падают манной в рты, в миски оловянные и по′д ноги!
Чтобы выхлебали до дна лунное месиво, не были так строги,
Будни рассусоливая громадные и крохотные подвиги.
Тишина.
Он уже там.
И для всякого-каждого недосягаем.
Волосы слегка рассыпались. И лучи подошли к две′ри...
Раздаётся клаксонами за окнами и пестрит жизнь попугаем.
Больше никогда — этот поэт...
В это каждый из нас верит.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2017
Вадим Шарыгин (06.06.2025 11:05:11) Заблокирован
Арсений Тарковский
ТЕЛЕЦ, ОРИОН, БОЛЬШОЙ ПЁС
Могучая архитектура ночи!
Рабочий ангел купол повернул,
Вращающийся на древесных кронах,
И обозначились между стволами
Проемы черные, как в старой церкви,
Забытой богом и людьми.
Но там
Взошли мои алмазные Плеяды.
Семь струн привязывает к ним Сапфо
И говорит:
"Взошли мои Плеяды.
А я одна в постели, я одна.
Одна в постели!"
Ниже и левей
В горячем персиковом блеске встали,
Как жертва у престола, золотые
Рога Тельца
и глаз его, горящий
Среди Гиад,
как Ветхого завета
Еще одна скрижаль.
Проходит время,
Но - что мне время?
Я терпелив,
я подождать могу,
Пока взойдет за жертвенным Тельцом
Немыслимое чуда Ориона,
Как бабочка безумная, с купелью
В своих скрипучих проволочных
лапках,
Где были крещены Земля и Солнце.
Я подожду,
пока в лучах стеклянных
Сам Сириус -
с египетской, загробной,
собачьей головой -
Взойдет.
Мне еще раз увидеть суждено
Сверкающее это полотенце,
Божественную перемычку счастья,
И что бы люди там ни говорили -
Я доживу, переберу позвездно,
Пересчитаю их по каталогу,
Пересчитаю их по книге ночи.
1958
Вадим Шарыгин (06.06.2025 11:17:44) Заблокирован
Сергей Есенин
Страна негодяев (отрывок)
Снежная чаща. Железнодорожная будка Уральской линии.
Чекистов, охраняющий линию, ходит с одного конца в другой.
Чекистов
Ну и ночь! Что за ночь!
Черт бы взял эту ночь
С … адским холодом
И такой темнотой,
С тем, что нужно без устали
Бельма пе́рить.
…………………………….
Стой!
Кто идет?
Отвечай!..
А не то
Мой наган размозжит твой череп!
Стой, холера тебе в живот!
Замарашкин
Тише… тише…
Легче бранись, Чекистов!
От ругательств твоих
Даже у будки краснеют стены.
И с чего это, брат мой,
Ты так неистов?
Это ж… я… Замарашкин…
Иду на смену…
Чекистов
Черт с тобой, что ты Замарашкин!
Я ведь не собака,
Чтоб слышать носом.
Замарашкин
Ох, и зол же ты, брат мой!..
Аж до печенок страшно…
Я уверен, что ты страдаешь
Кровавым поносом…
Чекистов
Ну конечно, страдаю!..
…………………………….
От этой проклятой селедки
Может вконец развалиться брюхо.
О!
Если б теперь… рюмку водки…
Я бы даже не выпил…
А так…
Понюхал…
…………………………….
Знаешь? Когда эту селедку берешь за хвост,
То думаешь,
Что вся она набита рисом…
Разломаешь,
Глядь:
Черви… Черви…
Жирные белые черви…
Дьявол нас, знать, занес
К этой грязной мордве
И вонючим черемисам!
Замарашкин
Что ж делать,
Когда выпал такой нам год?
Скверный год! Отвратительный год!
Это еще ничего…
Там… За Самарой… Я слышал…
Люди едят друг друга…
Такой выпал нам год!
Скверный год!
Отвратительный год
И к тому ж еще чертова вьюга.
Чекистов
Мать твою в эт-твою!
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…
Замарашкин
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.
Чекистов
Ха-ха!
Ты обозвал меня жидом?
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысчи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
Бедный! Бедный Замарашкин…
Замарашкин
Черт-те что ты городишь, Чекистов!
Чекистов
Мне нравится околёсина.
Видишь ли… я в жизни
Был бедней церковного мыша
И глодал вместо хлеба камни.
Но у меня была душа,
Которая хотела быть Гамлетом.
Глупая душа, Замарашкин!
Ха-ха!
А когда я немного подрос,
Я увидел…
Слышатся чьи-то шаги.
Тише… Помолчи, голубчик…
Кажется… кто-то… кажется…
Черт бы взял этого мерзавца Номаха
И всю эту банду повстанцев!
Я уверен, что нынче ночью
Ты заснешь, как плаха,
А он опять остановит поезд
И разграбит станцию.
Замарашкин
Я думаю, этой ночью он не придет.
Нынче от холода в воздухе
Дохли птицы.
Для конницы нынче
Дорога скользка́, как лед,
А с пехотой прийти
Он и сам побоится.
Нет! этой ночью он не придет!
Будь спокоен, Чекистов!
Это просто с мороза проскрипело дерево…
Чекистов
Хорошо! Я спокоен. Сейчас уйду.
Продрог до костей от волчьей стужи.
А в казарме сегодня,
Как на беду,
Из прогнившей картошки
Холодный ужин.
Эх ты, Гамлет, Гамлет!
Ха-ха, Замарашкин!..
Прощай!
Карауль в оба!..
Вадим Шарыгин (06.06.2025 11:20:08) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Памяти Сергея Есенина
Снег да вьюга и некуда деться!
«Что-то всеми навек утрачено»
Сергей Есенин
Снег да вьюга.
И некуда деться!
Ни руки. Ни приюта. Ни зги.
Никого…
Люто ломится в сердце —
Ночь! И снег устилает мозги.
Ночь да звёзды.
И некому даже
Распласта’нную в чёрном снегу
Мою душу согреть. Нос не кажет
В злую темень народ. Не смогу
Дотянуться рукой до рассвета,
Слишком ночь,
Слишком окна темны!
Всех талантливых песенка спета,
Под шарманку у серой стены.
Стужа льнёт
К сердцу, кровь остужая,
Ошалевшая в доску пурга
Заметает — Россия чужая! —
Вместо той, что навек дорога.
Вихрь да темень.
И нету просвета!
При дверях уже гибель моя.
В замерзающем сердце поэта
Обезлюдевшие края.
И найдут
Бездыханное тело
Поутру –
Ни друзья, ни враги.
Отъесенилась жизнь. Опустела.
Ни руки. Ни приюта. Ни зги.
2009, 2015 г.г.
А стихи остались...
«Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой... У меня в душе пусто»
(Реплика Есенина Кириллову в 1925 году)
А стихи остались.
Словно стая
Размахнула крылья вдоль зари.
И полоска вечера густая
Нежно тает,
Что ни говори.
И поёт,
И кружится,
И длится,
Ярко увядает тонкий свет.
Голосов белёсых вереница.
Не смолкает крыльями поэт!
С каждым мигом взмахи всё далече,
Всё прощальней оклик,
Всё темней...
Ранит в кровь осокою, да лечит
Душу — мягкой ветошью теней —
Вечер нескончаемо высокий,
Краткий век и долгий миг зари.
Алый след вкруг шеи? — От осоки!
Если спросят, так и говори.
Продолжая Сергея Есенина
1.
Что я вспомнил о той, позабытой,
Никогда не носившей кольца?
В вороной темноте бьёт копытом
Тёплый дождь у родного крыльца.
То ли смехом её прожурчала
Тишина, то ли грезится мне?
Догорающей свечке с начала —
Не гореть, не светиться в окне.
Так зачем же, зачем в полночь злую,
Когда брызжут дождём фонари,
Я незримо глазами целую
Золотую полоску зари!
Что я вспомнил? О том сердце, зная,
Отстучит, как вагоны в пути.
Нежный шелест цветущего мая:
Не забыть. Не вдыхать. Не найти.
2.
Колесом на чёрную дорогу
Выкатился месяц из-за гор.
Я иду вдоль поля, понемногу,
Свыкся с хладом ночи тёплый взор.
Вспоминаю жизнь свою и лица
Сгинувшие, ухает совой —
Полночь, в пору богу помолиться,
Слёзы к горлу, чую, сам не свой:
От того, что медленной дорожкой
Так вот, шёл и шёл бы, напролёт...
Ночь, а ночь, зови меня Серёжкой,
Так меня лишь родина зовёт!
Все родные в рощах — братья, сёстры!
Выходят, в обиду не дадут.
Перевяжут кровь мне, коли востры
Вспинные ножи! — потомков суд.
Я иду под звёздами чуть слышно,
Ветер крик доносит петухов.
Кровь поэта, что ж, она, как вишня,
Каплями свисает со стихов.
Выкатилось красной колесницей
Солнце! Тьма осталась позади.
Ночь за ночью родина мне снится,
Сердце разрывается в груди!
3.
О строгие равнины!
О скудные хлеба!
Мы, русские, ранимы.
Кандальная ходьба —
По всем стовёрстным трактам —
Весёлый звон цепей.
Нас нет почти что... Так то!
И беды, как репей,
Прилипли к судьбам нищим,
Завязли в волосах.
Мы майской ночкой ищем
Соловушку в лесах.
Над нами свечкой тонкой
Колышется рассвет.
Обносит похоронкой
Почтарь дворы в обед.
И нет такого плача,
Чтоб был нам не знаком!
Ручей с лучом, судача
Прозрачным вечерком,
О русой, русской, свойской
Кручине говор их;
О том, как ханы с войском
Жгли стрелами святых!
Просторная теснина
Свинцовых облаков!
Страна моя — теснима
Ватагой дураков —
К обрыву горной кручи!
Всё ближе край камней...
Всё грозней зов тягучий
Осёдланных коней!
Вадим Шарыгин (06.06.2025 14:58:33) Заблокирован
Марина Цветаева
Новогоднее
С Новым годом - светом - краем - кровом!
Первое письмо тебе на новом
- Недоразумение, что злачном -
(Злачном - жвачном) месте зычном, месте звучном
Как Эолова пустая башня.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины, теперь уже с одной из
Звезд... Закон отхода и отбоя,
По которому любимая любою
И небывшею из небывалой,
Рассказать, как про твою узнала?
Не землетрясенье, не лавина.
Человек вошел -- любой - (любимый -
Ты.) - Прискорбнейшее из событий.
- В Новостях и в Днях.- Статью дадите?
-- Где? - В горах. (Окно в еловых ветках.
Простыня.) - Не видите газет ведь?
Так статью? - Нет.-- Но...- Прошу избавить.
Вслух: трудна. Внутрь: не христопродавец.
- В санатории. (В раю наемном).
- День? -- Вчера, позавчера, не помню.
В Альказаре будете? - Не буду.
Вслух: семья. Внутрь: все, но не Иуда.
С наступающим! (Рождался завтра!) -
Рассказать, что сделала узнав про...?
Тес... Оговорилась. По привычке.
Жизнь и смерть давно беру в кавычки,
Как заведомо-пустые сплеты.
Ничего не сделала, но что-то
Сделалось, без тени и без эха
Делающее!
Теперь - как ехал?
Как рвалось и не разорвалось как -
Сердце? Как на рысаках орловских,
От орлов, сказал, не отстающих,
Дух захватывало - или пуще?
Слаще? Ни высот тому, ни спусков,
На орлах летал заправских русских -
Кто. Связь кровная у нас с тем светом:
На Руси бывал - тот свет на этом
Зрел. Налаженная перебежка!
Жизнь и смерть произношу с усмешкой
Скрытою - своей ея коснешься!
Жизнь и смерть произношу со сноской,
Звездочкою (ночь, которой чаю:
Вместо мозгового полушарья -
Звездное!)
Не позабыть бы, друг мой,
Следующего: что если буквы
Русские пошли взамен немецких -
То не потому, что нынче, дескать,
Все сойдет, что мертвый (нищий) все съест
Не сморгнет! - а потому что тот свет,
Наш,- тринадцати, в Новодевичьем
Поняла: не без-, а все-язычен.
Вот и спрашиваю не без грусти:
Уж не спрашиваешь, как по-русски
Nest? Единственная и все гнезда
Покрывающая рифма: звезды.
Отвлекаюсь? Но такой и вещи
Не найдется - от тебя отвлечься.
Каждый помысел, любой, Du Lieber,
Слог в тебя ведет - о чем бы ни был
Толк (пусть русского родней немецкий
Мне, всех ангельский родней!) - как места
Несть, где нет тебя, нет есть: могила.
Все как не было и все как было,
- Неужели обо мне ничуть не? -
Окруженье, Райнер, самочувствье?
Настоятельно, всенепременно --
Первое видение вселенной
(Подразумевается, поэта
В оной) и последнее - планеты,
Раз только тебе и данной - в целом!
Не поэта с прахом, духа с телом,
(Обособить - оскорбить обоих)
А тебя с тобой, тебя с тобою ж,
- Быть Зевесовым не значит лучшим -
Кастора - тебя с тобой - Поллуксом,
Мрамора - тебя с тобою, травкой,
Не разлуку и не встречу - ставку
Очную: и встречу и разлуку
Первую.
На собственную руку
Как глядел (на след - на ней - чернильный)
Со своей столько-то (сколько?) мильной
Бесконечной ибо безначальной
Высоты над уровнем хрустальным
Средиземного - и прочих блюдец.
Все как не было и все как будет
И со мною за концом предместья.
Все как не было и все как есть уж
- Что списавшемуся до недельки
Лишней! - и куда ж еще глядеть-то,
Приоблокотясь на обод ложи,
С этого - как не на тот, с того же
Как не на многострадальный этот.
В Беллевю живу. Из гнезд и веток
Городок. Переглянувшись с гидом:
Беллевю. Острог с прекрасным видом
На Париж - чертог химеры галльской -
На Париж - и на немножко дальше...
Приоблокотясь на алый обод
Как тебе смешны (кому) "должно быть",
(Мне ж) должны быть, с высоты без меры,
Наши Беллевю и Бельведеры!
Перебрасываюсь. Частность. Срочность.
Новый Год в дверях. За что, с кем чокнусь
Через стол? Чем? Вместо пены - ваты
Клок. Зачем? Ну, бьет - а при чем я тут?
Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер - умер.
Если ты, такое око смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
Значит - тмится, допойму при встрече! --
Нет ни жизни, нет ни смерти,- третье,
Новое. И за него (соломой
Застелив седьмой - двадцать шестому
Отходящему - какое счастье
Тобой кончиться, тобой начаться!)
Через стол, необозримый оком,
Буду чокаться с тобою тихим чоком
Стекла о стекло? Нет - не кабацким ихним:
Я о ты, слиясь дающих рифму:
Третье.
Через стол гляжу на крест твой.
Сколько мест - загородных, и места
За городом! и кому же машет
Как не нам - куст? Мест - именно наших
И ничьих других! Весь лист! Вся хвоя!
Мест твоих со мной (твоих с тобою).
(Что с тобою бы и на массовку -
Говорить?) что - мест! а месяцов-то!
А недель! А дождевых предместий
Без людей! А утр! А всего вместе
И не начатого соловьями!
Верно плохо вижу, ибо в яме,
Верно лучше видишь, ибо свыше:
Ничего у нас с тобой не вышло.
До того, так чисто и так просто
Ничего, так по плечу и росту
Нам - что и перечислять не надо.
Ничего, кроме - не жди из ряду
Выходящего (неправ из такта
Выходящий!) - а в какой бы, как бы
Ряд вошедшего?
Припев извечный:
Ничего хоть чем-нибудь на нечто
Что-нибудь - хоть издали бы - тень хоть
Тени! Ничего, что: час тот, день тот,
Дом тот - даже смертнику в колодках
Памятью дарованное: рот тот!
Или слишком разбирались в средствах?
Из всего того один лишь свет тот
Наш был, как мы сами только отсвет
Нас,- взамен всего сего - весь тот свет!
С незастроеннейшей из окраин -
С новым местом, Райнер, светом, Райнер!
С доказуемости мысом крайним -
С новым оком, Райнер, слухом, Райнер!
Все тебе помехой
Было: страсть и друг.
С новым звуком, Эхо!
С новым эхом, Звук!
Сколько раз на школьном табурете:
Что за горы там? Какие реки?
Хороши ландшафты без туристов?
Не ошиблась, Райнер - рай - гористый,
Грозовой? Не притязаний вдовьих -
Не один ведь рай, над ним другой ведь
Рай? Террасами? Сужу по Татрам -
Рай не может не амфитеатром
Быть. (А занавес над кем-то спущен...)
Не ошиблась, Райнер, Бог - растущий
Баобаб? Не Золотой Людовик -
Не один ведь Бог? Над ним другой ведь
Бог?
Как пишется на новом месте?
Впрочем есть ты - есть стих: сам и есть ты
Стих! Как пишется в хорошей жисти
Без стола для локтя, лба для кисти
(Горсти).
- Весточку, привычным шифром!
Райнер, радуешься новым рифмам?
Ибо правильно толкуя слово
Рифма - что - как не - целый ряд новых
Рифм - Смерть?
Некуда: язык изучен.
Целый ряд значений и созвучий
Новых.
- До свиданья! До знакомства!
Свидимся - не знаю, но - споемся.
С мне-самой неведомой землею -
С целым морем, Райнер, с целой мною!
Не разъехаться - черкни заране.
С новым звуконачертаньем, Райнер!
В небе лестница, по ней с Дарами...
С новым рукоположеньем, Райнер!
Чтоб не залили, держу ладонью.-
Поверх Роны и поверх Rarogn′а,
Поверх явной и сплошной разлуки
Райнеру - Мария - Рильке - в руки.
Bellevue
7 февраля 1927
---------------------------------------------
Примечания :
1 Гнездо (нем.)
2 Любимый (нем.)
Комментарии
Впервые — в журнале «Версты» (Париж. 1928. № 3).
Посвящено памяти Р.-М. Рильке. На смерть Рильке Цветаева откликнулась также очерком «Твоя смерть»
Эолова пустая башня — Переосмысленный образ острова, окруженного сплошной медной стеной и возвышающегося среди моря отвесными скалистыми берегами, где правил бог ветров Эол (греч. миф.).
Человек вошел — О смерти Рильке Цветаева узнала от Марка Слонима. «Отлично зная, как она его боготворила, я сообщил ей о его смерти с большой осторожностью — а не «между прочим» (ее слова). М. И. была очень взволнована и сказала: «Я его никогда не видела и теперь никогда не увижу» (Марк Слоним. О Марине Цветаевой // Новый журнал. Нью-Йорк. 1971. № 104. с. 145).
В Новостях и Днях. — Имеется в виду крупнейшие парижские русские газеты «Парижские новости» и «Дни».
В санатории… — Рильке умер в швейцарской клинике Валь Монт.
Альказар — ресторан в Париже.
Уж не спрашиваешь, как по русски // Nest? — В последнем письме к Цветаевой (от 12 августа 1926 г.) Рильке писал, что он забыл, как будет по-русски слово «гнездо».
Кастора — тебя с тобой — Поллуксом. — Кастор и Поллукс (греч. Полидевк) — неразлучные братья, сыновья прекрасной Леды. Поллуксу его отец Зевс даровал бессмертие; Кастор, его сводный брат, был смертен. Когда в схватке с врагом Кастор погиб, Зевс позволил Поллуксу поделиться с братом половиной своего бессмертия; таким образом братья проводили день в подземном царстве, а день — на Олимпе, среди богов.
…Париж — чертог химеры галльской — Париж (под названием Лутеция) в древности находился на территории страны Галлии.
Беллевю (фр.) — пригород Парижа, где жила Цветаева, буквально: прекрасный вид.
Бельведер (ит.) — название дворца с предместьями. Здесь оба слова в нарицательном значении.
Золотой Людовик — По-видимому, Людовик XIV (1638—1715), король Франции с 1643 г. Период его правления отличался заметным расширением границ королевства и самым блестящим двором в Европе.
Дары (святые) — вино и хлеб (библ.)
Рона — река в Швейцарии и Франции.
Rarorn (Рарон) — место, где похоронен Рильке (Швейцария).
Вадим Шарыгин (06.06.2025 15:02:33) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Иосиф Бродский
Эссе "Об одном стихотворении"
(Отрывок)
7 февраля 1927 года в Беллевю под Парижем Марина Цветаева закончила "Новогоднее" - стихотворение, являющееся во многих отношениях итоговым не только в ее творчестве, но и для русской поэзии в целом. По своему жанру стихотворение это принадлежит к разряду элегий, т. е. к жанру наиболее в поэзии разработанному; и как элегию его и следовало бы рассматривать, если бы не некоторые привходящие обстоятельства. Одним из обстоятельств является тот факт, что элегия эта - на смерть поэта.
Всякое стихотворение "На смерть...", как правило, служит для автора не только средством выразить свои ощущения в связи с утратой, но и поводом для рассуждений более общего порядка о феномене смерти как таковом. Оплакивая потерю (любимого существа, национального героя, друга или властителя дум), автор зачастую оплакивает -- прямым, косвенным, иногда бессознательным образом -- самого себя, ибо трагедийная интонация всегда автобиографична. Иными словами, в любом стихотворении "На смерть" есть элемент автопортрета. Элемент этот тем более неизбежен, если оплакиваемым предметом является собрат по перу, с которым автора связывали чересчур прочные -- подлинные или воображаемые -- узы, чтобы автор был в состоянии избежать искушения отождествить себя с предметом стихотворения. В борьбе с данным искушением автору мешают ощущение профессиональной цеховой принадлежности, самый несколько возвышенный характер темы смерти и, наконец, сугубо личное, частное переживание потери: нечто отнято у тебя -- стало быть, ты имеешь к этому отношение. Возможно, единственным недостатком этих во всех отношениях естественных и уважения достойных чувств является тот факт, что мы узнаем больше об авторе и его отношении к возможной собственной смерти, нежели о том, что действительно произошло с другим лицом. С другой стороны, стихотворение -- не репортаж, и зачастую сама трагическая музыка стихотворения сообщает нам о происходящем более подробно, чем детальное описание. Тем не менее, трудно, подчас просто неловко, бороться с ощущением, что пишущий находится по отношению к своему объекту в положении зрителя к сцене и что для него больше значения имеет его собственная реакция (слезы, не аплодисменты), нежели ужас происходящего; что, в лучшем случае, он просто находится в первом ряду партера.
Таковы издержки этого жанра, и от Лермонтова до Пастернака русская поэзия свидетельствует об их неизбежности. Исключение составляет, пожалуй, один только Вяземский с его "На память" 1837 года. Вероятно, неизбежность этих издержек, этого, в конечном счете, самооплакивания, граничащего порой с самолюбованием, может -- и даже должна быть объяснена тем, что адресатами были всегда именно собратья по перу, тем, что трагедия имела место в отечественной литературе, и жалость к себе была оборотной стороной фамильярности и следствием возрастающего с уходом всякого поэта и без того свойственного литератору ощущения одиночества. Ежели же речь шла о властителе дум, принадлежащем к другой культуре (например, о смерти Байрона или Гете), то сама "иностранность" такого объекта как бы дополнительно располагала к рассуждениям самого общего, абстрактного порядка, как то: о роли "певца" в жизни общества, об искусстве вообще, о -- говоря словами Ахматовой -- "веках и народах". Эмоциональная необязательность в этих случаях порождала дидактическую расплывчатость, и такого Байрона или Гете бывало затруднительно отличить от Наполеона или от итальянских карбонариев. Элемент автопортрета в таких случаях естественным образом исчезал, ибо -- как это ни парадоксально, смерть, при всех своих свойствах общего знаменателя, не сокращала дистанцию между автором и оплакиваемым "певцом", но, наоборот, увеличивала оную, как будто невежество пишущего относительно обстоятельств жизни данного "байрона" распространялось и на сущность этого "байрона" смерти. Иными словами, смерть, в свою очередь, воспринималась как нечто иностранное, заграничное -- что вполне могло быть оправдано как косвенное свидетельство ее -- смерти -- непостижимости. Тем более, что непостижимость явления или, по крайней мере, ощущение приблизительности результатов познания и составляет основной пафос периода Романтизма, в котором берет свое начало (и поэтикой которого окрашена по сей день) традиция стихотворений "На смерть поэта".
"Новогоднее" Цветаевой имеет гораздо меньше общего с этой традицией и с этой поэтикой, чем самый герой этого стихотворения -- Райнер Мария Рильке. Возможно, единственной связующей Цветаеву в этом стихотворении с романтизмом нитью следует признать то, что для Цветаевой "русского родней немецкий", т. е. что немецкий был, наравне с русским, языком ее детства, пришедшегося на конец прошлого и начало нынешнего века, со всеми вытекающими из немецкой литературы XIX века для ребенка последствиями. Нить эта, конечно же, более чем просто связующая -- на этом мы впоследствии еще остановимся; для начала же заметим, что именно знанию немецкого языка Цветаева обязана своим отношением к Рильке, смерть которого, таким образом, оказывается косвенным ударом -- через всю жизнь -- по детству.
Уже по одному тому, что детская привязанность к языку (который не родной, но -- родней) завершается для взрослого человека преклонением перед поэзией (как формой высшей зрелости данного языка), элемент автопортрета в "Новогоднем" представляется неизбежным. Но "Новогоднее" -- больше, чем автопортрет, так же как и Рильке для Цветаевой -- больше, чем поэт. (Так же как и смерть поэта есть нечто большее, чем человеческая утрата. Это прежде всего драма собственно языка: неадекватности языкового опыта экзистенциальному.) Даже независимо от личных чувств Цветаевой к Рильке -- чувств весьма сильных и претерпевших эволюцию от платонической влюбленности и стилистической зависимости до сознания известного равенства -- даже независимо от этих чувств, смерть великого немецкого поэта создала ситуацию, в которой попыткой автопортрета Цветаева не могла ограничиться. Для понимания -- и даже непонимания -- того, что произошло, ей пришлось раздвинуть границы жанра и как бы самой шагнуть из партера на сцену.
"Новогоднее" -- прежде всего исповедь. При этом хотелось бы отметить, что Цветаева -- поэт чрезвычайно иск ренний, вообще, возможно, самый искренний в истории русской поэзии. Она ни из чего не делает тайны, и менее всего -- из своих эстетических и философских кредо, рассыпанных в ее стихах и прозе с частотой личного местоимения первого лица единственного числа. Поэтому читатель оказывается более или менее подготовленным к манере цветаевской речи в "Новогоднем" -- так называемому лирическому монологу. К чему он, однако, никак не подготовлен, сколько раз он "Новогоднее" ни перечитывай, это к интенсивности этого монолога, к чисто лингвистической энергии этой исповеди. И дело совсем не в том, что "Новогоднее" -- стихотворение, т. е. форма повествования, требующая, по определению, при максимальной сфокусированности, максимальной конденсации речи. Дело в том, что Цветаева исповедуется не перед священником, но перед поэтом. А по ее табели о рангах поэт примерно настолько же выше священника, насколько человек -- по стандартной теологии -- выше ангелов, ибо последние не созданы по образу и подобию Божьему.
Как это ни парадоксально и ни кощунственно, но в мертвом Рильке Цветаева обрела то, к чему всякий поэт стремится: абсолютного слушателя. Распространенное убеждение, что поэт всегда пишет для кого-то, справедливо только наполовину и чревато многими недоразумениями. Лучше других на вопрос "Для кого вы пишете?" ответил Игорь Стравинский: "Для себя и для гипотетического alter ego". Сознательно или бессознательно всякий поэт на протяжении своей карьеры занимается поисками идеального читателя, этого alter ego, ибо поэт стремится не к признанию, но к пониманию. Еще Баратынский утешал в письме Пушкина, говоря, что не следует особо изумляться "ежели гусары нас более не читают". Цветаева идет еще дальше и в стихотворении "Тоска по родине" заявляет:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично -- на каком
Непонимаемой быть встречным.
Подобное отношение к вещам неизбежно ведет к сужению круга, что далеко не всегда означает повышение качества читателя. Литератор, однако, -- демократ по определению, и поэт всегда надеется на некоторую параллельность процессов, происходящих в его творчестве и в сознании читателя. Но чем дальше поэт заходит в своем развитии, тем -- невольно -- выше его требования к аудитории -- и тем аудитория эта -- уже. Дело нередко кончается тем, что читатель становится авторской проекцией, едва ли ни с одним из живых существ не совпадающей. В таких случаях поэт обращается либо непосредственно к ангелам, как Рильке в "Дуинезских элегиях", либо к другому поэту -- особенно если тот мертв, -- как Цветаева к Рильке. В обоих случаях имеет место монолог, и в обоих случаях он принимает абсолютный характер, ибо автор адресует свои слова в небытие, в Хронос.
Для Цветаевой, стих которой отличается почти патологической потребностью договаривать, додумывать, доводить все вещи до логического конца, этот адрес был далеко не в новость. Новой -- со смертью Рильке -- оказалась его обитаемость, и для поэта в Цветаевой это не могло не представить интереса. Разумеется, "Новогоднее" -- результат конкретного эмоционального взрыва; но Цветаева -- максималист, и вектор ее душевных движений заранее известен. Тем не менее, назвать Цветаеву поэтом крайностей нельзя хотя бы потому, что крайность (дедуктивная, эмоциональная, лингвистическая) -- это всего лишь место, где для нее стихотворение начинается. "Жизнь прожить -- не поле перейти" или "Одиссей возвратился, пространством и временем полный" у Цветаевой никогда бы концовками не оказались: стихотворение начиналось бы с этих строк. Цветаева -- поэт крайностей только в том смысле, что "крайность" для нее не столько конец познанного мира, сколько начало непознаваемого. Технология намека, обиняков, недоговоренностей, умалчивания свойственна этому поэту в чрезвычайно малой степени. Еще менее присуще ей употребление обеспечивающих читателю психический комфорт высших достижений гармонической школы с их убаюкивающим метрическим рисунком. Перенасыщенный ударениями, гармонически цветаевский стих непредсказуем; она тяготеет более к хореям и к дактилям, нежели к определенности ямба, начала ее строк скорее трохеические, нежели ударные, окончания -- причитающие, дактилические. Трудно найти другого поэта, столь же мастерски и избыточно пользовавшегося цезурой и усечением стоп. Формально Цветаева значительно интересней всех своих современников, включая футуристов, и ее рифмовка изобретательней пастернаковской. Наиболее ценно, однако, что ее технические достижения продиктованы не формальными поисками, но являются побочным -- то есть естественным -- продуктом речи, для которой важнее всего ее предмет.
Искусство и вообще всегда возникает в результате действия, направленного вовне, в сторону, на достижение (постижение) объекта, непосредственно отношения к искусству не имеющего. Оно -- средство передвижения, ландшафт, мелькающий в окне -- а не передвижения этого цель. "Когда б вы знали, из какого сора, -- говорит Ахматова, -- растут стихи..." Чем больше цель движения удалена, тем искусство вероятней; и, теоретически, смерть (любая, и великого поэта в особенности -- ибо что же может быть удалено от ежедневной реальности более, чем великий поэт или великая поэзия) оборачивается своего рода гарантией искусства...
----------------------------------
Вадим Шарыгин (06.06.2025 15:18:23) Заблокирован
Александр Блок
СКИФЫ
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Владимир Соловьев
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас - века, для нас - единый час
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома′ лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот - срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет - не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия - Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь
, Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим всё - и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё - и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
Мы помним всё - парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады...
Мы любим плоть - и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы
И усмирять рабынь строптивых...
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно - старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем - братья!
А если нет - нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века - вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!
Но сами мы - отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз - опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
30 января 1918
--------------------------------------------------
Видео :
Наталья Белохвостикова в фильме "У озера" читает "Скифы", хронометраж : 06:07
Вадим Шарыгин (07.06.2025 11:11:59) Заблокирован
Продолжаем наш Марафон!
Напоминаю всем участникам, активным и пассивным, восприятие поэзии начинается с провозглашения текста, с прочтения вслух, с голоса, которым читающий получает, в зависимости от степени усердия, право быть понятым языком или поэтической речью!
Действует обратный порядок: поэзия, в отличие от хороших и плохих стишков, это когда нас, лицезреющих, читают и выбирают, и только кажется что наоборот!)
Вадим Шарыгин (07.06.2025 14:54:39) Заблокирован
Выражаю солидарность со Светланой Севриковой и со всеми теми, кто считает совершенно абсурдным и несправедливым решение лишить поэта права участия в форуме, да ещё на 20 дней!((
Светлана, если захочешь размещать стихи в теме Марафона, пиши в личку и я буду размещать от твоего имени.
Мне кажется, что все поэты и граждане Поэзии, которые остались в тени и на обочине потока социальной сети "Изба-Читальня" , должны объединиться и сообща противостоять отбываловке, флуду, доводить до сведения участников сайта своё видение поэзии, литературной работы, взрослого общения без постановки в угол, лишения сладкого, как в детском саду, без лагерных замашек типа: "умри ты сегодня - я завтра!".
Никто не защитит искусство словесности от неуважения, кроме самих носителей и хранителей!
Нас, граждан поэзии, убивали, гнобили, высмеивали до смерти, равняли под одну гребёнку, в течение всей страны господства народных масс над совестью и честью, начиная с октября 1917 года!
Наших стихов не видно в редакторских анонсах, мы как бы и не существуем в этой гуще , где "каждая кухарка может.."
Но мы ещё есть.
И наше творчество переживет всех, кому, кроме пустопорожних стишков, кроме разнообразия ничтожного и сказать-то, по сути, нечего.
Поэзия и радость её постижения торжествует над всеми стремлениями усреднить Человека, заботясь якобы обо всех, забывая о каждом!
Поэты всех судеб и стран - объединяйтесь!
Kriss Gud (07.06.2025 17:26:31)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Да нет 20 дней.
"Нас, граждан поэзии, убивали, гнобили, высмеивали до смерти, равняли под одну гребёнку, в течение всей страны господства народных масс над совестью и честью, начиная с октября 1917 года.
мы как бы и не существуем в этой гуще , где "каждая кухарка может."
Чудовищная ложь.
Роберт Иванов (07.06.2025 18:40:15)
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Раньше каждая кухарка управляла государством. Теперь кухарка пишет стихи. Что хуже? Я думаю, последнее.
Kriss Gud (07.06.2025 19:27:36)
(Ответ пользователю: Роберт Иванов)
Думаю, настоящую кухарку трудно найти в наше время. То бишь повара
А необразованных "Антуанов Свиньиных" пруд пруди. К тому же воспитаннвх на вседозволенности и власти денег.
В каждой деревне есть своя культура.
Да и цитата переврана.
Стихи нельзя читать со словарём и справочниками.
Мне не понятно как может человек плакать о гибели Альенде. И презирать народ русский. Во-первых на Руси поэт был не просто поэт , а человек. И в СССР поэты писатели жили гораздо лучше соотечественников. Тот же Мандельштам любил роскошь. Имел возможность заработка , брал деньги за невыполненную работу в издательстве. И никто его особо не трогал. Характер не из лёгких. Другое дело, что каждый поэт привит был от скромности. Как и сейчас.
Может это форма пиара.
Наболтал лишнего.
Вадим Шарыгин (08.06.2025 14:12:59) Заблокирован
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Настоящую кухарку, которая оказалась не на своём месте", например, с массированным распространением поверхностных, скукоживаюших воображение стишков и односложных льстивых отзывов, найти не трудно, стоит только заглянуть на кухню любого около поэтического сайта.
Сказки о любви Мандельштама к роскоши - это типичная презрительная часть образцовый пример отношения "кухарки" к поэтам.
Ни расстреленный именем народа Гумилев, ни стоящая в очереди в оконце НКВД на Кузнецком мосту Ахматова, ни уморенный голодом Блок, ни замученный до смерти Мандельштам, ни затравленный под потолок Англетера Есенин, уже не смогут засвидетельствовать очередному "представителю народа на диване будней" перманентный ужас происходящего до сих пор презрения, нет не народа, но именно населения, к своим творцам и героям духа.
Понятие "жить" у человека искусства и нахлебника духа совершенно различные по сути своей. И общество, в котором ставят знак равенства между, например , нервными затратами семейной ссоры о том что купить в этом месяце и кровью сердца охлёстнутыми нервами пребывания в сиротстве и одиночестве, или нервными потерями при создании произведения искусства словесности поэта и писателя, такое общество обречено на нравственное и физическое вымирание.
И следующие поколения талантов, вслед за первой волной гибели, в лице поэтов-шестидесятников многое могут рассказать о разнице между родиной и государством, между населением и народом, между гражданином поэзии и ни читателем, ни писателем!
Для подтверждения кто прав из нас, кто не прав, просто, сравните своё творчество, свой вклад в повышение уровня восприятия сайта и форума и мой вклад, сравните честно, и уверен что вам хватит интуиции почувствовать и правду, и истину
У поэтов нет презрения к народу, есть только правда в глаза, без панибратства, и лести.
Именно поэт создаёт для народа шанс на развитие, на рост души, а все прилежные, все типовые стихи и темы, всё старательные потуги лакировщиков деградации, только ускоряют её.
Свою версию различия между народом и обывателями рассказал кровью песен Владимир Высоцкий.
Обидеть поэта не сложно, ума много не надо, всегда есть возможность потом образумиться и принести цветы на могилу.
То есть при жизни - никакой поддержки, попытки понять, а после смерти, пожалуйста, со всею душой.
Но уверен, что те же Цветаева, например, или Бродский руки бы не подали многим из тех, кто на этом сайте городит нескончаемый огород правильных слов о нормах стихосложения, кто делится трогательными впечатлениями от лицезрения мировых шедевров воочию и всё -таки не в состоянии отличить жизнь в Искусстве от жизни на старости лет на сайте, или кто лбом молится церковному богу, , кто обозначает жизнь и литературу!
Подумайте об этом.
Роберт Иванов (08.06.2025 14:50:39)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
А вы уверены, что мне очень нужно, чтобы Цветаева или Бродский подали мне руку?
Я не настолько уничижительно к себе отношусь.
Роберт Иванов (08.06.2025 18:44:55)
(Ответ пользователю: Роберт Иванов)
Елене Елей, которая отметилась дизом к моей реплике.
А вам кто руку уже протянул: Цветаева или Бродский?
Думаю, ни тот, ни другая.
Как же вы живёте?
Как вы можете себя уважать после этого?
А меня, например, не огорчит, даже если мне НЕ протянет руку сам маэстро Шарыгин.
Представляю: появляюсь я где-нибудь в компании с Еленой Елей, здороваюсь. А она говорит, указывая на меня: - Не подходите к ему, он НЕ ХОЧЕТ, что ему протянула руку Цветаева!
Самим-то не смешно?
Заигрались вы тут в свои игры.
Вадим Шарыгин (08.06.2025 20:08:22) Заблокирован
(Ответ пользователю: Роберт Иванов)
Вы себя лучше знаете, но стараюсь жить и писать так, чтобы подали
Геннадий Иваныч [Ижевск] (08.06.2025 16:06:20)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
ни замученный до смерти Мандельштам,
---
Никто его не мучил.
Никто не писал что его били на следствии, били на пересылке, били в лагере, никто даже не снял с него его роскошное кожаное пальто подаренное Эренбургом, он в его потом променял на еду, его не отправили в тайгу валить лес, не отправили в шахту рубить уголь, он вообще НЕ РАБОТАЛ.
Умер в больничке по причине недоедания и слабого здоровья физического и психического.
Елена Елей [Санкт-Петербург] (08.06.2025 17:21:03)
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
"Замученный" и "запытанный" - не одно и то же. Всех, кто умер в неволе, априори можно назвать замученными. Уголовников в расчёт не беру...
Вадим Шарыгин (08.06.2025 20:16:09) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Ага, умер в районной больничке, чтобы у любого Геннадия Ивановича и мысли не возникалоо том, какую цену платят поэзия и поэты, чтобы в будущем хотя бы на одного обывателя со стишками стала меньше.
Роберт Иванов (08.06.2025 20:35:05)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Поэты тем и хороши, что они платят повышенную цену.
А если бы не платили, какая им была бы цена?
Вот у нас здесь 300 000 поэтов. Но они ничего не платят.
И какая им цена?
Что касается меня, то мне отвратительно чьё бы то ни было желание прожить чужую жизнь.
Хотите так жить? Ради Бога! Но не принуждайте нас так жить.
Всех нас впереди ждёт одно - великое молчание.
Нелепо, если на пороге этого молчания кто-то может сказать о себе только одно: я всю жизнь поклонялся ТЕНЯМ великих.
Господь этого не одобрит, я думаю.
Роберт Иванов (08.06.2025 20:37:11)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вы же, я думаю, тоже ничего не платите.
Как и ваш волкообразный друг, который поставил вам лайк.
Белла Минцева (08.06.2025 20:46:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Они платят цену дьяволу, которому душу продали.)
Ничего удивительного.)
Геннадий Иваныч [Ижевск] (08.06.2025 20:56:53)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Ага, умер в районной больничке,
----
Поэты есенинского круга - Алексей Ганин, Николай Клюев, Петр Орешин, Иван Приблудный, Александр Воронский, Павел Васильев, Сергей Клычков. Василий Наседкин...Были просто расстреляны. Как говорят - почувствуйте разницу.
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:11:16) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
В том-то и дело!
Геннадий Иваныч [Ижевск] (09.06.2025 06:22:12)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Да не в том!
А в том что когда одних вели к стенке, другим присваивали персональную пенсию.
23 марта 1932 года за № 410 вышло Постановление СНК СССР:
«За заслуги в области русской литературы МАНДЕЛЬШТАМУ
Осипу Эмильевичу назначить пожизненную персональную
пенсию в размере 200 рублей в месяц». Постановление
подписали заместитель председателя СНК В.Куйбышев и
управляющий делами СНК П.Керженцев.
К слову сказать, Анна Андреевна Ахматова, к этому времени
уже являлась опытной пенсионеркой, ей выхлопотали первую
пенсию,( сначала по старости-75 руб.), еще в 30 году.
"Старушке" в то время едва перевалило за сорок...
https://www.chitalnya.ru/work/3238994/
Вики об этом молчит, по причинам понятным.
Мучители, ага.
Ахматова, кстати, намек поняла и сидела ровно, держа фигу в кармане, а Мандельштам. намека не понял, за что и пострадал. Он вообще был человеком, как сейчас говорят, - С особенностями...
На всю голову, как и положено настоящему поэту.
https://www.chitalnya.ru/work/3239693/
Kriss Gud (10.06.2025 05:16:54)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Народ и обыватель. При чем здесь жизнь в искусстве и жизнь на старости на сайте. Прежде чем делать выводы обвинения может быть стоит хотя бы взглянуть в сторону автора. Я не публикую стихи, но это не значит что я не могу отличить круг от квадрата.
Во-первых, вы постоянно приводите в пример историю репрессий. Обвиняете в нанесении морального ущерба людей только за то что они живут и говорят на родном языке не так, как вам бы хотелось. Ведь в единое государство народ объединяет язык
Почему понятийность слов должна меняться на смыслы?
И что такое звукозапись. Не понятно. Записать на диктофон или читать вслух.
Народ может жить, население обывателей куда надо отправлять? Особенно кухарок, которые пишут стишки.
Одни вопросы.
Вадим Шарыгин (10.06.2025 09:17:24) Заблокирован
(Ответ пользователю: Kriss Gud)
Когда-нибудь Вы самостоятельно найдёте ответы на все свои вопросы, тем более, что в состоянии отличить "круг от квадрата", а пока Вы в поиске ответов, тема Марафон поэзии продолжается, с Вашими примерами поэзии или без них, много важного и интересного впереди, много работы и позвольте откланяться с наилучшими пожеланиями,
))
Семён Левский (08.06.2025 17:30:01) Заблокирован
Со мной не конфликтует ледоруб,
Меня не пнут пинком из мавзолея.
По жизни я "не нежен и не груб"
Жизнь у таких, как светлая аллея.
Меня не замечает даже мент,
И в след не брешут дикие собаки.
Я ставил над собой эксперимент:
Но не мордуют даже в пьяной драке.
Все результаты движутся к нулю,
Я скользок и податлив словно пена.
Кого не надо я не полюблю,
И море выбираю по колено.
Чтоб не попасть в какой-нибудь просак
Я не сую свой нос в страну познаний.
Средь табуна воиственных писак
Я не имею ни чинов, ни званий.
Зато я обласкаю тех и тех
И поддержу того, кто больше весом.
Мне безразлично лях ты или лех,
Но я вам ни какой-нибудь повеса!
не привлекался, не голосовал,
Не сочинял про то или "про это"...
Возможно, я и не оригинал.
Но копия российского поэта.
Владимир Поваров (08.06.2025 20:50:54)
Кажется, марафон не получился. Стихов никто не читает. Лайки не ставят. Всё улетает в трубу. Я ожидал большего. Правда, начинался хорошо.
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:31:47) Заблокирован
Александр Пушкин
ПОЭТ И ТОЛПА
Procul este, profani. (Прочь, непосвященные)
Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поет?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведет?
О чем бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер, песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплодна:
Какая польза нам от ней?»
Поэт.
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Чернь.
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Поэт.
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры; —
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор, — полезный труд! —
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
1828
Вадим Шарыгин (08.06.2025 23:04:51) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
«Но есть другой читатель – некультурный. Читатель – масса, читатель – понаслышке.. Отличительная черта такого читателя – неразборчивость, отсутствие способности ориентироваться.. Такому читателю имя – чернь.. Грех его не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, и в злостной предвзятости. В злой воле к добру».
Марина Цветаева
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:37:34) Заблокирован
Михаил Лермонтов
РОДИНА
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю - за что, не знаю сам -
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
1841
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:39:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Лермонтов. Тихое зарево гибели
Вдруг, Лермонтов...
Убийцы жребий раздают.
Тень от мечты окостенела.
Вдруг, в небо падает салют,
Тяжёлый взмах ресниц и Бэла
С глазами полными такой
Возлюбленной печали, встала
Над сонной в сумерках рекой.
И плаха, в виде пьедестала,
Обильной солью отдаёт.
Белеет парус у порога...
Высокой пропасти полёт.
Вдруг, ливень бешено потрогал
Ресницами прикрытый взгляд.
Краснели струи, уходили
В расщелины, во всё подряд,
Мечты стекли в чертог идиллий.
Валялись руки. Проживал
Смерть, сердце кровью обливая.
Минут последних перевал
И чувств мелодия живая...
И жив Мартынов. До сих пор.
Вдруг, легион! Они повсюду.
И ветр, сошедший с дальних гор,
И стол с нетронутой посудой,
И сомкнутость молчанья уст,
И сон, чтоб не отверзлись очи...
И никого вокруг... И пуст,
До капли крови, ливень ночи!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2022
На строку Лермонтова
«Дрожащие огни печальных деревень»
Глаза бездомные, бездонные, как омут,
В котором н е р е и д ы, м и р и а д ы звёзд.
Прильнёт ли звук к молчанию какому,
Как только высвободит голос вешний дрозд?
Лицо под тяжестью : гримас, забрала, грима.
Затерянная в рыхлой снежности стезя
Души, дождём пронизанной, необорима
Печаль и сделать ничего уже нельзя.
И снятся чёрные от века избы, да иконы,
И ель на взгорке с шапкой снега набекрень,
И сердце кровью омывает вид исконный –
Дрожащие огни печальных деревень.
2014, 2022
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2014
Подлунный Лермонтов
Я взгляд в заснеженной гостиной затерял.
Там Третье пробили часы тысячелетие в начале.
Луна, посеребрив Молчановку, Дарьял,
Сном обволакивала зал, в котором, говорив, молчали,
Укутав лица в блеск свечей, былых годов
В веках попутчики – тускнели эполеты и наряды.
И был к элегии задумчивой готов
Глубокозвездный хор времён – всплывали нимфы и наяды...
Вскрик карбонария. Пустынный грохот скал.
Раскат кромешного уединения грозы с героем.
И то сказать: каким я любящим скакал,
Всё потеряв, – И тайну жизни в бархате гардин раскроем –
Вручную свет морозный, настежь распахнём,
Пусть обдаёт глаза – студёною прозрачностью потока!
Я – взгляд, сочувствия искавший днём с огнём,
С людским массивом злобы сочленял, где даже тень жестока.
Вплывала ввысь гостиная, а там внизу
Всё ещё меркли, вспыхивая, угольки страстей в камине.
И пальцы тонкие, сдвигая прочь слезу,
Досочинить смогли покой вершин, возлюбленный отныне.
К подножию небес летела весть о том,
Что вновь убит поэт – бездарным, беспощадным – вами!
И ангел, крылья волоча, кровавым ртом
Пел колыбельную, озвучив смерть дрожащими словами.
Я взгляд влачил : по акварелям дальних гор,
Там, от людей, от бога – горсточка высоких душ укрыта.
Длил век Машук, на камнепады ливней скор.
Вздымалась парусом – великих приключений сеньорита!
Непокорённая таилась глубина,
Разрыв сулящего, в рост колдовского взгляда – омут зова!
Средь бездыханных гласных – тайна рождена.
И скрип телег её – летящим почерком реализован.
Умчался взгляд – за х′олмы Грузии, в стога,
В душистый сонм лучей нескошенных, в простор долины спящей.
И как же тихо, безмятежно дорога
Дорога та, в которой ночь луной спадала восходящей!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2022
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:52:19) Заблокирован
Николай Заболоцкий
Журавли
Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли.
Вытянув серебряные крылья
Через весь широкий небосвод,
Вел вожак в долину изобилья
Свой немногочисленный народ.
Но когда под крыльями блеснуло
Озеро, прозрачное насквозь,
Черное зияющее дуло
Из кустов навстречу поднялось.
Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас,
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас.
Два крыла, как два огромных горя,
Обняли холодную волну,
И, рыданью горестному вторя,
Журавли рванулись в вышину.
Только там, где движутся светила,
В искупленье собственного зла
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла:
Гордый дух, высокое стремленье,
Волю непреклонную к борьбе -
Все, что от былого поколенья
Переходит, молодость, к тебе.
А вожак в рубашке из металла
Погружался медленно на дно,
И заря над ним образовала
Золотого зарева пятно.
1948
Иволга
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Опаленная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка,—
Встанет утро победы торжественной
На века.
1948
Вадим Шарыгин (08.06.2025 22:58:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Последняя комната
Когда на крючьях жизнь или как бы в петле на тонкой нити
И силы нет в корзину с мусором собрать безликие потуги,
В окно души – в пустое зеркало значений загляните,
На миг расширятся зрачки и стронут вверх – бровей седые дуги –
Давно заброшенную мысль, что так стремительно ничтожна
Во весь свой рост и накренилась, в землю рухнет башня Вавилона!
И дерзновения кинжал дремал, не покидая ножны...
И преданная молодость... И приданная плоти суть зловонна.
Когда ворвётся ветер в душу, сквозняком вскрывая чрево
Последней комнаты, – волною бешеной окатит взгляд исподний,
Осенний русский день мелькнёт перед глазами, где-то слева
Напомнит стоном сердце о себе и с криком чаек, выбрав сходни,
Гудком протяжным захлебнётся пароход из Крыма в тьму разлуки,
Концы отдавший, изменивший всё на всём пространстве нашем,
И ты теперь, на койке в комнате чужой, протягиваешь руки
К видению, в котором изгнанной судьбе вдогонку машем...
Когда смертельно жив, вернулся из ГУЛАГа жизни кто-то,
Поэт, допустим, Заболоцкий, иволга вспорхнула с ветки мокрой,
Витала грусть и сумрак немотой окутывал болото,
И на лету прощались жалобно седые журавли, и охрой
Закрашен день осенний, и под сенью ясеней, вдруг, осенило
Кого-то в будущем : какой багряную ценой всё длится!
И лампа в комнате настольный свет на плоскость влажных глаз склонила,
Чтобы в тени лица блестели переполненные лица.
Когда на крючьях потолков развешены – поэты, люстры света.
И ваша жизнь на волоске висит, на нити паутины,
Никто не спросит : чем вы заняты всю жизнь, чьей кровью жизнь согрета,
И где обломки мачт бесследно потерпевшей бригантины?
Их поглотило море неба. Нет, не в небе – в море чайки бьются,
Срывают крылья в крик, никто не удосужится помочь им!
Остывшим ставший чай, остывший в ночь, стекающий на пол из блюдца.
Жизнь истекает ввысь, в последней комнате, так, между прочим...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Вадим Шарыгин (08.06.2025 23:20:26) Заблокирован
Роберт Рождественский
Кладбище под Парижем
Малая церковка.
Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие,
бывшие.
Кладбище
Сан-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены
сны и молитвы.
Слёзы и доблесть.
«Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны
и гардемарины.
Хваты-полковники
и юнкера.
Белая гвардия.
Белая стая.
Белое воинство.
Белая кость...
Влажные плиты
травой зарастают.
Русские буквы.
Французский погост...
Я прикасаюсь ладонью
к истории.
Я прохожу
по гражданской войне...
Как же хотелось им
в Первопрестольную
въехать
однажды
на белом коне!..
Не было славы.
Не стало и Родины.
Сердца не стало.
А память
была...
Ваши Сиятельства,
Их Благородия, —
вместе —
на Сан-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они,
вдоволь познавши
муки свои
и дороги свои.
Всё-таки — русские.
Вроде бы — наши.
Только
не наши скорей,
а — ничьи...
Как они после —
забытые,
бывшие, —
всё проклиная и нынче, и впредь,
рвались взглянуть на неё —
победившую,
пусть —
непонятную,
пусть —
непростившую,
землю родимую!
И —
умереть...
Полдень.
Берёзовый отсвет покоя.
В небе —
российские купола.
И облака,
будто белые кони,
мчатся
над Сан-Женевьев-де-Буа.
1984
Вадим Шарыгин (09.06.2025 00:01:22) Заблокирован
Родные мои, граждане Поэзии, неувядаемая моя горсточка!
Я хочу, чтобы вы не отчаивались, чтобы не держали зла на тех ни читателей, ни писателей, усилиями коих скоро уйдёт в Закрытый раздел эта тема. Можно загнобить тему, но нельзя остановить Поэзию как таковую! Нет такого "закрытого на амбарный замок раздела", чтобы прекратить жизнь Слова, запереть Небо и наш с вами Марафон сотворения нового состояния жизни под именем "Поэзия" будет продолжаться в том или ином виде, в наших сердцах. Скажем спасибо этой социальной сети уже за то, что не убили, не затравили до смерти, не оплевали с ног до головы, что дали возможность задуматься, поделиться поэзией, заворожиться Словом, вспомнить о чём-то большем нежели склоки и дрязги, переделки строк в стишках, и т.п. прелести досуга.
Гонители поэзии - это, прежде всего, добрые люди со стишками, которые остановились в развитии восприятия и не ведают что творят, в прямом и переносном смысле.
Они убивают поэзию в людях, они заменяют её на то, что называется "вполне приемлемым". И это "приемлемое", как обед в столовке Моссельпрома, тоже можно есть)
Но умирать всем людям придётся в одиночку перед Небом, каждому в свой час ответа на вопрос: как жил, что нажил, кроме того, что нельзя забрать с собой?
Я благодарю вас, мои последние из могикан, за стойкость духа, за вашу преданность преданной поэзии,
за "наши не-гулянья под луной"!
Марафон Поэзии продолжается!
Вадим Шарыгин (10.06.2025 00:16:23) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Запомним эти лица
Вадим Шарыгин (09.06.2025 00:46:13) Заблокирован
Белла Ахмадулина
Описание ночи
Глубокий плюш казенного Эдема,
развязный грешник, я взяла себе
и хищно и неопытно владела
углом стола и лампой на столе.
На каторге таинственного дела
о вечности радел петух в селе,
и, пристальная, как монгол в седле,
всю эту ночь я за столом сидела.
Всю ночь в природе длился плач раздора
между луной и душами зверей,
впадали в длинный воздух коридора,
исторгнутые множеством дверей,
течения полуночного вздора,
что спит в умах людей и словарей,
и пререкались дактиль и хорей -
кто домовой и правит бредом дома.
Всяк спящий в доме был чему-то автор,
но ослабел для совершенья сна,
из глуби лбов, как из отверстых амфор,
рассеивалась спёртость ремесла.
Обожествляла влюбчивость метафор
простых вещей невзрачные тела.
И постояльца прежнего звала
его тоска, дичавшая за шкафом.
В чём важный смысл чудовищной затеи:
вникать в значенье света на столе,
участвовать, словно в насущном деле,
в судьбе светил, играющих в окне,
и выдержать такую силу в теле,
что тень его внушила шрам стене!
Не знаю. Но еще зачтется мне
бесславный подвиг сотворенья тени.
1965
Дуэль
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над головой...
Так кто же победил: Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той?
Дантес иль Пушкин? Кто там первый?
Кто выиграл и встал с земли?
Кого дорогой этой белой
На черных санках повезли?
Но как же так? По всем приметам
Другой там выиграл, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал курчавой головой!
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду,
Меж тем, как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду...
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Осмеянных и отчужденных
Поэтов, погибавших зря?
Я так скажу: на самом деле,
Давным-давно, который год,
Забыли мы и проглядели,
Что всё идет наоборот:
Мартынов пал под той горою,
Он был наказан тяжело,
А воронье ночной порою
Его терзало и несло.
А Лермонтов зато сначала
Всё начинал и гнал коня,
И женщина ему кричала:
Люби меня! Люби меня!
Дантес лежал среди сугроба,
Подняться не умел с земли,
А мимо медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался -
Никто того не различал,
А Пушкин пил вино, смеялся,
Друзей встречал, озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила всё плечами,
И улыбалась Натали.
Для их спасения навечно
Порядок этот утвержден.
И торжествующий невежда
Приговорен и осужден.
1964
Вадим Шарыгин (09.06.2025 01:06:15) Заблокирован
Ольга Бергольц
* * *
Я сердце свое никогда не щадила:
ни в песне, ни в дружбе, ни в горе,
ни в страсти...
Прости меня, милый. Что было, то было
Мне горько.
И все-таки всё это - счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую,
и то, что, страшась небывалой напасти,
на призрак, на малую тень негодую.
Мне страшно...
И все-таки всё это - счастье.
Пускай эти слезы и это удушье,
пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.
Страшней - всепрощенье. Страшней - равнодушье.
Любовь не прощает. И всё это - счастье.
Я знаю теперь, что она убивает,
не ждет состраданья, не делится властью.
Покуда прекрасна, покуда живая,
покуда она не утеха, а - счастье.
1952
* * *
Откуда такое молчание?
О новый задуманный мир!
Ты наш, ты желанен, ты чаян,
Ты Сердца и Разума пир.
Откуда ж молчанье на пире?
И чаши с вином не стучат,
И струны безмолвны на лире,
И гости, потупясь, молчат.
1940
* * *
Словно строфы — недели и дни в Ленинграде,
мне заглавья запомнить хотя б:
«Прибыл крымский мускат...»
На исходе пучки виноградин,
винный запах антоновок сытит октябрь.
Это строфы элегий,
желтеющих в библиотеках,
опадающих с выступов перистых од:
«Льды идут на Кронштадт,
промерзают сибирские реки,
ледоколы готовятся в зимний поход».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но такие горячие строки доверить кому нам?
Только руку протянешь —
обуглится, скорчится — шрам...
Говорю о стихе
однодневной Кантонской коммуны,
на газетах распластанной по вечерам.
Но сначала — Кантон. И народ, и кумач на просторе;
после РОСТА рыдающая на столбах.
А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе
отливаются петли, и раны, и храп на губах.
А потом — митингуют, и двор заводской поднимает
на плечах, на бровях,
на мурашках ознобленных рук —
рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая,
и протесты,
железом запахшие вдруг...
1927
* * *
Подбирают фомки и отмычки,
Чтоб живую душу отмыкать.
Страшно мне и больно с непривычки,
Не простить обиды, не понять.
Разве же я прятала, таила
Что-нибудь от мира и людей?
С тайным горем к людям выходила,
С самой тайной радостью своей.
Но правдивым — больше всех не верят.
Вот и я теперь уже не та.
Что ж, взломайте...
За последней дверью
Горстка пепла, дым и пустота.
1940
Вадим Шарыгин (09.06.2025 01:24:29) Заблокирован
Сообщение удалено...
Вадим Шарыгин (09.06.2025 01:33:13) Заблокирован
Вадим Шарыгин
О Мандельштаме (1)
Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят.
И топкая бездонность глаз — утопленница Майской ночи —
Анфас : из амфорных руин, из «ять»...
И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек.
На тонком гребне вспенившихся губ :
Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.
Небрежный тон действительности груб.
Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи — плохо!
На выпуклых словах — слепая муть.
Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.
И рухнувший вглубь сердца сон вернуть
Не представляется желанным мне, простите, бога ради!
Кормилец нефов, нервов, куполов;
Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.
Спит дворник, мебели для печки наколов...
Танцуют грозди спелых рук и ног — гарцует ритм сиртаки.
Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по′ ветру раздольные развеяны апачи!
Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.
Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея...
Какой-то малый у дороги сник
И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея:
Никто к нам не вернётся, чернь кругом,
Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку!
Степь ярко подожжённая врагом,
Жизнь лебединая — не навсегда и смерть — не понарошку.
О Мандельштаме (2)
Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят.
На дне глазниц : триерный всплеск и звёздный пояс Ориона.
Бой сердца, словно вытрушен из лат, —
Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона.
На тонком гребне вспенившихся губ
Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки.
Небрежный тон действительности груб
И эхо голоса об стенки бьётся в кровь — латунной кружки!
На вызревших словах — не смыта муть.
Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая.
И надо в сердце обронённый сон вернуть —
О вышитых на небе снах над тушею Индокитая.
Кормилец сытых, зодчий Покрова,
Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи,
Чтоб не построил лучше... Смерть права :
Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым воло′чит.
Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по′ ветру развеяны раздольные апачи!
Непредсказуема метафора, как та,
Косая скоропись предновогодних почерков открыток,
В которых чувства через край, когда
Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток!
К нам не вернётся время, но возьми
Щепо′ть Сахары раскалённой с ще′потью двуперстья смысла!
Столько на звёздных пастбищах возни,
Что красота — дождишком вкрадчивым — над тихой далью свисла.
2019
Вадим Шарыгин (09.06.2025 05:38:16) Заблокирован
Николай Гумилёв
Мои читатели
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевною теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
— Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
1920
Отрывки
1
Я часто думаю о старости своей,
О мудрости и о покое.
2
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
О высшей радости земли.
3
Колокольные звоны
И зеленые клены,
И летучие мыши.
И Шекспир и Овидий
— Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит,
Оттого все на свете
И грустит о поэте.
4
Я рад, что он уходит, чад угарный,
Мне двадцать лет тому назад сознанье
Застлавший, как туман кровавый очи
Схватившемуся в ярости за нож;
Что тело женщины меня не дразнит,
Что слава женщины меня не ранит,
Что я в ветвях не вижу рук воздетых,
Не слышу вздохов в шорохе травы.
Высокий дом Себе Господь построил
На рубеже Своих святых владений
С владеньями владыки Люцифера…
5
Трагикомедией — названьем «человек» —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути;
Век героических надежд и совершений…
1920 - 1921
Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Сентябрь 1907, Париж
Восьмистишие
Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать,
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет,
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
***
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
- Я ждала тебя
Столько долгих дней!
Для любви моей
Расстоянья нет.
- В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
- Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
Смерть в дому моем
И в дому твоем,
- Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
Вадим Шарыгин (09.06.2025 05:55:21) Заблокирован
Николай Рубцов
Тихая моя родина
В. Белову
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу.-
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.
Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.
Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Прощальная песня
Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Мать придет и уснет без улыбки...
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней...
Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.
Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Все мне слышится, словно в бреду.
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она...
Вадим Шарыгин (09.06.2025 06:22:45) Заблокирован
Анна Ахматова
* * *
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
1940
* * *
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
16 апреля 1921
Поздний ответ
М. И. Цветаевой
Белорученька моя, чернокнижница...
Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом".
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след
Защитникам Сталина
Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.
1962
Последний тост
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоём,
И за тебя я пью, –
За ложь меня предавших губ,
За мёртвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
27 июня 1934, Шереметьевский Дом
Поэма без героя (отрывок)
(отрывок)
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья,-
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман,
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан...
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул...
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,-
А по набережной легендарной
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.
ВСТУПЛЕНИЕ
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
1
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
[Ноябрь] 1935, Москва
2
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
1938
3
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь.
1939
4
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей -
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука - а сколько там
Неповинных жизней кончается...
1938
5
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
1939
6
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Весна 1939
Вадим Шарыгин (09.06.2025 06:29:34) Заблокирован
Марина Цветаева
***
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, —
Калужской — песенной — прекрасной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда — нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
1916
Дон
1
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу -- грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое -- в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...
Старого мира -- последний сон:
Молодость -- Доблесть -- Вандея -- Дон.
24 марта 1918
2
Кто уцелел -- умрет, кто мертв -- воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
-- Где были вы? -- Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: -- На Дону!
-- Что делали? -- Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
30 марта 1918
3
Волны и молодость -- вне закона!
Тронулся Дон. -- Погибаем. -- Тонем.
Ветру веков доверяем снесть
Внукам -- лихую весть:
Да! Проломилась донская глыба!
Белая гвардия -- да! -- погибла.
Но покидая детей и жен,
Но уходя на Дон,
Белою стаей летя на плаху,
Мы за одно умирали: хаты!
Перекрестясь на последний храм,
Белогвардейская рать -- векам.
Март 1918
Поэты
1
Поэт — издалека заводит речь.
Поэта — далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами… Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни
Крюк выморочит… Ибо путь комет —
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности — вот связь его! Кверх лбом —
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы — всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
— ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая — взрыв и взлом —
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
8 апреля 1923
--- ---- ------
3
Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям —
Страсти! где насморком
Назван — плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! — как провод! загар! Сибирь!
По наважденьям своим — как пó мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший — сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
22 апреля 1923
Памяти А.А. Стаховича
Не от запертых на семь замков пекарен
И не от заледенелых печек —
Барским шагом — распрямляя плечи —
Ты сошел в могилу, русский барин!
Старый мир пылал. Судьба свершалась.
— Дворянин, дорогу — дровосеку!
Чернь цвела… А вблизь тебя дышалось
Воздухом Осьмнадцатого Века.
И пока, с дворцов срывая крыши,
Чернь рвалась к добыче вожделенной —
Вы bon ton, maintien, tenue — мальчишек
Обучали — под разгром вселенной!
Вы не вышли к черни с хлебом-солью,
И скрестились — от дворянской скуки! —
В черном царстве трудовых мозолей —
Ваши восхитительные руки.
Москва, март 1919
***
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всé — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Тáк край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
3 мая 1934
Вадим Шарыгин (09.06.2025 06:34:49) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Светающий Трёхпрудный пуст...
"Чудный дом, наш дивный дом в Трёхпрудном,
Превратившийся теперь в стихи".
Марина Цветаева
Светающий Трёхпрудный пуст —
Замызган дочиста!
Смертельно мало наших, пусть,
Состарив отчества,
Прощальный век, устал, затих,
Со всем покончено.
Застиг рассвет врасплох, за стих —
Вся кровь, как «Отче наш…»,
С багровых губ — листва и сон,
И свет доносятся.
Покой со смертью в унисон,
Молва-доносчица
За ней, за мною по пятам,
Нам судьбы поданы
Иль участи? Я всё отдам,
Я неба подданный!
Я залпом вкрикну строки в вас —
Уравновешенных —
Всё больше в жизни, напоказ
Дни кровью взвешены!
Светающий Трёхпрудный пуст
И много снегу, да...
Приснился мне рябины куст,
Краснее некуда!
2010-2017 гг.
Письмо, которого не будет
"...горькая гибель Цветаевой, возвращение на гибель - верю - была не ошибкой измученной, втянутой в ошибку женщины, а выбором поэта. Она унесла свою слепую правду о России в вымышленную страну, в невымышленную петлю, но правдой не поступилась".
Владимир Вейдле
«Я и в предсмертной икоте останусь
поэтом».
Марина Цветаева
Ты должен знать,
Как в час последний,
Я стул и жизнь свою в передней
Взяла… И в сени отнесла…
Дрожь. Сумрак. Чиркаю три спички.
Слова рифмую по привычке:
«Сень — Сени — Осень — Осенить…».
…Ужасно хочется заныть,
Завыть! Но я кидаю взор
Как бы на весь земной позор,
Что в петлю — русского поэта
Суёт! В последний полдень лета.
Сижу, не видя ничего…
И вдруг я вспомнила его —
Тот давний день…
Я — на ростановском «Орлёнке»,
Стреляюсь и… Осечка. Громкий
Был щёлк курка... Письмо хотела
Ей в машущую руку на бегу...
Там - осеклась. Здесь - не смогу...
Зрю о т р е ш е н и е —
Любимое моё
До обмиранья сердца слово!
В нём — распадение того,
Что уж не вместе и не нужно..
В нём замшевое «ш» наушно
Звучит. Не слыша никого.
В нём: шелест уж истлевших риз,
Шуршанье ног босых о плиты,
Лавины шум, сошедший вниз,
В нём — шёпот лёгкий пышной свиты.
Ты должен знать,
Что в час кромешный
Я о т р е ш а ю с ь от себя,
Не отрекаясь! Всех? — Конечно,
Убьют. Враги. Друзья. Любя.
Ну вот и слёзы, так некстати,
Льёт жалость
Из предсмертных глаз.
Там, в небе, справа на кровати,
Наверно, высплюсь. В этот раз.
Ты должен знать:
Чирк! Спичка,
Гасни! — заслушав вусмерть соловья,
Ты выжил? — Знать,
Готовься к казни!
Крюк — от людей. Петля — твоя.
Гляди, поэт,
Идущий мной,
Гляди! Повышенный за мной,
Поэт: как гибнет —
Лучшее, что есть!
Как вешают любовь и честь!
Висят в петле. Висят во мгле.
Кто ж остаётся на земле?
Всё. Ухожу. Прощай и помни —
Поэт уходит на века.
Врыдай в них! —
…как свозили дровни
Поэтов, сдёрнутых с крюка
Белла Минцева (09.06.2025 06:52:42) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Деепричастия нельзя образовать от глаголов: жечь, чесать, беречь, тянуть.
ps
Нельзя образовать деепричастия от: 1) глаголов на –чь: жечь, беречь; 2) глаголов с суффиксом –ну: сохнуть, тонуть; 3) глаголов, состоящих из одного слога: пить, бить, петь; 4) глаголов, основа настоящего времени которых заканчивается на шипящий: пахать – пашут, резать – режут.
Роберт Иванов (09.06.2025 08:00:13)
Я думал (ожидал), что здесь будет марафон поэзии.
А здесь получился марафон усопших.
Рыжая Соня [Пермский край] (09.06.2025 08:33:56)
Есть несколько стихотворений, посвящённых нашим классикам)
/Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет, и служба идет..."
Б. Пастернак " Вакханалия"/
* * * *
И опять мы влетели,
Словно куры в ощип,
В стынь апрельской капели,
Ветра горестный всхлип.
Мраком окон пугают
Анфилады дворов.
И на крышах по краю
Тени чёрных котов.
Подагрический тополь
Проецирует жуть,
И фонарный акрополь
Не позволит уснуть -
Бледный свет по паркету,
И в душе кавардак.
Ты настроил на это
Злой поэт Пастернак!
04.2025
Нина Шендрик (14.06.2025 07:47:21)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Прости, Соня! Встаю на защиту любимого поэта Пастернака!
Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других,
Как бы им в даренье.
10 февраля 1890 года родился Пастернак Борис Леонидович.
Вокруг тщеславье, суета,
Ложь, идолопоклонство.
Поэт - несение креста,
Он одинок под солнцем.
Не жаждал почестей, похвал,
Взлетая над барьером,
Единым словом не солгал, –
Не следовал примерам.
До глубины вникал он в суть,
Ключом владея - Словом,
Определило Слово путь,
Без выбора иного.
Российский Гамлет, Пастернак,
Бездарностям в угоду,
Затравленный, как зверь, пропал
За творчества свободу.
Рыжая Соня [Пермский край] (14.06.2025 08:03:40)
(Ответ пользователю: Нина Шендрик)
Ниночка, да я тоже люблю Пастернака, я его образно тогда назвала злым)))
Нина Шендрик (14.06.2025 09:07:44)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
Твои стихи прекрасно ложатся на музыку Псоя Короленко и дополняют песню "Идут белые снеги" сложенную из стихов Пастернака, Евтушенко и Бродского
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли. (Евтушенко)
Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет, и служба идет.
А на улице вьюга
Все смешала в одно,
И пробиться друг к другу
Никому не дано. (Пастернак)
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда. (Евтушенко)
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
— словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед. (Бродский)
Теперь и твое хулиганство можно добавить!
Рыжая Соня [Пермский край] (09.06.2025 08:38:34)
Из цикла "Самоварное", шуточное.
(Немножко отвлеку от " паноптикума")
"Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли..."
....................М.Цветаева
Самоварное.
Уж сколько их пропало в этой бездне
Смурного бытия!
Блестящих и равнО полезных,
Красивых, как и я.
И сколько бы мне чайник не хвалили -
Что в обращенье прост,
Я вспоминаю - чай на даче пили
Среди цветов и звёзд.
И самовара бок такой округлый
Покой дарил и сон.
Мурлыкал кот под колченогим стулом,
Был явно счастлив он.
И ты смотрел через вселенность блюдца
В туманы над рекой.
Хотелось просто прикоснуться
К щеке твоей рукой...
10.2013
Рыжая Соня [Пермский край] (09.06.2025 08:43:18)
(Ответ пользователю: Рыжая Соня)
/...Кто звал ее на лестнице: "Manon?"
И ножки ей в прохладном вестибюле,
Хотя она и бросила: "mais non!" -
Чьи руки властно мехово обули?"
.......................И.Северянин "В лимузине"/
* * * *
Она вошла в наш сельский магазин,
Эскизя стать, как леопард в вольере.
И всхлипнул Гоги, в возрасте грузин,
Стан русской женщины глазами меря.
Кто звал ее "Ну, скоро же, Нинок?"
И ёрзал, дерматин стирал на стуле?
Стол, самовар с трубой, как водосток,
Который не в ту сторону загнули
Шумел под абажуром, и эклер -
Ванильный окоричненный красавец -
Лежал на блюдце томно. Что за сэр
Ждал и томился, бакенбарды правя,
Смотрясь в латунный бок? А каберне
Рубиново вздыхало в тёмной таре...
"И дёрнул чёрт сказать - заварки нет!"
Сапог гармошил в такт на самоваре...
10.2013
Рыжая Соня [Пермский край] (09.06.2025 08:56:54)
А это просто осенний экспромт.
Ничего печального в этом нет —
Горький дым пусть стелется по земле.
Осень — размышление, осень — свет,
Осень — это вечный парад-алле.
Дворники рассветы сметают и
Складывают в кучи, смешав с листвой.
Чистыми должны быть всегда пути,
Помыслы и небо над головой.
10.2015.
Вадим Шарыгин (09.06.2025 11:08:41) Заблокирован
Осип Мандельштам
Восьмистишия
1.
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
И дугами парусных гонок
Открытые формы чертя,
Играет пространство спросонок –
Не знавшее люльки дитя.
Ноябрь 1933, Москва –
июль 1935, Воронеж
2.
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.
Ноябрь 1933 –
январь 1934, Москва
3.
Когда, уничтожив набросок,
Ты держишь прилежно в уме
Период без тягостных сносок –
Единый во внутренней тьме –
И он лишь на собственной тяге,
Зажмурившись, держится сам –
Он так же отнесся к бумаге,
Как купол к пустым небесам.
Ноябрь 1933
4.
О, бабочка, о, мусульманка,
В разрезанном саване вся –
Жизненочка и умиранка,
Такая большая – сия!
С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О, флагом развернутый саван –
Сложи свои крылья – боюсь!
Ноябрь 1933
5.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
Январь 1934
6.
Скажи мне, чертежник пустыни,
Сыпучих песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепет
Его иудейских забот –
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет.
Ноябрь 1933
7.
И клена зубчатая лапа
Купается в круглых углах,
И можно из бабочек крапа
Рисунки слагать на стенах.
Бывают мечети живые,
И я догадался сейчас:
Быть может, мы Айя-София
С бесчисленным множеством глаз.
Ноябрь 1933
8.
Шестого чувства крохотный придаток
Иль ящерицы теменной глазок –
Монастыри улиток и створчаток –
Мерцающих ресничек говорок –
Недостижимое, как это близко:
Ни развязать нельзя, ни посмотреть –
Как будто в руку вложена записка
И на нее немедленно ответь.
Май 1932
9.
Преодолев затверженность природы,
Голуботвердый глаз проник в ее закон,
B земной коре юродствуют породы,
И как руда из груди рвется стон.
И тянется глухой недоразвиток,
Как бы дорогой, согнутою в рог, –
Понять пространства внутренний избыток
И лепестка и купола залог.
Январь 1934
10.
В игольчатых чумных бокалах
Мы пьем наважденья причин,
Касаемся крючьями малых,
Как легкая смерть, величин.
И там, где сцепились бирюльки,
Ребенок молчанье хранит –
Большая вселенная в люльке
У маленькой вечности спит.
Ноябрь 1933, Москва –
июль 1935, Воронеж
11.
И я выхожу из пространства
В запущенный сад величин,
И мнимое рву постоянство
И самосознанье причин.
И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей, –
Безлиственный дикий лечебник,
Задачник огромных корней.
Ноябрь 1933, Москва –
июль 1935, Воронеж
Вадим Шарыгин (09.06.2025 12:05:14) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Восьмистрочия
«Понять пространства внутренний избыток»
Осип Мандельштам
1.
Люблю ненасытное слово,
С разбитою в кровь головой,
Упавшее, вставшее снова,
Взошедшее в вечность Москвой.
И крохотный запах жасмина
Чтоб полз милым псом во дворе.
Люблю я в стихах — гражданина
И преданность снов детворе!
2.
Люблю Графской пристани хмурый,
Ноябрьский прощальный денёк.
Пусть Врангель на сходнях понурый,
Взяв честь свою под козырёк,
Мне вкрикнет в шинель удалую:
Вернёмся — в Россию и в Крым!
А после, наганом балую...
Останусь навек молодым.
3.
Зачерпывай воздух в ладони,
Горсть к горсти, швыряй в паруса!
Пусть штиль, путь замедленно тонет
Солёная гладь в небеса;
Так волком выть, волоком, нудно
Влачить жизнь? — на веслах тяни
Руками кровящими — судно,
В далёкие лучшие дни!
4.
Смыканье смычка с конской гривой:
Елозь и касайся волос,
Да так, чтобы воздух игривый,
Вдруг, Моцарта вслух преподнёс!
Где были те звуки доселе?
А там же, где души, листва!
Мы в бричку всемирную сели —
В Форд-Ноксе, а слезли — Литва!
5.
Так всё настойчивей, шершавыми шарфами
Из тишины глубоководной доносясь,
Жизнь фильдепёрсовая, выкупав в шафране
Тонкие талии эпох, явила вязь :
Магометанскую, похожую на мысли,
Но с католическим набором для бритья.
Ввысь православные мечты вдоль рук повисли.
Склонилась вера, будто мальчик для битья.
6.
Ответь мне, Господь Всемогущий,
Доколе все боли Земли?
И долго румянились кущи
В ответ, и метели мели.
Дождём убаюкивал мелким
Неспешный в словах вечерок,
И персик лежал на тарелке,
Не вызревший, видимо, в срок.
7.
Всё соткано. Нервов волокна,
Волосья взошедших костров.
Заря, заглянувшая в окна,
Вязанка берёзовых дров;
Стригущая ласточка, алый,
Как парус в рассвет, ветерок.
Всесветные всё Тадж-Махалы.
Вдоль пристани глаз. Поперёк.
8.
Прихлынуло. Со старых фотографий:
Шум света, подносимые ко рту
Кубинские дымки и облик графа
У нищего в Кейптаунском порту;
Скрип половиц, пошла плясать губерня
В злом кабаке октябрьской Твери,
Вплоть до раскатов колокольни Берна...
Земля просторна, что ни говори!
9.
Бечевник. Грузными шагами берег бродит
По пробуждающей к касанию воде.
Тень тишины, как бы нащупывает броды.
Нет никого внутри, лишь счастье, жизнь везде.
В застывший миг, так не плывут они по-детски,
Мотая хвостиками, юркие мальки,
Что остаёшься в этой вырезанной нэцкэ
Из изумрудной благодарности Оки!
10.
Порожними вскинуты кубки,
Столкнулись, чуть звякнув, бока!
Взмывайте, как в небо голубки,
Мечтайте вглубь издалека!
Дерзайте, вскипайте, дерзите —
Любому, кто сузит ваш срок!
В Москве, в Петрограде, в Тильзите
Внимайте бесстрашию строк!
11.
Попробовать, что ли, с фингалом
Под глазом, под Глазго идти –
Матрос нараспашку, с финалом
Осевшего в старость пути!
Но в мареве, очи смыкая,
Губами одними, но смог
Бы вымолвить: Радость какая
От сшедших на берег дорог!
2014, 2025
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2014
Вадим Шарыгин (10.06.2025 12:15:57) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Восьмистрочия. Второй уровень
1.
Люблю молитвы водружение на купол,
Сусальный облик снисхождения её.
И веру с гулькин нос, и верность с кот наплакал,
И вероломное по крови бытиё!
(1) Внимать тому, как взгляд прощальный в гуще пьесы,
Привычно метко утоляет голод чувств
Осоловевшей визави, под шелест прессы
И беспредметное вкушение искусств.
(2) Внимать тому, как небо сотворяем сами,
Тому, как любящей рукою свет кладёт
Рублёв; тому, как в чёрные на белом сани
С поэтом – насмерть речка Чёрная крадёт.
2.
Люблю ощупать, будто бруствер для атаки,
Шагов камлание, кормленье солнца с рук!
Заполонивший душу топот ног Сиртаки
И как в объятьях проморгает слёзы друг;
Рукой коснуться, как бумаги о расстреле,
Дверей на выход, опечатанных уже,
В которых в спину разлучать поднаторели,
В смерть уводили, с кобурой настороже.
3.
Когда превращаешься в копоть
Поэзии, боже ты мой,
То – перебинтованным топать,
В строю возвращаясь домой;
С судьбой на руках, надрывая
Охрипшие зобы ночей,
Воспеть – как тоска заревая
Светает и город ничей!
4.
О страстная блажь правды голой
На дне обнажённых картин.
Мангусты... Мангалы...Монголы...
С амбарным замком карантин –
От скучных прочтений, от веры,
Без Неба, без розы ветров.
Мне всех орденов кавалеры –
Чихну – говорят: Будь здоров!
5.
Мне снится эра лиц, дуэль во чреве века.
И в коем веке раз – лишь раненный Дантес.
И Данте ад вознёс, как трость над лбом калека.
И на пригодность чувств, конечно же, сдам тест.
Пусть, всё как у людей – поэзии изнанка –
Отпетый звон церквей, по щиколотку дождь.
Суть перелётных птиц, отчасти, иностранка.
И голый стон молитв: Даруй нам днесь,.. нам даждь.
6.
Напой мне, Рината Тебальди,
Со сцены Ла Скала, из Верди,
О чистой борьбе Гарибальди!
Обласканы шёлком из тверди,
Об лацканы – голосом – дивы.
Ей Каллас на смену волною –
Гол голос, как выезд Годивы!
Я в голос пространство волную!
7.
Узор – что от зренья отдельно,
Орнамент речей без погон –
Бросаешь, как в топку котельной,
Стихи в жерла глаз, испокон
Веков, на развалинах истин
И редко объятья в ответ.
Жизнь, кровью омытую, чистим
От пятен, закравшихся в свет.
8.
Слепая зоркость с дикой скорописью духа –
И смысл строки подвешен на кресте.
Так к пушкам Тушина прихлынул Пьер Безухов,
Так в Ленинграде хлеб блокадный ждать в хвосте, –
Как жить с поэзией в обнимку, пыль разрушу
У всех, кто с сердцем, за поэзию горой.
В затылок нас не любит чернь иль залпом в душу –
Осенней, зимней, летней лунною порой!
9.
Преодолеть – торчащий смысл, достаток –
Кость под ноги глодать – преодолеть!
И дрожь, и холод чувств промеж лопаток,
Загоны судеб и мечтаний нищих клеть.
И ощутить подошвой край предела,
Высокой пропасти размах орлиный вскрыть!
И поглазеть – толпа не поредела,
Смех поубавился и стала тише прыть.
10.
В бездымность бездомного братства –
Как в омут – в несметный полёт
Пространства внутри, нежно браться
За краешек, пусть отстаёт
От толп – этот, с шагом без дела,
Как поступь прекрасна его!
Уж в сумерки вечность одела
Бездетных шагов естество.
11.
И я покидаю обойму,
Заклинить в стволе не хочу.
И нас уже двое – обо(й)ми
Зрит Небо, ладонью к плечу,
Где пепел лежит папиросы, –
Касаюсь, отдёрну, опять...
И в горле застряли вопросы.
И... хочется, просто, обнять!
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Александр Попов [Минск] (09.06.2025 11:45:17)
Игорь Северянин
Поэза странностей жизни
Встречаются, чтоб разлучаться...
Влюбляются, чтобы разлюбить...
Мне хочется расхохотаться,
И разрыдаться - и не жить!
Клянутся, чтоб нарушить клятвы...
Мечтают, чтоб клянуть мечты...
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщетны!..
В деревне хочется столицы...
В столице хочется глуши...
И всюду человечьи лица
Без человеческой души...
Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота...
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.
Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!
Александр Попов [Минск] (09.06.2025 11:48:04)
(Ответ пользователю: Александр Попов)
Александр Попов
И вновь кафе и капучинно.
И всё нормально, хорошо.
Седой. Но! Мальчик "Чиполинно".
И романтизм и веселО.
И улыбнулась вдруг Кристина.
И зазвучала вдруг строка,
Как звон старинного графина.
И что-то сдвинулось слегка.
Упал в другое измеренье,
Где все препоны просто пыль.
Смешно. Возможно помутненье.
Достал болота мутный штиль.
И прав поэт: "Расхохотаться"*.
Эмоций шквал через века.
Не по себе лишь: "Разрыдаться"*.
В тумане скрылася мечта.
* - Игорь Северянин "Поэза странностей жизни"
Вадим Шарыгин (09.06.2025 13:26:36) Заблокирован
Велимир Хлебников
Трубите, кричите, несите!
Вы, поставившие ваше брюхо на пару
толстых свай,
Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,
Знаете ли, что целый великий край,
Может быть, станет мертвецкой?
Я знаю, кожа ушей ваших, точно у буйволов
мощных, туга,
И ее можно лишь палкой растрогать.
Но неужели от "Голодной недели" вы
ударитесь рысаками в бега,
Когда над целой страной
Повис смерти коготь?
Это будут трупы, трупы и трупики
Смотреть на звездное небо,
А вы пойдете и купите
На вечер - кусище белого хлеба.
Вы думаете, что голод - докучливая муха
И ее можно легко отогнать,
Но знайте - на Волге засуха:
Единственный повод, чтобы не взять, а - дать!
Несите большие караваи
На сборы "Голодной недели",
Ломоть еды отдавая,
Спасайте тех, кто поседели!
Волга всегда была вашей кормилицей,
Теперь она в полугробу.
Что бедствие грозно и может усилиться -
Кричите, кричите, к устам взяв трубу!
1921
Одинокий лицедей
И пока над Царским Селом
Лилось пенье и слезы Ахматовой,
Я, моток волшебницы разматывая,
Как сонный труп, влачился по пустыне,
Где умирала невозможность,
Усталый лицедей,
Шагая напролом.
А между тем курчавое чело
Подземного быка в пещерах темных
Кроваво чавкало и кушало людей
В дыму угроз нескромных.
И волей месяца окутан,
Как в сонный плащ, вечерний странник
Во сне над пропастями прыгал
И шел с утеса на утес.
Слепой, я шел, пока
Меня свободы ветер двигал
И бил косым дождем.
И бычью голову я снял с могучих мяс и кости
И у стены поставил.
Как воин истины я ею потрясал над миром:
Смотрите, вот она!
Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы!
И с ужасом
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
конец 1921
Союзу молодежи
Русские мальчики, львами
Три года охранявшие народный улей,
Знайте, я любовался вами,
Когда вы затыкали дыры труда
Или бросались туда,
Где львиная голая грудь —
Заслон от свистящей пули.
Всюду веселы и молоды,
Белокурые, засыпая на пушках,
Вы искали холода и голода,
Забыв про постели и о подушках.
Юные львы, вы походили на моряка,
Среди ядер свирепо-свинцовых,
Что дыру на котле
Паров, улететь готовых,
Вместо чугунных втул
Локтем своего тела смело заткнул.
Шипит и дымится рука
И на море пахнет жарким — каким?
Редкое жаркое, мясо человека.
Но пар телом заперт,
Пары не летят,
И судно послало свистящий снаряд.
Вам, юношам, не раз кричавшим
«Прочь» мировой сове,
Смело вскочите на плечи старших поколений,
То, что они сделали,— только ступени.
Оттуда видней!
Много далёко
Увидит ваше око,
Высеченное плеткой меньшего числа дней.
1921
* * *
Детуся!
Если устали глаза быть широкими,
Если согласны на имя «браток»,
Я, синеокий, клянуся
Высоко держать вашей жизни цветок.
Я ведь такой же, сорвался я с облака,
Много мне зла причиняли
За то, что не этот,
Всегда нелюдим,
Везде нелюбим.
Хочешь, мы будем — брат и сестра,
Мы ведь в свободной земле свободные люди,
Сами законы творим, законов бояться не надо,
И лепим глину поступков.
Знаю, прекрасны вы, цветок голубого,
И мне хорошо и внезапно,
Когда говорите про Сочи
И нежные ширятся очи.
Я, сомневавшийся долго во многом,
Вдруг я поверил навеки:
Что предначертано там,
Тщетно рубить дровосеку!..
Много мы лишних слов избежим,
Просто я буду служить вам обедню,
Как волосатый священник с длинною гривой,
Пить голубые ручьи чистоты,
И страшных имен мы не будем бояться.
13 сентября 1921
* * *
Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы - правоверные волки,
пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скажете: "Это то,
Что мы ждали веками".
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой - те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная - с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль - точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то...
Вадим Шарыгин (09.06.2025 14:14:30) Заблокирован
Михаил Лермонтов
Поэма "Мцыри" (отрывок)
3
«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,—
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
4
Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов „отец“ и „мать“.
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен,—
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.
5
Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод... Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл: ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил,— я также мог бы жить!
6
Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней...
7
И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных... и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер...
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей...
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.
8
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил...
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
Вадим Шарыгин (09.06.2025 20:04:58) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Взгляды из окон
«В каждом доме, друг, есть окно такое»
Марина Цветаева
Этих взглядов из окон – не счесть, не собрать воедино.
Излучают глаза: свет, хрустальных мечтаний и звонов, струящийся вдаль.
С высоты этажей – будто лампа в руках Аладдина –
Ночь видна, ждёт касания глаз –
вера сладкая в жизнь,
в славно горький миндаль...
Там за окнами: снег, разминувшихся встреч отголоски,
Пятна выпавших чувств, угол ветра, краюхи побед, тишины пустота.
Даже воздух за стёклами окон окажется плоский,
Даже жизнь, вдруг покажется смертью как будто бы только что снятой с креста!
Молчаливый исход в окна канувших взглядов извечен.
Так смотрели и смотрят, и будут смотреть, не сказав никому никогда
О забвенной мечте иль о том, что бахвалиться нечем
Перед бездною сумерек, или о том как скончались в проулках года!
Этим взглядам из окон я верю чуть больше, чем Богу.
В них струится душа, как свеча на ветру и готова расстаться с огнём,
Вознесённая вдаль, оглянувшаяся на дорогу,
По которой так трудно идти.
...И так мало людей.
...И уже не свернём.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Вадим Шарыгин (10.06.2025 15:21:55) Заблокирован
Константин Бальмонт
Русский язык
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.
В нем воркованье голубя весной,
Взлет жаворонка к солнцу — выше, выше.
Березовая роща. Свет сквозной.
Небесный дождь, просыпанный по крыше.
Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей в провидящее сердце.
И снова ровный гул широких вод.
Кукушка. У колодца молодицы.
Зеленый луг. Веселый хоровод.
Канун на небе. В черном — бег зарницы.
Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
«Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.
Соха и серп с звенящею косой.
Сто зим в зиме. Проворные салазки.
Бежит савраска смирною рысцой.
Летит рысак конем крылатой сказки.
Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там — смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.
Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
Ярит борзых и гончих доезжачий.
Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?
Молюсь. Молись. Не вечно неудачи.
Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем — там, в синем — о родном пороге.
Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
В размах грозы сцепляются зарницы.
К Царь-граду не ходил ли наш Олег?
Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?
И ты пойдешь дорогой Ермака,
Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!»
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.
Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе,
Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи.
Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем в вечном договоре.
Ты клад найдешь, которого искал,
Зальешь и запоешь умы и страны.
Не твой ли он, колдующий Байкал,
Где в озере под дном не спят вулканы?
Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый,
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.
Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,
Как радуга над нашим водоемом.
Ты в черный час вместишься в малый вздох.
Но Завтра — встанет! С молнией и громом!
1924
------------------------------------------------------------------------
Константин Бальмонт
Русский язык
(Воля как основа творчества)
-------------------------------
Бальмонт К. Д. Стозвучные песни: Сочинения (избранные стихи и проза). -
Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1990
------------------------------------------------------------------
Из всех слов могучего и первородного русского языка, полногласного,
кроткого и грозного, бросающего звуки взрывным водопадом, журчащего
неуловимым ручейком, исполненного говоров дремучего леса, шуршащего степными
ковылями, поющего ветром, что носится и мечется и уманивает сердце далеко за
степь, пересветно сияющего серебряными разливами полноводных рек, втекающих
в синее море, - из всех несосчитанных самоцветов этой неисчерпаемой
сокровищницы, языка живого, сотворенного и, однако же, без устали творящего,
больше всего я люблю слово - воля. Так было в детстве, так и теперь. Это
слово - самое дорогое и всеобъемлющее.
Уже один его внешний вид пленителен. Веющее в, долгое, как зов далекого
хора, о, ласкающее л, в мягкости твердое утверждающее я. А смысл этого слова
- двойной, как сокровища в старинном ларце, в котором два дна. Воля есть
воля-хотение, и воля есть воля-свобода. В таком ларце легко устраняется
разделяющая преграда двойного дна, и сокровища соединяются, взаимно
обогащаясь переливаниями цветов. Один смысл слова воля, в самом простом,
изначальном словоупотреблении, светит другому смыслу, в меру отягощает
содержательностью и значительностью его живую существенность. Говоря -
воля, русская речь вполне отдает себе отчет, что и воля-свобода и
воля-хотение два талисмана, беспредельно желанные, но неизбежно нуждающиеся
в точно определенных пределах, - будь то строгий устав правильно
обоснованной жизни или же великий искус и подвиг личного внутреннего
самоограничения. И русская няня ласково скажет детям: "Ишь расшалились.
Вольница. Спать пора". А русский народ, кроме того, звал вольницей всех
уходивших к волжскому раздолью от московской тесноты. И зовет вольницей
разгулявшихся весельчаков. И зовет вольницей разбойников. А ярославец,
сказавши - вольный, разумеет - леший. Что же касается этого изумрудного
самодура лесов, любящего кружить прямолинейных людей, о нем существует
народное слово, являющееся обворожительным и красноречивым противоречием:
"Леший нем, но голосист".
Художественное противоречие, восхищающее вкус верный и изысканный,
вовсе не есть противоречие, но особенный путь души достигать красоты. Когда
ребенок, захваченный глубоким чувством, лепечет своей матери: "Я люблю тебя
больше всех на свете", а отец, услыхав его лепет, спросит: "А меня?" -
ребенок, не колеблясь, ответит: "И тебя больше всех на свете". Эти
божески-верные слова покажутся противоречием лишь тому, кто тусклыми своими
глазами не умеет читать слова человеческие и божеские. Пока мы говорим и
рассуждаем о воле, вокруг этого слова ткется мгла жути. Но марево исчезает
сразу, когда смелый скажет: "Волей свершаются подвиги", когда мудрец скажет:
"Мир как воля", когда няня скажет ребенку: "Солнышко светит. Пойдем-ка на
волю!", когда ребенок, радуясь весне и проникаясь мудростью, наклонной к
щедрости, выпустит из клетки на волю своего любимого щегленка, а поздней,
сознав эту великую радость освобождения, роднящую ребенка с великим
итальянцем, обнявшим все стихии мира, будет читать с восторгом в детской
книжке западающие навсегда в память стихи:
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сиянье голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась на меня.
/Туманский/
Улетела в небо или в лес. Туда, где правит леший, а леший нем, но
голосист. Немота, которая имеет голос, молчание - говорящее, безмолвие -
исполненное красноречия. Русский народ так определил лес, что в этом
определении есть и указание на основную тайну мира. Немой мир ищет голоса и
веяньем ветра, плеском волн, перекличкой птиц, жужжанием жуков, ревом зверя,
шорохом листьев, шепотом травинок, разрывающим все небо гимном грома дает
своей внутренней ищущей воле вырваться на волю. Раскроем забытую книгу
забытого великого русского писателя, которого теперь не читает почти никто и
слава которого, в сознательные десятилетия русской жизни, всегда была
затенена славами других наших великих писателей. Я говорю о любимце моего
детства, вновь ставшем моим любимцем теперь, Сергее Тимофеевиче Аксакове.
Любовно приникая к многоликой иконе бытия, Аксаков говорит как
родной брат индуса, которому любы все живые существа: "На ветках деревьев, в
чаще зеленых листьев и вообще лесу, живут пестрые, красивые, разноголосые,
бесконечно разнообразные породы птиц: токуют глухие и простые тетерева,
пищат рябчики, хрипят на тягах вальдшнепы, воркуют, каждая по-своему, все
породы диких голубей, взвизгивают и чокают дрозды, заунывно, мелодически
перекликаются иволги, стонут рябые кукушки, постукивают, долбя деревья,
разноперые дятлы, трубят желны, трещат сойки, свиристели, лесные жаворонки,
дубоноски, и все многочисленное, крылатое, мелкое певчее племя наполняет
воздух разными голосами и оживляет тишину лесов; на сучьях и дуплах деревьев
птицы вьют свои гнезда и выводят детей; для той же цели поселяются в дуплах
куницы и белки, враждебные птицам, и шумные рои диких пчел".
Вот полнота великорусской, чистой, медлительной речи, в меру вводящей и
чувство тревоги, где слова коротки и ударенье - на последнем слове
словосочетаний, - "шумные рои диких пчел", - и чувство созерцательного
спокойствия, где слова равномерно вырастают и ударенье в последнем слове -
на втором слоге от конца, как в стихе, что называется хорей, - "кукушкины
слезки, тальник и березка", - и чувство замедленной напевности, как в стихе,
что называется дактиль, с удареньем на третьем слоге от конца, - "изменяются
в лесу, звучат другими, странными звуками". Этот дактилизм, перемежаемый
хореизмом, или, чтобы избегнуть иностранных слов, мне ненавистных и мне
навязанных, эта трехслоговая замедленность, перемежаемая замедленностью
двухслоговой, является ключом свода. Это ключ истинной, исконной, чистой,
превосходнейшей русской речи, языка великой России, один из главных
талисманов, обусловливающих его певучее чарование. Ключ - не самый замок, не
дверь, не вход; красота терема - внутри терема.
Но я забегаю вперед. Слово уводит, и не всегда его нужно слушаться. Я
хочу вернуться к моему любимцу. Меня дивит и восхищает великий русский
писатель, который через сто лет говорит со мной живым голосом и являет своей
речью, - неподдельной, как степь, как сад, как болото, как лес, как река, -
что он один из всех любит природу во всем ее божеском объеме и, как
художник, как охотник, как рыболов, как следопыт, знает все. Слушавший целую
жизнь свою голос матери-земли знает все. Верное слово расскажет, как красив
любимец русской старины белый лебедь, начнет ли он купаться, начнет ли потом
охорашиваться, распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус.
Расскажет, как сторожевой гусь подает тревогу, а если шум умолк, говорит
совсем другим голосом, и вся стая засыпает; как страстно любит жадный
селезень, чья голова и шея точно из зеленого бархата с золотым отливом, как,
взлетая, срывается с земли стрепет, встрепенется, взлетит и трепещет в
воздухе, как будто на одном месте, а сам быстро летит вперед; как с вышины,
недоступной иногда глазу человеческому, падает крик отлетных журавлей,
похожий на отдаленные звуки витых медных труб; как, влюбленный, кричит,
точно бешеный, с неистовством, с надсадой, коростель, быстро перебегая, так
что крик его слышен сразу отовсюду; как плавает, смелыми кругами, в высоте
небесной, загадочная птица, кобчик, как токует в краснолесье глухарь; как
токует, - еще Державиным воспетый, тетерев, дальним глухим своим голосом
давая чувствовать общую гармонию жизни в целой природе; как рябчики любят
текучую воду, сядут на деревьях над лесной речкой, слушают журчанье, грезят
и спят; как приятно воркует лесной голубь, вяхирь, - по зорям и по ветру
слышно издалёка, - а горлинка, похожая на египетского голубя, с которым
охотно понимается, воркует не так глухо и густо, а тише и нежнее; как дрозд,
большой рябинник, весело закличет "чок, чок, чок"; как звонко поют в зеленых
кустах соловьи на берегах Бугуруслана.
Прикасаясь к русскому языку, в малом его огляде, как глядишь в
хрустальную горку, где собраны с детства любимые талисманы и памятки, - как
смотришь в глубокий родник, который журчит, и его слышишь, а откуда он
течет, не знаешь, - я хочу сказать лишь немногое и не как ученый
исследователь. Я не анатом русского языка, я только любовник русской речи...
Возьмем ли мы духовный стих, или былину про богатырей, или народную
песню недавнего времени, или "Слово о полку Игореве", или пословицы,
поговорки, загадки, или отдельные места летописи, те, где сквозь дымную
церковнославянскую слюду просвечивает напевное естество чистого русского
языка, или тех создателей и укрепителей русской прозы, язык которых наиболее
исконный и первородный, в вольности уставный, великорусский, основной, -
Карамзин, Пушкин, Аксаков, Печерский, - или тех поэтов, чей поэтический язык
наиболее перед другими близится к народному говору, к народному словесному
пути и напевной повадке, - мы везде увидим то, что я называю пристрастием
русского языка к дактилизму, перемежаемому хореизмом, или более по-русски,
трехслоговой замедленностью, перемежаемой замедленностью двухслоговой. Я
говорю, что напевность великорусской речи, основанной на музыкальной любви
русского народа к трехслоговой замедленности, поражает меня и в простой
ежедневной народной речи, и в наилучших образцах нашей литературной прозы, -
литературный же стих, наилучший наш стих, как мы, люди образованные,
понимаем это слово, по большей части избегает ее. Литературный стих,
пушкинский, ямбичен, он коротко ударен, а не напевен, он основан на
двухслоговой ударности. Былинный же стих и стих народной песни, для
литературного слуха, звучит так, что часто представляется лишь певучею
прозой...
Сидит в келье монах, и зовут его старым именем Нестор, медленно он
выводит буквы, записывая повесть Руси рукою, привыкшей истово креститься, и
не столько он являет светлое зеркало минувшего, сколько ткет паутины и
затемнения, но сквозь синюю мглу ладанного воздуха, через поблескиванья
церковной позолоты, через слюдяное оконце засматривая, вижу я и слышу, что и
здесь ворожит понравившаяся мне с детства трохслоговая замедленность родной
моей речи, сменяемая замедленностью двухслоговой: "Изъгнаша варяги за море,
и не даша им дани, и почаша сами в собь володьти, и не бе в них правды и
въста род на род, и быша в них усобиць, и воевати почавша сами на ся... И
мужи его /Олга/ по русскому закону кляшася оружьем своим, и Перуном, богом
своим, и Волосом, скотьем богом, и утвердиша мир... и повеси щит свой в
вратех показуа победу, поиде от Царяграда".
Из другого монастыря, бог весть зачем туда попавшая, не в монастыре
пропетая, из рук монастырского отшельника в руки царского сановника
переданная, запись-песня, сгоревшая в великом пожаре Москвы и все же
сохранившаяся, песня, повитая под трубами, концом копия вскормленная, под
шеломом взлелеянная, полная ржанья коней, орлиного клекота, ворчания волков
и лисиц, оскалившихся на червленые щиты, вся сияя кровавыми зорями и синими
молниями, Вся овеянная бранным серебром и белыми хоругвями, шумит и звенит
издалече эта песня перед зорями, "Слово о полку Игореве", наша песня наших
дней, и Гзак бежит серым волком, а Кончак ему след правит к Дону великому. О
русская земля, ты уже за холмами, за холмом, за шеломенем. И плачет
Ярославна: "О ветре, ветрило! чему, господине, насильно вЪеши?"
Напевность прозаической русской речи, выражающаяся в том, что русский
бессознательно выбирает, подчиняясь внутреннему своему чувству, логически
ударяемое, подчеркиваемое слово с ударением на третьем слоге от конца и
таковое же слово, то есть звуковым ликом сродное, ставит как завершительное
в словосочетании, кончает им фразу, - эта особенность нашего благозвучия
сказывается не у всех наилучших наших повествователей. И, конечно, она
достигает напряженности не всегда, а вызывается определенным душевным
состоянием. Я думаю, что такое состояние можно определить как мерную
лиричность взнесенного чувства и умудренного сознания. Это пристрастие к
трехслоговой замедленности, повторяю, ярче всего сказывается у Карамзина,
Аксакова и Мельникова-Печерского.
Припомним благоговейную молитву, которую перед смертью, на
чужбине, истосковавшись в безлюбье, написал Тургенев:
"Русский язык.
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины - ты
один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык. - Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что
совершается дома? - Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому
народу".
Говоря о русском языке, я еще не ответил на два вопроса, которые сам
себе поставил, в своем рассуждении: кто из русских писателей самый русский и
как возникает стих?
Воплотители величайшей гармонии русского духа, его солнечной основы,
его зеркальной ясности, его слияния с природой, чей волевой мирозданный
станок размерно творит в веках, поставляя жужжание мошки в тот же ряд, где и
дикие пропасти человеческой души, создатели самой чистой, первородной
русской речи, - самый русский поэт Пушкин, самый русский прозаик Аксаков.
А как возникает стих, как куется этот золотой обруч, связующий
обрученьем и святым венчаньем воленье души с таинством мира и других душ, об
этом сказал почти на все вопросы отвечающий Пушкин Он говорит: "Поэзия
бывает исключительной страстью немногих, родившихся поэтами: она объемлет и
поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни".
ПРИМЕЧАНИЯ
Статья написана тогда же, когда и одноименное стихотворение - в 1924 г.
Опубликована в журн. "Современные записки" /Париж/, 1924,
Вадим Шарыгин (10.06.2025 17:58:19) Заблокирован
Александр Кочетков,
Поэт, рождённый в Российской Империи, написал это стихотворение, когда уже от той России оставались только воспоминания, но ещё были живы свидетели, жители этой удивительной страны.
16 октября 1932 г в столице на станции Люблино произошло крушение скорого поезда № 2 Сочи-Москва. 36 погибших, 51 пассажир ранен. Советский суд был скорым. Уже через две недели газета «Известия» сообщила о приговоре. Начальник станции - расстрел, дежурный по станции - 8 лет заключения, сторож - 6 лет, сигналист - 1 год.
Этим поездом в столицу должен был вернуться поэт, переводчик Александр Кочетков.
Баллада о прокуренном вагоне
– Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами,
Не зарастет на сердце рана –
Прольется пламенной смолой.
– Пока жива, с тобой я буду –
Душа и кровь нераздвоимы, –
Пока жива, с тобой я буду –
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой повсюду –
Ты понесешь с собой, любимый, –
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.
– Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
– За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба – я и ты.
– Но если я безвестно кану –
Короткий свет луча дневного, –
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, в млечный дым?
– Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.
Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них, –
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!
(1932)
Вадим Шарыгин (12.06.2025 11:41:28) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Вздымая парус
В это стихотворение надо вчитываться, будучи не человеком, но, может быть, скалой, волной, маятником в напольных часах с боем, или расположившимся в Двадцатом веке переулком... Для граждан поэзии – такая задача естественна и посильна, для остальных... для остальных совет – не ищите смысла – построчного и вообще, он сам вас найдёт, когда будете готовы его воспринять)
Глухие дни стоят. Последние на плюшевой арене
С линялым куполом смешного шапито.
И лебединый взмах, вздымающих паденья брызг, седых стихотворений –
Охаживает – бризом средиземных утр –
московский перламутр пальто.
Разлука разметала любящих! И выколот окраин –
С глубокой смолью пустоты – зрачок.
И затерявшийся в позолочённых снах иль в оторопи лунной Каин,
И заплутавший в дебрях смысла, запропастившийся в сияньях, дурачок –
Поэт беспамятства – сшибает с веточек ранет багровый,
Зубами тянет узел тайны – сгустки лент!
Разоблачённую мороку в пальцах мнёт. И басом Маяка: «Здорово!» –
Ядром влетая в зал – в чахоточный мирок зевак, прошляпивших момент
Р а с х о х о т а в ш е г о с я колдовства – вдоль бубна
Скользит шаман, камлая с воем горловым!
Простоволосая в многострадальности стоит судьба стихов в Трёхпрудном.
И на руках несут, отчаливший от кромки родины, трёхтрубный дым.
Глухие сны висят. Лианами с небес спадают ливни.
Ввысь движется сырого шума пелена.
Обводы вымокших ресниц, рёв чёрного слона, нацелившего бивни...
Кровь волн разбившихся об скалы... Поэту выплаканность ливнем вменена –
В походку речи, чтоб так чувствовать – до дрожи!
Зажав в руке цвет похоронок матерей,
Солдатом па′дающим - журавлей смотреть, летящих над страной, – дороже
Полёт зовущих стай, чем день за днём...
Вздымайте парус в странствиях морей!
Пропал в снегах. Где, сытый голодом, дрожит пространства лепет.
И в память о падении поэта – взлёт!
И даже убиенный, скульптор гор – из звонкой глины гарный воздух лепит.
В качающиеся п и а л ы а л ы х маков – расплавы т а л ы е вольёт.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2022
Вадим Шарыгин (12.06.2025 12:00:34) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Попытка перевести состояние поэзии, состояния жизни под названием «поэт» – на русский язык – суть замысла этого стихотворения. Язык Той стороны мироздания – это не столько образное представление обыкновенного, сколько сокрытие необыкновенного с помощью образов. Правдоподобие художественного вымысла – граница, за которой бывают немногие, за которой таится что-то колдовское, неподвластное мастерству – и именно это «заграничье» составляет совершенство перевода с «небесного» на «поэтический».
За гранью поэтичности находится её причина или её источник, или причина явления среди людей Искусства поэзии – искусство победы слова над делом...
В это словесное полотно надо «всматриваться голосом», надо пройти пешком все его десятки вёрст, надо стать участником его путешествия, членом команды, в которую уже, в данном случае, вошли: Цветаева, Маяковской, Мандельштам...
__--------------------_
Представляю, как злая душа обывателя возопит: пиар! Безобразие!
Значит, тысячи посредственных виршей ежедневно и годами , засунутых в массовые книжки, на главные страницы социальных сетей - это не "пиар", это не ярмарка тщеславия, а слово поэта.. ни, ни, не смей, соблюдай скромность в загоне сознательного и подлого забвения! )
Вадим Шарыгин (12.06.2025 15:09:51) Заблокирован
Владимир Маяковский
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
1914 г
Ко всему
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо —
я ходил,
я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый,
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури
строгое —
древних икон —
чело.
На теле твоем — как на смертном одре —
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
Помните:
под ношей креста
Христос
секунду
усталый стал.
Толпа орала:
«Марала!
Мааарррааала!»
Правильно!
Каждого,
кто
об отдыхе взмолится,
оплюй в его весеннем дне!
Армии подвижников, обреченным добровольцам
от человека пощады нет!
Довольно!
Теперь —
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!
Севы мести в тысячу крат жни!
В каждое ухо ввой:
вся земля —
каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой!
Око за око!
Убьете,
похороните —
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду,
бешеный,
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.
Ночью вскочите!
Я
звал!
Белым быком возрос над землей:
Муууу!
В ярмо замучена шея-язва,
над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь,
в провода
впутаю голову ветвистую
с налитыми кровью глазами.
Да!
Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку!
Молитва у рта, —
лег на плиты просящ и грязен он.
Я возьму
намалюю
на царские врата
на божьем лике Разина.
Солнце! Лучей не кинь!
Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, —
чтоб тысячами рождались мои ученики
трубить с площадей анафему!
И когда,
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им, —
в черных душах убийц и анархистов
зажгись кровавым видением!
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердца
вылью
в исповеди!
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
1916 г.
Вадим Шарыгин (12.06.2025 15:48:00) Заблокирован
Сообщение удалено...
Вадим Шарыгин (12.06.2025 21:40:52) Заблокирован
Поэтическое восприятие.
Из личного опыта постижения поэзии.
Борис Пастернак
Раскованный голос
В шалящую полночью площадь,
В сплошавшую белую бездну
Незримому ими – «Извозчик!»
Низринуть с подъезда. С подъезда
Столкнуть в воспаленную полночь,
И слышать сквозь темные спаи
Ее поцелуев – «На помощь!»
Мой голос зовет, утопая.
И видеть, как в единоборстве
С метелью, с лютейшей из лютен,
Он – этот мой голос – на черствой
Узде выплывает из мути…
Это произведение наваждения поэзии. Это «раскованная», раскрепощённая, распущенная, не не распутная, распахнутая поэтом, как дверь навстречу долгожданному гостью, поэтическая речь, которую провозглашает само пространство поэзии, не ограниченное контурами вещей и предметов, а так же возможностями воображения воображаемого читателя, не имеющее привязок к «линии горизонта» обыкновенного восприятия… Если музыка записывается с помощью нот, то голос поэзии запечатлевается поэтом на сетчатке глаз читателя, на алой парусине воображения с помощью «непрерывного Слова», то есть не отдельных словечек, согнанных во временные шеренги стишка, как это бывает сплошь и рядом в непоэзии или в хороших/плохих стишках, но в слитный, сплочённый мотив, гул, порыв ветра, сметающий всё на своём пути, скажем: смахнувший горшок с геранью на старом подоконнике, а заодно ещё какие-то блики на разбивающемся, треснувшем и уже опадающем осколками оконном стекле, бегут на пол какие-то бумаги, птица затянута в воронку этого маленького смерча, мысли, всё осмысляющие и всё осмысливающие, привычно ожидающие своей очереди на разъяснение смысла, вдруг, выветрились, высвободились от него проклятого, выпорхнули из круглого отверстия скворечника головного мозга, воображение оголилось, оказалась обнажена какая-то смутная суть жизни, метельная, мятежная, метафоричная, в коей метель, например, вроде бы определяется «как лютейшая из лютен», возможно, «лютейшая» означает здесь струнную силу и мощь какого-то аккорда, или нет, это, скорее всего, просто подвернувшееся под ураганный натиск поэтического вдохновения – однокоренная связка {лют-ейшая из лют-ен} – благодаря которой «эстетика звука» смеётся над «этикой смысла», вскруживая и без того очумевшую голову какому-нибудь неопытному туристу по закоулкам вселенной поэзии, какому-нибудь старательному недотёпе, озадаченно скуксившемуся где-то посреди сгустка строчек этого стихотворения, мол, что здесь такое творится? – о чём это всё, зачем это всё сказано, где тема, сюжет, смысл, мораль «той басни такова», где литературный герой, где хотя бы «я помню чудное мгновенье…»?
Но привычка выуживать «смысл» принудила меня всё-таки задаться вопросом о «содержании» этого стихотворения. Да, есть «со-держание», так же как есть «содержание» у моей жизни, но на вопрос «какое оно?», из чего состоит? Оно не «состоит», оно «зовёт, утопая», и голосом «на чёрствой узде выплывает из мути»… Содержание состоит из смутного ощущения? Да, пожалуй, не более того. Не менее чем! Это ощущение неопределённости предлагает, прививает во во мне Пастернак! А как же миллионы стишков с их темой, выпирающей из самое себя и «мораль той басни такова»? А вот так, поэтической натуре — «темы» не достаточно, по определению, нужен язык, нужно воплощение темы в Слове, нужна речь, которой тема воспользовалась к моменту соприкосновения с глазами и гортанью читающего, нужен перевод «с повседневного на божественный», то есть на язык, которым говорят : само небо, облака, корни деревьев или перьевая ручка, а может быть, письменный стол или «раскованный голос»…
Осип Мандельштам
«Ласточка».
Прочтите начальные строфы несколько раз, прочтите вслух и прочтите, как говорится, пошевеливая губами, при этом, постарайтесь расставить интонационные акценты, определитесь с приемлемым для вас ритмом, почувствуйте настроение, состояние, строй этого стихотворения, и очень прошу: не пытайтесь сходу «освоить содержание», не старайтесь «понять» строки и строфы, просто, позвольте себе, хотя бы пару минут, полного доверия к автору, или просто считайте, что вы читаете текст на не родном вам языке. Практически, так и есть, текст подлинной поэзии – для обыкновенного человека, то есть для человека неимущего в поэзии, неискушённого в её нюансах, не породнившегося ещё с её тайным очарованием, представляет собою некий словесный массив чужой речи, а лучше сказать – омут, перед которым предстаёшь в сумерках или ночью, чувствуешь его затаённую и неведомую глубину, бездну в которую так боязно, и так тянет броситься с головою!
Вначале напоминаю весь текст стихотворения Мандельштама «Ласточка»:
«Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет как бы шатер иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона…
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона»
1920
А теперь, сконцентрируемся, например, на первых двух строфах:
«Я слово позабыл, что я хотел сказать,
Слепая ласточка в чертог теней вернётся,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поётся.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывёт.
Среди кузнечиков беспамятствует слово…»
Что ж, строфы отзвучали… Стихотворение ещё не улеглось в сознании, но давайте, остановимся, переведём дух, отдадим самим себе отчёт в том что с нами уже произошло, то есть какое воздействие на нас оказали прочитанные, обретшие наш голос строки. Зададимся вопросом: прочитав первую и вторую строфы стихотворения, — что практически мгновенно возникло в сознании, какие именно ассоциации?
Я предложу вам свою градацию впечатлений, состоящую из четырёх «если», а вы самостоятельно определите кое из этих «если» ближе всего к тем мгновенным ощущения, которые вызвало у вас первичное прочтение этого стихотворения.
1.
Если это только, например, распознанные : плохая память автора, как главная забота и смысл написания стихотворения, и ослепшая ласточка из первой строфы, а из второй строфы вами опознана красота природы, например: ночь, поле, кони и т. п., то это будет означать, что у вас начальный уровень восприятия, или что у вас плоское, поверхностное восприятие, при котором все объёмы впечатлений, которыми богат текст произведения поэзии сводятся к предметным значениям слов и ценность стихотворения определяется количеством встретившихся сходу понятных, лично вам знакомых словосочетаний. Всё незнакомое проглатывается по-быстрому, без аппетита, по принципу: «уж если дали бесплатно подкрепиться, то поем, но не будет мне сытно, не обнаружу в миске «мяса содержания», не обессудьте, благодарности не будет!». «Поем» побеждает «поём».
2.
Если это попытка выстроить историю, зафиксировав «забывчивость автора», как главную тему и «главных действующих лиц» уже в первых двух строфах: сам автор, ласточка, птицы, бессмертник, табун, ещё птицы, кузнечики и т. п., — значит, ваше восприятие — это восприятие прозаического человека, у которого чтение этого стихотворения есть «перекур», краткий отдых от процесса проживания в непрерывной прозе собственной жизни. Прочитал первую и вторую строфу какой-то там (очередной?) поэзии и не обнаружив стройности повествования, не найдя явного «чёткого описания происходящего», не обнаружив «содержания», уже находится на грани потери интереса к тексту, а то и в эпицентре зарождающейся в душе враждебности, читая, скорее по инерции, чем увлечённо, с трудом воспринимая «странные», «бесполезные», «беспомощные» строки и словосочетания странного стихотворения.
3.
Если вы, прочитав первую и вторую строфы, почувствовали некое свойство зарождающегося в стихотворении мира, если вы погрузились в состояние мира созданное в вас поэтом, например, состояние тишины, безмолвия, значит, у вас, как минимум, имеется в наличии поэтическое восприятие, точнее говоря, у вас минимум поэтического восприятия, такого, которое, не акцентируясь на предметных значениях слов, практически мгновенно суммировало их, обнаружило «красную нить» или подспудный смысл происходящего в стихотворении и погрузилось в «терпкий аромат чужестранных специй», параллельно узнавая и фиксируя его конкретные источники, оставаясь, при этом, в рамках содержания, сохраняя дистанцию между собою и стихотворением, воспринимая стихотворение, как красивую, неведомо зачем и для кого сделанную игрушку, на которую можно какое-то время полюбоваться и потом отложить в сторону и жить дальше, любуясь многочисленными другими словесными игрушками, почти такими же как эта, лишь с другим сочетанием форм и красок.
4.
Если же, мгновенно возникшее в вас состояние, например : слепота, тишина, безмолвие — явились для вашего восприятия не финальной, а лишь начальной, отправной точкой, и вы мгновенно ощутили «ключевое», уникальное слово или словосочетание первой и второй строфы, например: «беспамятство», как существительное, как нечто существующее и «беспамятствовать» в качестве глагола, действия, невидимого глазу «движения самой жизни», «движения неподвижности», да к тому же, вы параллельно с этим, оценили уместность, уникальность и уместность эпитетов первой и второй строфы, таких как: «слепая ласточка», «чертог теней», «с прозрачными играть», «прозрачные гривы», оксюморон «сухая река», «бессмертник», означающий и название растения, и тайную мечту каждой души человеческой, — и после всего этого — погрузились в состояние: не просто тишины — в состояние непростой тишины — в состояние безмолвия, но не бессловесного и беззвучного безмолвия, а в мир безмолвно вымолвленных речей, звуков, гулов, в мир «множественного состояния поэтической материи», пребывание в коем настолько же условно, эфемерно, незримо, насколько и реально для гражданина поэзии, для «гражданина обратной стороны мироздания»!
Мир этот только частично вмещается в «беспамятство строки». Беспамятство — не оболочка, не внутренний контур предела, но состояние выхода — стояние взгляда, стояние ветра, стояние времени — словно, у «движущегося» вагонного окна, напротив, одновременно возникающего, изменяющегося и удаляющегося пейзажа…Именно в таком состоянии вы готовы для рандеву со третьей и последующими строфами стихотворения.
И это значит что ваше восприятие равно восприятию «небесного» подхода к поэзии. В случае наличия у вас восприятия высшего уровня или четвёртого «если», вам наверняка хватит запаса «беспамятства», сновиденности для постижения происходящего в третьей, и во всех дальнейших строфах, и во всём стихотворении в целом. Например, в момент прочтения третьей строфы, к найденному ключевому «беспамятству», вы автоматически, согласно выработанным ранее навыкам и вашей личной читательской традиции, наверняка присовокупите дополнительный объём впечатлений: с помощью подобранной вами нужной интонации, верно угаданного ритма, верно прочувствованного настроения текста, в котором звучат «беспамятные строки». А к концу провозглашения третьей строфы вы уже, буквально, сроднитесь с желанной метаморфозностью повествования, когда всё свободно перетекает из одного в другое, всем существом своим воспринимая этот, именно этот, главный смысл происходящего — условность, неопределённость, непредсказуемость и какую-то, почти младенческую расслабленность и доверительность, возведённую гением поэта в образ и принцип жизни, который, вероятно, изначально был заложен в человеке, знаком человеку, но утерян со временем, в процессе непрестанной борьбы человечества за выживание. И вы ещё, конечно, оцените то, с какой филигранной, грациозной точностью, с какой изобразительной силою выписана поэтом, например, «замедленность», и то, как искусно беспамятство строки увязано автором с замедленностью. Вы успеете восхититься неожиданностью, нежданностью образов, без потери здравого смысла, без утраты чувства меры.
«Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную, словарную, чисто количественную природу словообразования. Надо перебежать через всю ширину реки. Загромождённой подвижными и разноустремлёнными китайскими джонками, — так создаётся смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников : они не скажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку»
Осип Мандельштам
Я так же как и вы, мои сотоварищи по постижению поэзии, прочитал сейчас это стихотворение… Вот-вот только, отзвучали надо мною две первые строфы стихотворения Мандельштама… Мгновенно во мне возник… что бы вы думали – полёт. Как будто бы я ждал только «ключ на старт» или порыва ветра, чтобы взлететь, и вот, язык, Слово, найденное, неназванное и наделённое Мандельштамом звуком и ритмом, слово в буднях позабытое, вдруг, мгновенно слилось с каким-то поворотом головы моей – к детству или может быть, ко всем невысказанным за всю мою жизнь переживаниям, которым не нашлось подходящих словесных обозначений, а Мандельштам, зная это про меня, своего даль-далёкого в веках современника, создал такое начало, такую первую строку, которая, как вожак, потянула за собою всю стаю, взмыло ввысь с крутого виража. И моё привычное «бодрствование по земле» испарилось или преобразовалось «сон по небу». Я почувствовал «полёт», как часть речи – речь, язык начинают полёт, а не крылья и моторы – вот мысль, озарившая меня. Мандельштам подарил мне только что не столько даже «полёт», сколько «небо для полёта» моего воображения»! Вот, оказывается, что такое поэзия – она, в отличие от всевозможных хороших, то есть пусть даже складных в рифмах и ладных в образах, стишков, благодаря необыкновенности, необычайности языка, укрощённых чувством меры и знанием стиля, создаёт пространство или небо для моего воображения, а это, в свою очередь, означает что поэзия создаёт иного меня, большего и с большей степенью независимости от состояния обыкновенного сознания, при коем «еле-еле душа в теле»…
Марина Цветаева
«Над синевою подмосковных рощ..»
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, —
Калужской — песенной — прекрасной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
1916 г.
Это стихотворение я, невольно, начинаю вполголоса, шелестом листьев проходят перед глазами первые две строки, затем, «ывае-ывае» с неба журавлями доносится вторая строфа, затихая, завершаю всё, выдыхом-вздохом, уже почти шёпотом…
Постарой-Подороге-Пока-Лужской…
Звукопись стихотворения подобна одиночным/одиноким ударам колокола в пасмурный, непременно в пасмурный осенний день, округа «накрапывает» медноносными каплями… «Не жалею, не зову, не плачу», буквально, через шесть лет, уже совсем в другой стране, другого поколения поэт отзовётся на то как именно «бредут слепцы» в пророческом (на весь оставшийся для России путь) стихоподношении Цветаевой…
А как великолепно рассказана «старость честного человека в России» – одной строкою, в которой всё в виде «ничего не надо» и «никого вокруг»:
«Устав от вас, враги, от вас, друзья…»
Уходящее в туманную даль стихотворение, бредёт, ослепшее, уставшее – из уст, из горла Марины, которой на момент сотворения этих строк всего-то ещё только двадцать четыре года!
Это очень русское душою стихотворение – ничего не прославляющее, никакими «душевными» словечками не напичканное, как это сплошь и рядом в стишках бывает, но какое же близкое к Родине, к Лермонтову на Родине, здесь даже слова «люблю» нет, а любовь есть – ко мне, к тебе, нынешний, слушающий тот же колокол, тот же клин в небе, такой же шелест дождя и шагов…
«По старой – во имя Отца…
По дороге – и Сына…
По калужской – и святого духа…
Слышится мне? Да, но поэзия – выше молитвы, потому что не просит ничего, не вымаливает, не выпрашивает, но выкрашивает в тона и ритмы, с которыми «тихо тронусь в путь» и «во тьме», пусть, но «поющих»! Для поющих – не для живущих с песенками «мордовощёких» с мелом в руке в помещении затянувшегося Ликбеза и всю жизнь одною фразой на доске: «Мама мыла раму», «рабы – немы, не мы»…Поэты голоса создают. На «прекрасной» дороге!
Осип Мандельштам
Несколько стихотворений разных лет
***
Я видел озеро, стоявшее отвесно.
С разрезанною розой в колесе
Играли рыбы, дом построив пресный.
Лиса и лев боролись в челноке.
Глазели внутрь трех лающих порталов
Недуги — недруги других невскрытых дуг.
Фиалковый пролет газель перебежала,
И башнями скала вздохнула вдруг, —
И, влагой напоен, восстал песчаник честный,
И средь ремесленного города-сверчка
Мальчишка-океан встает из речки пресной
И чашками воды швыряет в облака.
4 марта 1937
Одышка сердечная, дыхание через раз, вдохи преобладают над выдохами, вдох с натугой, выдох со вздохом, нервозы, вскакивания с кровати, пепел на плече от папиросы сваливается на пол, вновь укладывается пожелтелым пальцем на левую сторону пиджака из Москвошвея. Никого из вас рядом, участники каждой современности, рядом нет, вас вообще нет, всегда нет, навсегда нет, и близко нет… Но он сопровождает свой замкнутый воронежский воздух – вороным голосом, соколиным с кровинкою взглядом и пишет, пишет сон, пишет сонм поэзии, на лацканах сердцебиения, на холщовом страхе от стука в дверь… Он сотворяет, сотрясает образ мировосприятия – пишет в лица и в рожи эпохи – пособие по пособничеству поэтическому взгляду на вещи, пишет учебник для советских второгодников, – которые всё переиначат, всё разплюнут, мешками словесных частушек обставят со всех сторон все стороны четырёхмерного света, обложат со всех сторон правду вымысла, которую вынесла, каштанами из огня, поэзия последнего поэтического века… Сновиденность сдали в архив ловкие «закройщики слов из Торжка». Кувалдою правды прошлись по раскалённой до бела петербургской ночи тяжёлые простаки хуже воровства, просроченные простолюдины прямоугольных овалов новоявленной и понятной, как пень в ясный день, словесности, жители вооружённой до зубов территории правды-матки, окружившей «улицу Мандельштама».
Мне кажется или я и взаправду один на этом «празднике жизни»? Коротаю вечность в обнимку с маленькой книжицей, в которой, без зазрения совести и практической нужды, без злобы дня и рвотных ароматов душевности – «средь ремесленного города-сверчка» – «Мальчишка-океан встаёт из речки пресной»!
Но как бы я жил без этого «мальчишки», без этой книжицы, под жирный шурш пишущих пальцев моих современников, на все лады раскрашивающих единственную строчку всероссийского Ликбеза: «Мама мыла раму…», оставляющих равнодушные взгляды на залапанных лепестках его «разрезанной розы» и столбики телесных сообщений о чуйствах, в которых любов, кров, кровь и морковь чередуются с «души», «пиши», «хороши», «спокойной ночи малыши», а сводки о погоде в рифму пришли на смену «выткался на озере алый свет зари»…
Довольно ёрничать, пора сказать что же со мною происходит в этом стихотворении: происходит не просто сон, а разница, между поэзией и прозой. Разница не в том, что поэзия – сон, а проза – явь. Но в том, что поэзия – это язык сна, это поводырь в сон яви! А «проза поэзии» – нонсенс, божий дар с яичницей, совмещение несовместимого, слово-не-соприкосновение, типа: «бюджет мечты», «цель романтики», «диплом интеллигентности» и т.п.
Так что же – каждый сон, записанный в столбик есть, по определению, поэзия? Нет. Сон в руках прозаического человека – проза, прикинувшаяся поэзией, в лучшем случае. В худшем – испорченное представление о поэзии, навязанное представление о поэзии как о раскрашенной образами прозе.
Читая это стихотворение я совсем не пытался представить себе содержание строчек. Мне не требовалась «осваивать» буквальное зрелище, меня заворожила сама метаморфоза, как суть поэзии, представленная Мандельштамом в виде конкретного набора преображений. Произнося строки, я как будто здоровался за руку с «дежурным по поэзии» на данный момент вечности, облик коего создал для меня человек-поэт, нет, поэт, прикинувшийся, притворившийся человеком. И пришло мне откровение – это не сон, это явь реальности. которой я не знаю вне состояния сознания под именем поэзия. Мандельштам создавал мне условия для сна, для сна наяву и не тем, что видел «озеро, стоявшее отвесно», а тем, что все участники текста: озеро, лиса, лев, рыбы, песчаник – были представлены в необычайности, но в необычайности возможной, с фантазией, но без фантастики, в зазеркалье, но не в комнате смеха с «кривыми зеркалами», в обстановке как бы даже уместной, какой-то забытой, из детства известной мне как вполне себе обыкновенное дело. Стихотворение пробуждало воображение, но не коверкало его.
***
Какая роскошь в нищенском селеньи
Волосяная музыка воды!
Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье?
Чур-чур меня! Далёко ль до беды!
И в лабиринте влажного распева
Такая душная стрекочет мгла,
Как будто в гости водяная дева
К часовщику подземному пришла.
Каждая строка здесь – яство языка, изысканное блюдо, но не просто для гурманов словесности, а для восприимчивых к самому состоянию наваждения, возникающему не иначе как через соприкосновение с необычайностью языка, укоренённой в огромный божественный дар, позволяющий исполнить что-то дух захватывающее, благодаря знанию тайной сути мира, которую всё время поэту приходится «переводить» с «тайного» на «благодатный», с языка наблюдателя на язык предмета и явления!
***
От сырой простыни говорящая, —
Знать, нашелся на рыб звукопас, —
Надвигалась картина звучащая
На меня, и на всех, и на вас.
Начихав на кривые убыточки,
С папироской смертельной в зубах,
Офицеры последнейшей выточки —
На равнины зияющий пах…
Было слышно гудение низкое
Самолетов, сгоревших дотла,
Лошадиная бритва английская
Адмиральские щеки скребла.
Измеряй меня, край, перекраивай, —
Чуден жар прикрепленной земли!
Захлебнулась винтовка Чапаева, —
Помоги, развяжи, раздели.
Июнь 1935
Наталья и Осип посмотрели фильм «Чапаев» и воронежские предсмертные стиховые шаги в вечность пополнились этим стихотворением. Это своеобразный «отчёт» поэта о сопротивлении поэзии жизни — жизни с поэзией. Бешеная лаконичность строки – ёмкая, как никогда прежде, нет уже сил у поэта на пересиливание миллионов в веках зрителей марширующей по головам прозы. Но навык остался – крик, вопль стал голосом, но в аккорде, в котором «чуден жар» прикреплённой к поэзии земли. Доведённый до «перекроенного края» поэт пишет реквием своему поэтическому дару – эпитафию, но остаётся на стороне поэзии «с папиросой смертельной в зубах». Выпускники Литературного института найдут здесь «тропы», я же нахожу «трупы» убитых надежд, на поле боя между «дело было так» и «надвигалась картина звучащая». Поэзия – это если есть «надвигалась. картина. звучащая»…
Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь.
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
1910
————————————————-
Два эпитета: «тонкий» для креста и «тайный» для пути. Пригодятся поэзии, если что…
Ещё одно стихотворение Бориса Пастернака, давайте провозгласим его вслух, надо подобрать верный ритм, добиться непрерывности произнесения, без запинок, надо свыкнуться, сжиться с текстом, поскольку поэзия, в отличие от хороших и плохих стишков, требует голоса, озвучивания, провозглашения строк таким образом, чтобы ритм найденный стал вторым, а то и главнейшим содержанием, поводырём нашего сознательного «ослепшего» ради внутреннего прозрения, сменяющего обыкновенное «разглядывания текста»:
Борис Пастернак
Метель
1
В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега, —
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожен
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.
Ни зги не видать, а ведь этот пасад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая(в полночь забредший
Гость от меня отшатнулся назад).
Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!
Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
– Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!
Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то…Я сбился с дороги:
– Не тот это город, и полночь не та.
В эссе «Поэт и время» Марина Цветаева пишет: «Есть нечто в стихах, что важнее их смысла: их звучание». А вот ещё выдержка из Цветаевой (»Искусство при свете совести»): «Состояние творчества – это состояние наваждения… Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля. Твой ли это поступок? Явно – твой (спишь, спишь ведь ты!). Твой – на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя – природы… Кто-то мне о стихах Пастернака: – Прекрасные стихи, когда вы всё так объясняете, но к ним бы нужно приложить ключ. Не к стихам (снам) приложить ключ, а сами стихи ключ к пониманию всего. Но от понимания до принимания не один шаг, а никакого: понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание – непонимание».
И вот, я начинаю погружение в сон стихотворения «Метели». Это сон Пастернака, и это сон самой метели, сон внутри сна, с первых строчек произносимых вслух во мне, будто разгорается, колеблясь, свеча – всё время новое сгорающее пламя которой остаётся тем же самым в своём горении, так и здесь, в вращающейся воронке стихотворения – рефрены, видоизменяясь немного, в ногу идут, много идут, могут, ведут…. Да это же я, моя жизнь, твоя жизнь, его жизнь, листом осиновым, подхваченным метелью, нет, голосом метели, нет голосом того что стоит за метелью – чего-то глухого и опустошённого, но влекущего к себе, голосом неведомого промеряется глубина бездны, это билет в один конец! Чей это «город», «чья это «полночь», в которой тропинка стиха уже и не видна почти, и никого кругом, и стал листом – безгласным, безгубым, в ворота, одни душегубы, холодок по спине лезвием, художественный ужас человека, решившегося… туда, «где и одна» повисает на краю пропасти одной строки, а «нога» уже начинает следующую строчку – вот он, наглядный словесный портрет или графическое изображение пропасти наваждения…Тебя уже не найдут, слышишь, мой, читающий инобытие наощупь обладатель души, решившийся на «ознакомительное падение» в пропасть поэзии, но, оказывается, здесь, не падают «наполовину», здесь не подают на блюде ответы, здесь не галерея образов в рамках на стенах жизни, как это бывает в стишках – здесь лицом к лицу с бездной, с рамкой, обрамляющей холст с проломом наружу — в кромешную ночь чужого пространства, по которому идут поэты и ценители поэзии, растопырив руки, натыкаясь на Неведомое, теряя привычное ощущение «я» и «не я»; здесь борьба с неоконченной нескончаемостью, с нескончаемой незавершённостью, с неумолчным гулом жерла, в которое проваливаешься – не по причине любопытства, но в поисках нового дома, нового состояния жизни, не потому что делать нечего на досуге, а поскольку выхода нет, сыт по горло человеком обыкновенным, плоским существом, умирающим от разлук, на поверхности сущего!
Кому страшновато стало – ещё не поздно вернуться – к «ясно, как день», к стишкам, к мешкам макулатуры о том, что осенью дожди, а зимой лыжники, а на стенах передвижники…
«Поэтическое я проступает как преданность души поэта особым снам, и это не воля его, а тайный источник всей его природы. Я поэта есть я сновидца плюс я творца слова. Поэтическое я – это я мечтателя, пробуждённое вдохновенной речью и в этой речи явленное» – вот, Марина Цветаева вновь помогает нам справиться с «Метелью» Пастернака, постичь не постижимое иначе чем через «голосовое сообщение» для самого себя – читайте поэзию голосом, а непоэзия, она и в голос читаемая окажется безголосой или однозвучной, как зевок зеваки, или в обнимку с «медведем, который на ухо наступил»…
Николай Гумилёв
Норвежские горы
Я ничего не понимаю, горы:
Ваш гимн поет кощунство иль псалом,
И вы, смотрясь в холодные озера,
Молитвой заняты иль колдовством?
Здесь с криками чудовищных глумлений,
Как сатана на огненном коне,
Пер Гюнт летал на бешеном олене
По самой неприступной крутизне.
И, царств земных непризнанный наследник,
Единый побежденный до конца,
Не здесь ли Бранд, суровый проповедник,
Сдвигал лавины именем Творца?
А вечный снег и синяя, как чаша
Сапфирная, сокровищница льда!
Страшна земля, такая же, как наша,
Но не рождающая никогда.
И дивны эти неземные лица,
Чьи кудри — снег, чьи очи — дыры в ад,
С чьих щек, изрытых бурями, струится,
Как борода седая, водопад.
(стихотворение из книги «Костёр»)
«Но есть ответ в стихах моих тревожных:
Их тайный жар тебе поможет жить»
(Александр Блок)
«Первое дело, которое требует от поэта его служение, — бросить «заботы суетного света» для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. Это требование выводит поэта из ряда «деятелей ничтожных мира». Дикий, суровый, полный смятенья, потому что вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения… Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключён в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать гармонию. Это область мастерства» (Блок А.А. Собр. Соч. Т.6.М.-Л., 1962, СТР.163)
«Тайный жар» поэзии, о котором проговаривается Александр Блок должен не просто быть внутри стиха, изнутри наружу, но отразиться в ком-то, осуществиться в читателе – засветиться с перламутрами нюансов, радугами звукосмыслов, а чтобы такой читатель появился, проявился в достаточном для жития поэзии количестве, в обществе, на каком-то определённом отрезке времени должна возникнуть и длиться – поэтическая волна, которая вольна стать цунами наваждения – и ждут, и жаждут, и встречают всею грудью, погибнуть готовые, боготворят – удар неимоверной силы, куда-то в тартарары отправляющий жизнь и судьбу, и всё ради мига встречи с поэзией, с магией Слова… Но такая поэтическая волна – в движении всегда – и вот, прошла – и нету. Сейчас, несмотря на количество пишущих что-то в столбик – поэтический штиль – мёртвая вода и «тайному жару» не в ком осуществить своё пламя. Разнообразие есть. Но это разнообразие ничтожного. Поэта и поэзию не только не ждут, не только не жаждут услышать, но обходят стороной, но гонят взашей, но боятся, как бы не нарушил слой белил на бледном подобии творческих дерзновений; как бы не прервал глубокое незнание и непонимание сущности поэзии слов и поэзии жизни, как бы не нарушил культурный досуг , времяпрепровождение ни о чём, повседневность или прозаичность – в мечтах, в помыслах, в языке, во взгляде, в обороте головы, во снах и молитвах!
От поэзии устали, ещё не успев на неё потрудиться. Стишки – понятнее, приятнее, проще, сытнее, как шашлык сытнее нарисованного очага в каморке папы Карло, стишки легче на вес, практичнее для демисезонной носки и ближе к плоскости души, которая прислуживает телу, как лобовое стекло (спасая от ветра и дождя) пассажиров автомобиля, стишки взялись сопровождать каждого современника упадка искусства в его почётном горемыкании от роддома до кладбища. Стишки – лечат, как анальгетики от головной боли, как Чумак с Кашпировским, нацеливая «на добро», их можно читать, не отрываясь от основного дела жизни – от проклятой борьбы с пожизненным одиночеством с помощью трёпа и выживания любой ценой для торжества любви к человеческой жизни «во всех её проявлениях»…
Но были времена… когда две строчки Блока значили больше, чем всё, что вослед за ними заполняло журнальные тома. Величайшие поэты родились и угасли на руках поседевшего Времени, в преддверии многолетней засухи сердечной крови внутри многомиллионной вереницы здоровых телесного цвета душ.
Стихи поэзии утомляют. Стихами уже никого не удивишь, стихов никому не нужно…
«Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны» – напророчествовал Баратынский…
Возвращаясь к заявленному стихотворению Гумилёва:
Горы с первой строфы стали для меня – самой поэзией, её таинственной стороной – первопричиной возникновения среди людей. Это её гимн – «кощунство и псалом» одновременно, это она ПОЁТ, а не ПОВЕСТВУЕТ о пении, как проза. Это она владеет прилагательными, это её эпитеты: «бешеный», «неприступная», «не рождающая никогда», «неземная», «изрытая бурями».
И вы, смотрясь в холодные озёра,
Молитвой заняты иль колдовством? – вопрос о себе, вопрос поэта к поэтам, странника к странствующим, ещё осуществляющимся на земле, хотя бы в этой моей безнадёжной в поддержке и безотлагательной в канун термоядерного завершения нашей цивилизации потребления жизни и досуга, теме Форума : «Поэтическое восприятие»…восприятия альтернативного состояния мироздания.
Земля поэзии – «такая же как наша, но не рождающая никогда»…
Но кто остался у поэзии? – вы, те, кто способны удивляться мирозданию, а не умиляться диарейной душевности стишков, вы, которые способны заворожённо завершать свой громкий шёпот на горней высоте,, и я, перефразируя Гумилёва, вами завершаю своё впечатление:
«И дивны ваши неземные лица,
Чьи кудри — снег, чьи очи — дыры в ад,
С чьих щек, изрытых бурями, струится,
Как борода седая, водопад»…
Продолжаем работу по совершенствованию восприятия,
приветствую всех участников данной темы!
На территории темы данного эссе – мы примеряем на себя забытое, заброшенное и самое почётное «амплуа» – амплуа Читателя, ценителя поэзии, носильщика ( на руках ) её тайного очарования, её мятежного восхождения прочь от культурного досуга в рифму и всего человеческого выживания любой ценой!
Мы все разные: потенциальные, действенные и действительные граждане поэзии, но в большинстве своём уже догадавшиеся о том, что поэзия – не часть культурного досуга, не промежуточное звено между трёпом «на разные темы одиночества» и трепетом перед банальностями, но путь в иное состояние сознания, высшее по сравнению с человеческим, в сознание, которое сотворяет жизнь, а не просто покорно следует, спина к спине, за дудочником, который сам «терпел и нам велел». И пройти этот путь надо успеть до остановки сердца, поскольку, с чем живёшь с тем и умрёшь, и ничего другого, никакого «общего» мира «там» не предвидится, как не бывает «общих» снов, никакого «лучшего» мира «там» не будет, откуда ему взяться, если прижизненное сознание, прокрученное через мясорубку головного мозга, осталось на уровне «а ты кто такой!», на мелководье восприятия, на уровне стишков «в столбик образа жизни», на плоскости пустопорожней борьбы с одиночеством, на фоне «пустых жестов над пустыми кастрюлями»,
Возвращая себе «читателя», воссоздавая «читающий» образ жизни, традицию читательской радости каторжного труда по поиску, выявлению, добычи и сбережению крупиц поэзии из массы стиховой руды – горнее из горного – мы начинаем перемены в себе, которые большинству из нас не понравятся, вызовут встречную лень, отговорки, лишь бы только оставаться на достигнутом обывательстве. Обыватель – не тот, кто сконцентрирован на быте или «прозе жизни», а тот, кто сознательно сам не идёт и другим не даёт пройти к «поэзии жизни», поскольку не знает значения разницы между ними и не согласен с какой-то там вспомогательной ролью «читателя», которая ему, в абсолютном большинстве случаев, предлагается провидением по судьбе, по обстоятельствам, по факту природной редкости или божественности дара слова.
Если сложить минуты + часы + недели чистого и вспомогательного времени, которое потрачено многими из нас на участие имени Шуры Балаганова и Паниковского под девизом «а ты кто такой!» в «разнообразных темах о ничтожном или закоулках прозы жизни на тему: я тут подумала..», например, в рамках потока тематики форума данной площадки, если сложить «общение ни о чём», которые фонтанирует (в замкнутом цикле круговорота воды в фонтане) годами и происходит это: и от недостатка знания и уважения к поэзии, и от избытка одиночества, то, возможно, цифра очень удивит каждого участника процесса! Это будет такое огромное количество времени в никуда, которое, будь оно потрачено, например, на чтение и обсуждение высших достижений поэзии прошлого, буквально, переродило бы душу человека. А если вместе с исключением из образа жизни трёпа (то есть переливания из пустого в порожнее) на «разные темы» кто-то сможет приостановить разбазаривание своей души на производство и чтение стишков, и этот «кто-то» будет измеряться тысячами и десятками тысяч человек, то – возникнет рукотворное чудо – страна других людей, и что самое удивительное, других обстоятельств и возможностей! Не нынешняя территория охающих и ахающих, зверствующих в патриотизме или пофигизме, или пацифизме обывателей, но страна людей, преобразовавших себя в плане подходов к восприятию – страна людей, нашедших своё место и путь внутри себя, изменивших себя в стране а не страну под себя… Утопия? Возможно, для всех, но для тебя лично – читающий этот текст, пришедший в ЭТУ тему, может быть, и не такая уж утопия!
Извините за моё «лирическое отступление» в виде «наступления» на общеизвестные «грабли!
Прежде всего, опыт Мандельштама,
вот выдержки из «Разговор о Данте»:
«Всякий период стихотворной речи – будь то строчка, строфа или целая композиция лирическая – необходимо рассматривать как единое слово. Когда мы произносим, например, «солнце», мы не выбрасываем из себя готового смысла, – это был бы семантический выкидыш, – но переживаем своеобразный цикл.
Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку. Произнося «солнце», мы совершаем как бы огромное путешествие, к которому настолько привыкли, что едем во сне.»
Итак,
Мы совершаем «огромное путешествие», слово поэзии – это источник разнонаправленных лучей различных смыслов! Мы «путешествуем» – едем во сне.
Строчка, строфа, композиция – единое Слово
Огромное
Путешествие
Смысл из слова в разные стороны
Едем во сне
«Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить – значит всегда находиться в дороге»
Поэтическая речь – это речь, пребывающая «в дороге»? Да, именно так!
Стишок – это кувалда для остановки движения воображения или сведения воображения к абсурду, к глупости, банальности – речь стишка – это куцее слово, никуда не способное идти, паровоз без рельсов, даже при наличии «колёс-образов». Колёса есть, а ехать некуда, потому что не на чем, незачем – рельсов скольжения для мысли, для дороги, для взгляда из окна вагона или в упор на сменяющие друг друга вагоны, а то и со стороны звёзд на ленту состава – нет и в помине. А у поэзии есть.
В этом и осуществляется «дар слова» и «бездарность слова» : у поэзии Слово, включает в себя возможность движения или невозможность остаться воображением на месте, а у стишков – словечки, как плевки, статика вниз, плюнул… и только, разве что, растереть и забыть))
«Поэтическая речь, или мысль… (если) поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии: ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала»
Осип Мандельштам
***
«— Нет, не мигрень,- но подай карандашик ментоловый, –
Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.
Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…
— Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый,—
Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:
Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…
Дальше — еще не припомню — и дальше как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…
— Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!»
23 апреля 1931 года
Здесь всё Слово стихотворения – «в дороге», располагает, призывает, влечёт и увлекает за собою воображение, даже какой-нибудь литературообразный увалень, не удосуживающийся сколько-нибудь пристально присмотреться к поэзии, одарен здесь шансом вспомнить о существовании собственного воображения, поскольку сходу оказывается втянутым в движение Слова поэзии сквозь прозу жизни.
Но что поэтического, например, в словосочетании: «карандашик ментоловый», почему оно должно кого-то, вдруг, заворожить? Не это словосочетание «завораживает», это лишь вспомогательная или поэтическая деталь, нужная поэту для подхода ко мне, догадываюсь, мгновенно, по ходу провозглашения строк, уже увлекаемый их голосом, да, это хор, они выпевают мне головную боль, состояние, когда с трудом производишь слова, больно говорить, это душевное состояние, не мигрень, глубже, это эпоха сжатая до размеров головной боли произносит в меня, «ритмует» мое восприятие, налаживает его на главные акценты. Это целую жизнь надо прожить, сотни книг перечитать ему – автору стихотворения, чтобы вымолвить такую краткую и ёмкую суть всего искусства, как «поволока», а мне надо много сил слезами пролить о судьбах искусства, чтобы мгновенно оценить радость наличия именно «поволоки», как ключевой характеристики подлинного искусства:
Поволока – . Легкая пелена, дымка, застилающая что-либо. 2. Легкая пелена, пленка, застилающая глаз; помутнение. 3. Черточки на снегу, оставляемые лапой зверя, идущие по направлению следа (в речи охотников). ПОВОЛО;КА, поволоки, мн. нет, жен. преим. в выражении: глаза с поволокой — о томном и нежном медленном взгляде. «Глаза карие с поволокой, с густыми ресницами.» А.Тургенев.
«Поволока искусства» – словесное озарение, найденное, вычерпнутое из омута лет размышлений, ошибок, отдаления и приближения к сути поэзии – чтобы сократить путь читающему, чтобы углубить суть для читателя и за словосочетанием «поволока искусства», во мне уже потянулась, укрупняясь и обретая форму, мысль о том, что искусство преподносит нам неопределённость, дымку, следы на песке, смываемые вслед за совершением шага; что искусство – это способность ясно видеть смутность очертаний мироздания, в коей, как в облаках, «мгновенно-замедленно» видоизменяется форма, без ущерба для достоверности. И далее, отрицание Мандельштама: «ни того, ни другого», во мне приобретают подтверждение, позитивно отзываются, поскольку пространство, например, которое я осваиваю с детских лет, действительно, «весёлое», потому что неуничтожимое, потому что интересное, побуждающее к новым открытиям мою обновляющуюся с помощью поэзии душу.
И далее по тексту, целая жизнь моя-его-каждого, от рождения-через детство-в юность – уместилась в четыре строки! Прозе понадобится – четыре тома на это и то не хватит, Так вот что такое «поэт», он, в отличии от человека со стишками, способен взвихрить, взбодрить. сосредоточить моё сознание до сверхсветовых скоростей постижения и озарения – скоропись духа с точностью огранки бриллианта – вот она, вот это и есть поэзия! Не перечисляет мне биографию, а если и биографию – то ключевых ощущений, тональность палитры, более и не надо, это не речь уже, в обыкновенном смысле слова, это слепок ветра, в котором время становится пространством, а пространство говорит со мною моим же языком, но как будто эхом со всех сторон доносящимся. Поэт с помощью рефрена возвращает меня «на землю», чтобы вновь подкинуть в небесное небо, откуда видна жизнь моей души, а не биография её прислуживания телу.
«Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.
Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…»
Поэт с помощью рефрена возвращает меня «на землю», чтобы вновь подкинуть в небесное небо, откуда видна жизнь моей души, а не биография её прислуживания телу. Снова лечу, «дальше, дальше», сквозь время и пространство – целая жизнь моя – в прошлом и наперёд – проносится ветром из слов найденных благодаря наваждению поэта, возносит он меня на уровень божественного существа, то есть свободного, не обусловленного выживанием, «дальше, дальше» от расхожего «все мы под богом ходим». Я с высоты звёзд и комет смотрю на себя и знаю какие из характеристик жизни – важные, а какие – так, «суета сует»:
«Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:
Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…
Дальше — еще не припомню — и дальше как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…»
А вдруг, случится чудо, кто-то из вас, присутствующих сейчас в теме, под занавес этого стихотворения скажет себе:
«Я не вернусь в человека, нет, никогда уже, не вернусь в этот пахнущий карболкой «свист разрываемой марли» последних минут обыкновенного, загнанного в нищую и немощную старость существа, всю жизнь проковырявшего в носу стишки, годы напролёт избегающего в себе читателя прекрасного, променяв читателя на писателя и почитателя ухудшенного издания «я помню чудное мгновенье», и тем самым, и одним этим уже зачеркнувшего лучшую судьбу из возможных!»))
Анна Ахматова
Если плещется лунная жуть,
Город весь в ядовитом растворе.
Без малейшей надежды заснуть
Вижу я сквозь зеленую муть
И не детство мое, и не море,
И не бабочек брачный полет
Над грядой белоснежных нарциссов
В тот какой-то шестнадцатый год…
А застывший навек хоровод
Надмогильных твоих кипарисов.
1 октября 1928 года
Прежде чем раскрывать своё впечатление от этого и дальнейших стихотворений Ахматовой, напомню свои собственные маркеры или признаки поэзии, которые я подробно разбираю в эссе «Отличие поэзии от хороших стишков»:
Произведение поэзии, как правило:
1.Не поддается пересказу, не переводится в разряд прозы
2.Не один смысл, а целый комплекс звукосмыслов
3.Никогда не частный случай, всегда «тысячеглазое видение»
4.Язык необычайный, не повседневного общения, скоропись духа
5.Образность, а не фигуральность речи, развивает воображение, а не коверкает
6.Оригинально от замысла до исполнения, без простоты хуже воровства
7.С неопределённостью, с художественным вымыслом, вместо «правды-матки»
Стихотворение захватило меня, буквально, с первой строки, она, как первая скрипка в оркестре, задала тональность всему дальнейшему звучанию слов – своеобразный «ре-минор», в котором тревога и отчаяние взгляда запрокинутого поэтом в прошлое, и это не простое воспоминание за чашкой чая, отнюдь, это взгляд-вздох на «какой-то», на неважно в какой год, каждый предшествующий краху год есть год «шестнадцатый», единственный год нашей судьбы или судьбы поколения, судьбы отдельно взятой у поколения, – из-за пелены, из-за горизонта сна, сквозь обморок или поволоку усталости. Где начинается «точка» зрения автора – где она расположилась не знаешь,, где-то везде и нигде именно! «Без малейшей надежды заснуть» произрастает в душе видение видения – акт «смутной ясности», который живописует поэзия «сквозь зелёную муть» – моря?, бутылки из-под..? мха в сосновом бору? миража в Сахаре? глаз любимых? Да, да, нет, нет…Ахматова, отрицая, подстёгивает моё воображение, и вдруг, стегает, по глазам плетью итога, упирается в начало конца, в: «застывший навек хоровод надмогильных твоих (Господи?) кипарисов». Это стихотворение есть мятежная молитва в глаза Ему – прошение избавить от… от расшифровки того, что вот-вот уже покажется «сквозь зелёную муть». Что удивительно: сквозь смысл подаваемой грусти с оттенком отчаяния, я вижу ещё один, возможно, главный смысл или причину возникновения стихотворения – показать подход : как надо смотреть на действительность – «из» или «сквозь» зелёную муть наития, сна – тогда только действительность уступает место какой-то высшей достоверности! И вот вам ещё более глубокий пласт смысла – «брачный полёт бабочек над грядой белоснежных нарциссов» – ошеломляющий облик всего возлюбленного и возлюбившего над стеною всего непознанного, и потому кажущегося холодным, надменным, равнодушным, сосредоточенном на собственной красоте, на эстетике. «Надмогильные кипарисы» – это выше надмогильных крестов, краше их, непременно с прибоем волн и тёплым ветром с моря! Это красота водит кисть Ахматовой по листу бумаги, выводя своё торжество в глаза человеческому Богу!
Это стихотворение не переводится на язык прозы, с поэтического – на язык, на котором пишут, читают и общаются обладатели стишков – обратной дороги нет – с поэтического на прозаический не переводят – некого и нечего переводить, перевозить на лодке поэзии к берегам обитания прозаических людей- поблазнило стихотворение, как золотишко, да не далось! Сквозь пальцы золотым песком просочилось и пропало, сливаясь с «зелёной мутью; бездонного донышка догадки, в которой каждый будто бы найденный смысл-ответ не венчает, а лишь величает следы познания))
Две редакции стихотворения Пастернака
«Дурной сон»
Предыстория возникновения:
Начало Первой мировой войны Пастернак встретил в имении Петровское на Оке, где жил на даче у поэта Ю.К. Балтрушайтиса в качестве домашнего учителя его сына. Ненастье первых дней, женский плач и причитания на железнодорожных станциях, стали для Пастернака предвестием национальной катастрофы.
* * *
«…Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди, полились первые бабьи слезы. Война была еще нова и в тряс страшна этой новостью. С ней не знали, как быть, и в нее вступали как в студеную воду. Пассажирские поезда, в которых уезжали местные из волости на сбор, отходили по старому расписанью. Поезд трогался, и ему вдогонку, колотясь головой о рельсы, раскатывалась волна непохожего на плач, неестественно нежного и горького, как рябина, кукованья…
Уже мы проваливались по всегда трудным для огромной и одухотворенной России предметам транспорта и снабженья. Уже из новых слов – наряд, медикаменты, лицензия и холодильное дело – вылупливались личинки первой спекуляции. Тем временем, как она мыслила вагонами, в вагонах этих дни и ночи спешно с песнями вывозили крупные партии свежего коренного населенья в обмен на порченное, возвращавшееся санитарными поездами. И лучшие из девушек и женщин шли в сестры…»
Борис Пастернак. Из повести «Охранная грамота»
«…День – как в паутине; время не движется, но капля за каплею всасывается каким-то узлом ненастья, – и подчиняясь этой топкости засасывающего неба, выходишь к вечеру за ворота – за плечами – тургеневская изгородь усадьбы, впереди – свинцовая пустыня, пустыри в слякоти, жнивья, серые-серые, воронье, комья пара, ни души, и только полный, невыносимо многоверстный, кругом очерченный горизонт вокруг тебя… На горизонте – частые поезда товарные, воинские. И это все один и тот же поезд или еще вернее чье-то повторяющееся без конца причитанье об одном, последнем проползшем поезде, который, может быть, прошел и вправду, до этого наваждения, до этой мертвой думы, от которой оторвалась последняя надежда, в последний день, быть может 19-го, когда действительность еще существовала и выходили еще из дому, чтобы вернуться затем домой…»
Борис Пастернак – родителям.
Из письма июля 1914
В стихотворении «Дурной сон» автор задается вопросом, как Господь Бог мог допустить такое безумие. Картины искореженной земли и проносящихся по рельсам вагонов, в которых дни и ночи напролет вывозили раненых с фронта и везли новые пополнения, не пробуждают погруженного в сон Небесного Постника. «Засунутый в сон за засов», он не может проснуться и прекратить отвратительный бред человеконенавистничества и взаимного истребления. Перед окнами санитарного поезда развертывается картина кошмарного сна, построенная на дохристианских образах мифологии и отзвуках языческих народных примет. Во сне он видит выпадающие зубы, что, по народному поверью, означает смерть, но он не в силах оборвать свой «дурной сон».
Вначале предлагаю вашему вниманию текст исправленный Пастернаком в 1928 году:
Дурной сон
Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной
Прислушайся к голой побежке бесснежья.
Разбиться им не обо что, и заносы
Чугунною цепью проносятся понизу
Полями, по чересполосице, в поезде,
По воздуху, по снегу, в отзывах ветра,
Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых,
Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб.
Полями, по воздуху, сквозь околесицу,
Приснившуюся небесному постнику.
Он видит: попадали зубы из челюсти,
И шамкают замки, поместия с пришептом,
Все вышиблено, ни единого в целости,
И постнику тошно от стука костей.
От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,
От красных зазубрин карпатских зубцов.
Он двинуться хочет, не может проснуться,
Не может, засунутый в сон на засов.
И видит еще. Как назем огородника,
Всю землю сравняли с землей на Стоходе.*
Не верит, чтоб выси зевнулось когда-нибудь
Во всю ее бездну, и на небо выплыл,
Как колокол на перекладине дали,
Серебряный слиток глотательной впадины,
Язык и глагол её, – месяц небесный,
Нет, косноязычный, гундосый и сиплый,
Он с кровью заглочен хрящами развалин.
Сунь руку в крутящийся щебень метели, —
Он на руку вывалится из расселины
Мясистой култышкою, мышцей бесцельной
На жиле, картечиной напрочь отстреленной.
Его отожгло, как отёклую тыкву.
Он прыгнул с гряды за ограду. Он в рытвине,
Он сорван был битвой и, битвой подхлестнутый,
Как шар, откатился в канаву с откоса
Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых,
Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб.
Прислушайся к гулу раздолий неезженных,
Прислушайся к бешеной их перебежке.
Расскальзывающаяся артиллерия
Тарелями* ластится к отзывам ветра.
К кому присоседиться, верстами меряя,
Слова гололедицы, мглы и лафетов?
И сказка ползет, и клочки околесицы,
Мелькая бинтами в желтке ксероформа*,
Уносятся с поезда в поле. Уносятся
Платформами по снегу в ночь к семафорам.
Сопят тормоза санитарного поезда.
И снится, и снится небесному постнику…
1928
*Река Стоход, находящаяся в Волынской губернии, – место кровопролитных военных действий в мае-июне 1916 года.
* Тарель – точёный обод на пушках.
* Ксероформ – дезинфицирующая мазь, употребляемая при перевязках раненых.
А теперь, давайте, милые моему сердцу граждане поэзии, вчитаемся в первоначальный текст этого стихотворения. Этот вариант уже трудно отыскать, я обнаружил его в двухтомнике «Избранное», М., Художественная литература, 1985 год, в разделе: «Другие редакции»:
Дурной сон
Прислушайся к вьюге, сквозь дёсны процеженной,
Прислушайся к ;захлестням чахлых бесснежий.
Разбиться им не обо что, – и заносы
Чугунную цепью проносятся по снегу.
Проносятся чересполосицей, поездом,
Сквозь чёрные дёсны деревьев на сносе,
Сквозь дёсны заборов, сквозь дёсны трущоб.
Сквозь тёс, сквозь леса, сквозь кромешные дёсны
Чудес, что приснились Небесному Постнику.
Он видит: попадали зубы из челюсти
И шамкают ;замки, поместия – с пришептом,
Всё вышиблено, не единого в целости!
И постнику тошно от стука костей.
От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,
От красных зазубрин Карпатских зубцов,
Он двинуться хочет – не может проснуться,
Не может, засунутый в сон на засов, –
И видит ещё. Как назём огородника,
Всю землю сровняли с землёю сегодня.
Не верит, чтоб месяц распаренный выплыл
За косноязычною далью в развалинах,
За челюстью дряхлой, за опочивальней,
На бешеном стебле, на стебле осиплом,
На стебле, на стебле земли измочаленной.
Нет, бледной, отёклой, одутлою тыквой
Со стебля свалился он в ближнюю рытвину,
Он сорван был битвой, и, битвой подхлёстнутый,
Шаром откатился в канаву с откоса –
Сквозь дёсны деревьев, сквозь чёрные дёсны
Заборов, сквозь дёсны щербатых трущоб.
Пройдись по земле, по баштану помешанного,
Здесь распорядились бахчой ураганы.
Нет гряд, что руки игрока бы избегли.
Во гроб, на носилки ль, на небо, на снег ли
Вразброд откатились калеки, как кегли,
Как по небу звёзды, по снегу разъехались.
Как в небо посмел он играть, человек?
Прислушайся к вьюге, дресвою процеженной,
Сквозь дряхлые дёсны древесных бесснежий,
Разбиться им не обо что, и заносы,
Как трещины чёрные, рыскают по снегу,
Проносятся поездом, грозно проносятся
Сквозь тёс, сквозь леса, сквозь кровавые десны…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снится, и снится небесному постнику –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1914
Я начну своё впечатление с изначального варианта текста, с варианта 1914 года.
У Пастернака слово со звуком в обнимку ходят. Если, например, возникло слово «вьюга», значит, будет её звучание, будут тонкие срезы врезающегося в слух звука в виде «цж», «снж», «з»… К вьюге добавится голос, набравшего ход, состава санитарного эшелона, который представлен ритмом: шестистрочие на одном вдохе, затем пауза перестука колёс, снова шесть строк на вдохе или даже на выдохе, так, чтобы последняя строка в каждом отрезке произносима была уже почти шёпотом, обессилив, санитарный всё-таки поезд идёт, с войны на войну, израненный, перебинтованный, уставший…
Если люди со стишками, по обыкновению, пробегают глазами единожды строчки, ну, может, второй раз соизволят, если смысл не на блюде им подан, но на третий раз их уже не хватает, на произнесение вслух, на подбор ритма, тем паче не хватает, поскольку они не в храме находятся – не в храме стихотворения, не в храме Поэзии, а так, мимоходом, им некогда, надо ещё успеть о мелочах жизни потрепаться, надо ещё успеть тоннами перелить из пустого в порожнее, так что времени на собственно поэзию не остаётся вовсе, а главное – навыка обращения с нею нет практически никакого, а у кого если и было что когда-то, то забыто всё, травою поросло, одно название осталось «любитель поэзии». Однако, у поэтического человека, у прихожанина храма поэзии всё по другому – для него слова не перечень действий и событий, не конец предложения, а начальный импульс для воображения, для преображения, для преобразования действительности в достоверность!
Вот почему, после первого стихового отрезка, я не тороплюсь ко второму, произношу первый ещё раз, ещё раз чуть медленнее, нащупываю ход эшелона, тональность холода ветра, цвет голой земли и нищей, застывшей нагромождением унылости жизни. Ритм набирает ход, но ключевое слово «дёсны» уже добилось своего – рот, пасть крика или стона, огромная, размером с судьбу, это жерло чего-то одушевлённого, доведённого до трупного окоченения, через дёсны этого распахнутого в крике рта приходит картинка за картинкой ко мне, пока ещё наблюдателю, а не жильцу стихотворения.
«Кромешные дёсны чудес» снятся – бездна поглотившая всех и вся, непроглядная, кромешная, даже чудеса пожирающая, схлёст рельсовой стали со сталью колёсной – стук костей, хруст веры в человеческое понимание неба, не единого целого, «всё вышиблено», это рентгенограмма войны, или мира в период войны? Это образ силы наизнанку, так живут люди – в «дурном сне небесного постника» – так живут люди занятые пожизненно стишками от жизни, а не прорывом к поэзии жизни. «Засунутый в сон на засов» – каждый из «всяких разных» в ничтожествах разнообразных – да это же образ каждого современного сайта со стишками, засунутые в дурной сон словесного примитива, культурного досуга ни о чём, пустых перебранок на единственную тему: «А сама-то, а ты кто такой?!».
Вот почему идёт по рельсам эпохи это стихотворение, вот отчего идёт этот эшелон, идёт война Первая Мировая, Вторая, Третья, Последняя – потому что, даже соединившись вместе в пределах одной площадки, одной судьбы, одного дома, одного бытия – подавляющему большинству культурных обывателей (то есть жителей поверхности восприятия и эпицентра досуга) нечего сказать миру и друг другу! У них «мирная жизнь» – война и заворожённость – от примитива стишка ни чуть не меньше, чем от произведения поэзии – заворожённость усреднённая, с поправкой на бег на месте, годами, вплоть до остановки сердца…
«даль в развалинах», «стебель бешеный», «земля измочаленная», «шаром… с откоса», «поместия с пришептом», ещё, ещё… я прорастая в ткань, в рогожу стихотворения, исчезаю как наблюдатель, становлюсь частью исполнения образов стихотворения, Слово Пастернака поглощает мою привычку всё узнанное сходу понимать, расшифровывать, раскладывать по полочкам – я же не стишочник какой-нибудь, я гражданин республики Поэзия, значит, гражданин самовозникающей и самоисчезающей словесной субстанции, сплочённой команды – коммуны слов, страны без границ, в которой вход не равен выходу, в коей смысл – оттенок, а не весь цвет, нюанс, а не сумма двух слагаемых.
Рты, рты, рты и дёсна – щербатые (от кулаков судьбы) трущобы, деревья, заборы, рытвины – все с дёснами – все одушевлённые – измождённые, прикидывающиеся живыми – мне важен охват, чувствую широту охвата, с небесной высоты взгляд падает на землю и эшелон, Пастернак одалживает мне на мгновение или на вечное мгновение стихотворения небесный взгляд на вещи – на заигравшихся в богов, в небо человеков. И под занавес звучания звукосмыслов – вьюга вновь прорывается на передний план впечатления – как возросла скорость эшелона человечества, скорость приближения конца – «проносятся» дни и года, снега и леса, «грозно», «сквозь кровавые десна» – пустые, беззубые рты схаркивают в снег на лету поезда сукровицу жизни, родственной смерти..
«И снится, и снится…» не прекращает Пастернак движения протяжного звучания стихотворения. Нескончаем эшелон искалеченных…
Когда я ощущаю всю «огроменность» пустоты среды, в которой нахожусь, при всём уважении к скорости познания, к прожитым жизням и мукам принятым, эшелон Пастернака, несущийся встречь взгляду моему – страшен, но прекрасен словом своим, не тем словом, на котором говорят вокруг меня, а таким, которое выбрасывают из недр гортани незримые, необыкновенные по выразительности и огромности вариаций сущности, или субстанции — «многовековые» люди, самообразующиеся объёмы состояния сознания именуемого «поэзия».
Чем же вариант 1914 года отличается от варианта текста 1928 года?
В изначальном варианте, я пережил трагедию или «дурной сон» целого человечества», в позднем и окончательном варианте, при сохранении узорчатой плотности или художественной насыщенности языка, я очутился в более узком пространстве – в пространстве Первой мировой, в пространстве санитарного поезда, боя, земли за окном вагона – Пастернаку не удалось «приземлить» меня, моё воображение, но у меня за плечами – не просто писание стихотворений – но питьё из рыданий, одиночество всесусветное на глазах толпы, поход к кромке жизни, камни в голову от любителей поглазеть на поэзию и поэтов, хамское молчание в виде лучшего из худшего от соседей по человечеству, руками в кровь добытые крупицы сокровищ поэзии и много ещё чего такого… «что и не снилось вашим мудрецам».. Но как воспримешь, как промеришь всю глубину потери Пастернака, как поэта, начиная с 1928 года, ты, мой собеседник в веках, мой несуществующий уже или ещё гражданин поэзии, сможешь ли ты оценить ступени вниз Пастернака? Не возьмусь предугадать. Работай, совершенствуй восприятие, не пройдёт и десяти лет, многое получится, многое изменится в тебе и вокруг тебя.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Свидетельство о публикации №123031609160
Вадим Шарыгин (13.06.2025 01:59:59) Заблокирован
Мария Петровых
За одиночество, за ночь
За одиночество, за ночь,
Простертую во днях,
За то, что ты не смог помочь,
За то, что я лишь прах,
За то, что ты не смог любить,
За грохот пустоты…
Довольно! Этому не быть.
За все ответишь ты.
Ты мне являлся по ночам,
Мгновенно озарив.
Ты был началом всех начал,
Звучаньем первых рифм.
Являлся, чтоб дрожала мгла
Световращеньем строф,
Чтоб насмерть я изнемогла
От щедрости даров.
Ты был безгласен, и незрим,
И полон тайных сил,
Как темнокрылый Серафим,
Что Бога оскорбил.
Ты кровь мою наполнил тьмой,
Гуденьем диких сфер,
Любовью (ты был только мой!),
Любовью свыше мер.
Ты позабыл меня давно,
Но я тебя найду.
Не знаю где. Не знаю. Но
В полуночном бреду
Возможно все…
По склонам скал
Наверх (а эхо — вниз).
Ты здесь, наверно, тосковал —
Здесь мрак плотней навис,
Здесь бесноватых молний пляс,
И треск сухих комет,
И близость беззакатных глаз,
Дающих тьму и свет.
Ты близок. Путь смертельных круч
Окончен. Вперебой
Толкутся звезды. Залежь туч.
И бредится тобой.
Ты здесь. Но звездная стена
Увидеть не дает.
Я прошибаю брешь. Она
Надтреснута, и вот
Я в брызгах радости, в лучах,
В лохмотьях темноты,
И, распростертая во прах,
Смотреть не смею: Ты!
Клубится мгла твоих волос,
И мрачен мрамор лба.
Твои глаза — предвестье гроз,
Мой рок, моя судьба…
Глаза!- Разросшаяся ночь,
Хранилище зарниц…
Ветрищу двигаться невмочь
Сквозь душный шум ресниц.
За одиночество… Не верь!
О, мне ли мстить — зови…
Иду, мой демон,- в счастье, в смерть
В предел земной любви.
1929
Горе
Уехать, уехать, уехать,
Исчезнуть немедля, тотчас,
По мне, хоть навечно, по мне, хоть
В ничто, только скрыться бы с глаз,
Мне лишь бы не слышать, не видеть,
Не знать никого, ничего,
Не мыслю живущих обидеть,
Но как здесь темно и мертво!
Иль попросту жить я устала —
И ждать, и любить не любя...
Все кончено. В мире не стало —
Подумай — не стало тебя.
1964
Домолчаться до стихов
Одно мне хочется сказать поэтам:
Умейте домолчаться до стихов.
Не пишется? Подумайте об этом,
Без оправданий, без обиняков.
Но, дознаваясь до жестокой сути
Жестокого молчанья своего,
О прямодушии не позабудьте,
И главное - не бойтесь ничего.
1971
...И вы уж мне поверьте,
Что жизнь у нас одна,
И слава после смерти
Лишь сильным суждена.
Не та пустая слава
Газетного листка,
А сладостное право
Опережать века.
...Не шум газетной оды,
Журнальной болтовни,—
Лишь тишина свободы
Прославит наши дни.
Один лишь труд безвестный —
За совесть, не за страх,
Лишь подвиг безвозмездный
Не обратится в прах...
1970
____________________________
"Я не носила стихов по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе». Да и в голову не приходило ни мне, ни моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: писать их. Одним радостно, когда они печатаются, другим - когда они пишут"
Вот в этом четверостишии суть её поэтического дара и суть характера – требовательность к себе, бескорыстие, самодостаточность:
"Мы начинали без заглавий,
Чтобы окончить без имён.
Нам даже разговор о славе
Казался жалок и смешон"
_________________
Из лагерей муж не вернулся. У этой утраты не было плоти, а только бумажка, в которой было написано, что осужденный В.Д. Головачев скончался от какой-то болезни, о которой прежде никто из близких не слышал. Когда Мария получила извещение о гибели мужа, то она долго не могла в это поверить и продолжала его ждать. Вот что она написала через год после смерти мужа:
Не нынче ль на пороге,
От горя как в бреду,
Я почтальону в ноги
С мольбою упаду...
Возможно ль быть несчастней?
Я жду тебя весь год,
Как смертник перед казнью
Помилованья ждет.
___________________________
Отчаянное письмо отправила и Арсению Тарковскому, в котором попросила его приехать к ней в Чистополь, куда в начале войны Мария с дочкой Ариной с группой писателей, их жен и детей эвакуировалась в Татарстан.
"...Не унывай, родная; ты – поэт. И хоть это не утешает поэтов настоящих, но ты подыми голову, потому что никакой смерти нет, ее выдумали, не верь ей. Я не могу найти нужных тебе слов…"
Трудно подобрать слова утешения в этой ситуации, но всё же Тарковскому удалось найти нужные слова: "Ты поэт. Не позволяй смерти разрушать свой лирический мир! Это в твоей власти". И вот в августе 1942 года у нее рождаются такие выворачивающие душу строки:
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
Сбрось пламенное покрывало,
И платье наскоро надень,
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.
Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснет на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.
Когда в твоем сольется теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде – неужели
Тебя ласкали горячей?
Поди к реке и кинься в воду,
И, если можешь, – поплыви.
Какую всколыхнешь свободу,
Какой доверишься любви!
Про горе вспомнишь ты едва ли,
И ты не назовешь – когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.
Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук.
А воздух? Он с тобой до гроба,
Суровый или голубой,
Вы счастливы на зависть оба, –
Ты дышишь им, а он тобой.
И дождь придет к тебе по крыше,
Всё то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.
Ты видишь – сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
Вадим Шарыгин (13.06.2025 14:19:58) Заблокирован
Юргис Балтрушайтис
Taedium vitaе
Все тот же холм... Все тот же замок с башней...
Кругом все тот же узкий кругозор...
Изгиб тропы мучительно-всегдашней...
Пустынный сон бестрепетных озер...
И свет, и тень, без смены и движенья,
В час утра - здесь, в истомный полдень - там,
Все сковано в томительные звенья,
С тупой зевотой дремлет по местам...
Лесной ручей, скользя, дробясь о скалы,
Журчит докучно целый божий день...
Изведан в часе каждый вздох усталый,
Знакома в жизни каждая ступень!
И каждый день, свершив свой круг урочный,
Вверяет сердце долгой тишине,
Где только дрогнет колокол полночный,
Да прокричит сова наедине...
И что ни ночь, в тоске однообразной -
Все та же боль медлительных часов,
Где только шорох, смутный и бессвязный,
Меняет глубь одних и тех же снов...
И скорбно каждый в сердце маловерном,
Следя за часом, жаждет перемен,
Но льется день в своем движеньи мерном,
Чтоб обнажить зубцы все тех же стен...
И вновь, тоскливо, с четкостью вчерашней,
Невдалеке, пустынный видит взор
Все тот же холм, все тот же замок с башней,
Один и тот же узкий кругозор...
Бедная сказка
Тихо пело время... В мире ночь была
Бледной лунной сказкой ласкова, светла...
В небе было много ярких мотыльков,
Быстрых, золотистых, майских огоньков...
Искрами струился месяц в водоем,
И в безмолвном парке были мы вдвоем...
Ты и я, и полночь, звездный свет и тьма
Были как созвучья вечного псалма...
И земля и небо были, как венец,
Радостно замкнувший счастье двух сердец...
Онемело время... В мире вновь легла
Поздняя ночная тишь и полумгла...
Искрились пустынно звезды в тишине,
И пустынно сердце плакало во мне...
Был, как сон могильный, скорбен сон долин,
И в заглохшем парке плелся я один.
На глухих дорогах мертвенно белел,
Пылью гробовою, бледный лунный мел...
В небе было много белых мотыльков,
Медленных, холодных, мертвых огоньков...
Цветам былого нет забвенья
М. А. Ефремовой
Цветам былого нет забвенья,
И мне, как сон, как смутный зов -
Сколь часто!- чудится виденье
Евпаторийских берегов...
Там я бродил тропой без терний,
И море зыбью голубой
Мне пело сказку в час вечерний,
И пел псалмы ночной прибой...
В садах дремала тишь благая,
И радостен был мирный труд,
И стлался, в дали убегая,
Холмистой степи изумруд...
С тех пор прошло над бедным миром
Кровавым смерчем много гроз,
И много боли в сердце сиром
Я в смуте жизни перенес.
Еще свирепствует и ныне
Гроза, разгульнее стократ,
И по земле, полупустыне,
Взрывая сны, гудит набат...
Но сон не есть ли отблеск вечный
Того, что будет наяву -
Так пусть мне снится, что беспечный
Я в Евпатории живу...
1943
__________ _____________ ____________
Балтрушайтис Юргис Казимирович (1873–1944) – поэт, переводчик, дипломат. Выходец из литовской крестьянской семьи. В 1893 году, после окончания Ковенской гимназии, поступил на естественное отделение Московского университета. В студенческие годы сблизился с однокурсником Сергеем Поляковым. Вместе с Поляковым, Бальмонтом и Валерием Брюсовым принимал участие в создании издательства московских символистов «Скорпион» и журнала «Весы». В 1900 году совместно с Поляковым перевел драму Г. Ибсена «Когда мы мертвые проснемся». В эти же годы опубликовал первые свои стихи. Брюсов писал в 1911 году: «Балтрушайтис как-то сразу, с первых своих шагов в литературе, обрел себя, сразу нашел свой тон, свои темы и уже с тех пор ни в чем не изменял себе».
Вадим Шарыгин (13.06.2025 16:43:54) Заблокирован
Владимир Набоков
Воскресение мёртвых
Нам, потонувшим мореходам,
похороненным в глубине
под вечно движущимся сводом,
являлся старый порт во сне:
кайма сбегающая пены,
на камне две морских звезды,
из моря выросшие стены
в дрожащих отблесках воды.
Но выплыли и наши души,
когда небесная труба
пропела тонко, и на суше
распались с грохотом гроба.
И к нам туманная подходит
ладья апостольская, в лад
с волною дышит и наводит
огни двенадцати лампад.
Все, чем пленяла жизнь земная,
всю прелесть, теплоту, красу
в себе божественно вмещая,
горит фонарик на носу.
Луч окунается в морские,
им разделенные струи,
и наших душ ловцы благие
берут нас в тишину ладьи.
Плыви, ладья, в туман суровый,
в залив играющий влетай,
где ждет нас городок портовый,
как мы, перенесенный в рай.
1925
Шекспир
Среди вельмож времен Елизаветы
и ты блистал, чтил пышные заветы,
и круг брыжей, атласным серебром
обтянутая ляжка, клин бородки —
все было, как у всех… Так в плащ короткий
божественный запахивался гром.
Надменно-чужд тревоге театральной,
ты отстранил легко и беспечально
в сухой венок свивающийся лавр
и скрыл навек чудовищный свой гений
под маскою, но гул твоих видений
остался нам: венецианский мавр
и скорбь его; лицо Фальстафа — вымя
с наклеенными усиками; Лир
бушующий… Ты здесь, ты жив — но имя,
но облик свой, обманывая мир,
ты потопил в тебе любезной Лете.
И то сказать: труды твои привык
подписывать — за плату — ростовщик,
тот Вилль Шекспир, что «Тень» играл в «Гамлете»,
жил в кабаках и умер, не успев
переварить кабанью головизну…
Дышал фрегат, ты покидал отчизну.
Италию ты видел. Нараспев
звал женский голос сквозь узор железа,
звал на балкон высокого инглеза,
томимого лимонною луной
на улицах Вороны. Мне охота
воображать, что, может быть, смешной
и ласковый создатель Дон Кихота
беседовал с тобою — невзначай,
пока меняли лошадей — и, верно,
был вечер синь. В колодце, за таверной,
ведро звенело чисто… Отвечай,
кого любил? Откройся, в чьих записках
ты упомянут мельком? Мало ль низких,
ничтожных душ оставили свой след —
каких имен не сыщешь у Брантома!
Откройся, бог ямбического грома,
стоустый и немыслимый поэт!
Нет! В должный час, когда почуял — гонит
тебя Господь из жизни — вспоминал
ты рукописи тайные и знал,
что твоего величия не тронет
молвы мирской бесстыдное клеймо,
что навсегда в пыли столетий зыбкой
пребудешь ты безликим, как само
бессмертие… И вдаль ушел с улыбкой.
Окно
При луне, когда косую крышу
лижет металлический пожар,
из окна случайного я слышу
сладкий и пронзительный удар
музыки; и чувствую, как холод
счастия мне душу обдает;
кем-то ослепительно расколот
лунный мрак; и медленно в полет
собираюсь, вынимая руки
из карманов, трепещу, лечу,
но в окне мгновенно гаснут звуки,
и меня спокойно по плечу
хлопает прохожий: «Вы забыли»,-
говорит,- «летать запрещено».
И, застыв, в венце из лунной пыли,
я гляжу на смолкшее окно.
В неволе я, в неволе я, в неволе!
В неволе я, в неволе я, в неволе!
На пыльном подоконнике моем
следы локтей. Передо мною дом
туманится. От несравненной боли
я изнемог… Над крышей, на спине
готического голого уродца,
как белый голубь, дремлет месяц… Мне
так грустно, мне так грустно… С кем бороться
— не знаю. Боже. И кому помочь
— не знаю тоже… Льется, льется ночь
(о, как ты, ласковая, одинока!);
два голоса несутся издалека;
туман луны стекает по стенам;
влюбленных двое обнялись в тумане…
Да, о таких рассказывают нам
шарманки выцветших воспоминаний
и шелестящие сердца старинных книг.
Влюбленные. В мой переулок узкий
они вошли. Мне кажется на миг,
что тихо говорят они по-русски.
Поэты
Что ж! В годы грохота и смрада,
еще иссякнуть не успев,
журчит, о бледная отрада,
наш замирающий напев…
И, слабый, ласковый, ненужный,
он веет тонкою тоской,
как трепет бабочки жемчужной
в окне трескучей мастерской.
Так беспощаден гул окрестный,
людей так грубы города,
нам так невесело и тесно,—
что мы уходим навсегда…
И, горько сжав сухие губы,
глядим мы, падшие цари,
как черные дымятся трубы
средь перьев розовой зари.
Вадим Шарыгин (13.06.2025 23:59:05) Заблокирован
Вероника Тушнова
Не отрекаются любя
Не отрекаются любя,
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придешь совсем внезапно.
А ты придешь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам…
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
Старый дом
Сколько раз я мечтала
в долгой жизни своей
постоять, как бывало,
возле этих дверей.
В эти стены вглядеться,
в этот тополь сухой,
отыскать свое детство
за чердачной стрехой.
Но стою и не верю
многолетней мечте:
просто двери как двери.
Неужели же те?
Просто чье-то жилище,
старый розовый дом.
Больше, лучше и чище
то, что знаю о нем.
Вот ведь что оказалось:
на родной стороне
ничего не осталось, —
все со мной и во мне.
Зря стою я у окон
в тихой улочке той:
дом — покинутый кокон,
дом — навеки пустой.
Биение сердца моего
Биенье сердца моего,
тепло доверчивого тела…
Как мало взял ты из того,
что я отдать тебе хотела.
А есть тоска, как мед сладка,
и вянущих черемух горечь,
и ликованье птичьих сборищ,
и тающие облака..
Есть шорох трав неутомимый,
и говор гальки у реки,
картавый,
не переводимый
ни на какие языки.
Есть медный медленный закат
и светлый ливень листопада…
Как ты, наверное, богат,
что ничего тебе не надо.
Моя последняя очень
Не о чем мне печалиться,
откуда же
слезы эти?
Неужели сердце прощается
со всем дорогим на свете —
с этим вечером мглистым,
с этим безлистым лесом…
А мне о разлуке близкой
ничего еще не известно.
Все еще верю:
позже,
когда-нибудь…
в марте… в мае…
Моя последняя осень.
А я ничего не знаю.
А сны все грустнее снятся,
а глаза твои все роднее,
и без тебя оставаться
все немыслимей!
Все труднее!
А ты придёшь, когда темно
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно,
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
неполюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата,
и будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю, что там…
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам…
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
Краузе Ф.Т. (14.06.2025 00:11:46)
Сара Тисдейл
Будет ласковый дождь, будет запах земли,
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах,
И цветение слив в белопенных садах.
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну —
Пережито-забыто, ворошить ни к чему.
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род.
И весна… и весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет.
(перевод Льва Жданова)
Вадим Шарыгин (14.06.2025 00:34:53) Заблокирован
(Ответ пользователю: Краузе Ф.Т.)
Спасибо, правда, по условиям Марафона переводы не принимаются)
Вадим Шарыгин (14.06.2025 00:41:34) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Поэма поэта
Ночь тиха, как слеза.
Невесомостью воспоминаний
спокойная тьма тяжела.
Ты скажи, дорогая моя,
как сквозь марево смыслов и замыслов,
как ты жила!
Рукоплещут?
Как будто бы недра означенных залов,
в которых слепые стихи раздавали в ладони со сцены,
Глухие к звонкам, к перестуку колёс,
Поэты последнего в жизни людей,
Петербургского века.
Остывшее эхо надрывного шёпота
тонких, как свечки, молитв,
разбилось о своды казённого неба...
Читайте мой голос, единственный голос поэта,
идущего вспять иль идущего спать в современности этой,
поэта серебряной ночи Двадцатого века:
- Найдите, найдите, найдите мне здесь,
среди шумного бала судеб,
отстающего от марширующих толп человека!
Да, я обронил
и оставил одну —
на давней дороге Калужской,
где странствуют странники прочь,
прекрасную в облике гостью —
Вселенную в платье вечернем,
со звёздами, купами света,
бледнела средь русского лета,
прекрасная лунная ночь.
И в этой ночи
хочешь плачь, хочешь криком кричи,
Ты один, ты одна,
И подлунная бледность —
на всей церемонии сна,
в перелесках прелестного сна,
перекрёстно-прекрасно видна!
Мы с тобой,
преисполненный умирания, бывший ранее
статным, герой умерщвлённого века Двадцатого —
Две фигурки доски чёрно-белой альбома фамильного,
вместе с жизнью без спросу, как Зимний, матросами взятого,
мы, которых до пены пузырчатой
ливень августа намывал и намыливал, —
не видны никому — пожелтевшую память открой:
там Тамань, там прощание с брезжущей Бэлой:
капля чувства, вишнёвую вишенкой спелой,
нависает над строчкою, к смерти поспела
бесконечно-безмолвною русской порой.
О, поэт, твой безвременный сердцем герой :
Как когда-нибудь каждая капля, как с неба звезда, — упадёт...
Длиннополая тень от надежд и одежд.
И усилием ветра разъятый на мелкие клочья народ,
и беззвучным, беззубым, беспамятным словом
напичкан, молчанием сомкнутый рот.
Твой герой безучастный, твой пепел на месте огня,
Он погибнет на странном пути в никуда,
на пути, что скрывает в осеннем тумане:
скалистые волны об сумрачный берег Тамани,
тебя и меня...
Мой герой ничего не достиг, но постиг:
что напрасно шелка златорунного утра
на рынке бухарском на хлеба буханки менял;
что светлые чувства — лежат на засаленных досках
просоленных ветром босфорских менял...
На корню вырубают :
пространственный абрис других берегов
и усталость от правд, и холёную поступь шагов!
И простуженный холод гуляет взахлёб
по пустым закромам поголовно-напрасных,
и за′полонивших слезами бадьи — деревянных старух...
Красный сдавленный стон — на ладонях к лицу,
чтоб улучшить глазеющим — память и слух!
Подставляйте ладони под кровь, не хватает бадей!
А давай-ка для рифмы, мой канувший друг,
подберём этой дикой строке —
подступающих, во весь опор, к краю пропасти, там в далеке,
вдрызг исхлёстанных ливнем гнедых лошадей!
С молотком и гвоздями —
вломились в мою тишину с немотой...
И оглохший от гула распятья, сквозь гроздья гвоздей,
Я несу бездыханно на мёртвых руках тишину, с темой той,
Что сквозь ритм проступает в строке... - Ты дождём овладей,
Мой читающий друг, тем столетним дождём,
что возводит в потоки рыданий слезинки людей!
Только окна не мой,
Только глухонемой не услышит
движенья смычка по багровым волосьям упавших коней!
Марширует Маршак, маркирует свой шаг, на Чукотке
очухаться сможет Чуковский Корней;
Ничего, кроме любящих глаз, нет на свете верней.
Никого, кроме кипы с поклоном колосьев,
поседевших под занавес лета у самых корней...
Ох, оставьте Астафьева! Сотни тысяч других!
Это им, это вам, побратимы траншей, посвящается стих!
Не тревожь, патриарх, своим менторским голосом
лунную рябь Ангары, отойди, погоди до поры!
Не точи топоры, оголтелая верою рать,
помолчи, дайте детским мечтам по-одной умирать.
Отойди, патриарх, Патриарших прудов лебединую песню не тронь!
Волочит седока по высокой траве
Мой единственный век — окровавленный конь.
Над обрывом — обрыв
киноплёнки, засвеченной солнечным днём.
Объясняюсь Двадцатому веку в любви
и горжусь переполненным звёздами ёлок колодезным дном.
И зовёт, догорающий в зареве голос зовёт,
и пичужка взовьёт эту ноту над полем, в полёт
собрались: и мольба, и приказ
на руинах бессмертного века:
В каждый ранний, разгромленный, страждущий раз:
возвышающий голос: - Найдите, найдите, найдите мне здесь —
оставшегося человека!
P.S.
оставшегося человеком.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2020
Вадим Шарыгин (14.06.2025 13:55:09) Заблокирован
Олег Павловский
СОН В БРАЧНУЮ НОЧЬ
...до горения, сладости, боли, течения, сна,
до течения сна, упования, плаванья, плена,
проплывания мимо – так близко от берега – на
берегу распускаются травы… ты помнишь, Елена?
как болел я и виделось мне – проплывал, берегам
расставаться с водой не хотелось и низко осели
берега, и на уровне глаз оставались луга
позади согреваемой жаром больничной постели…
ты мне снилась, и не было снов беспокойнее, и
засыпал и не видел твоих очертаний и просто
засыпал на волне, просыпался и снова… огни
фонарей принимая за свечи высокого роста…
и горели лампады, и не было в мире лампад
так отважно как эти укрывших тебя, так спокойно
не от взоров моих, не от рук или слов, или ад–
–ресованных слугам твоим обещаний, соблазнов… и войны,
что бросал я к ногам твоим слугам, бросал как орех–
–и бросал в колесо для твоей дрессированной белки…
ты смотрела сквозь слезы и дым, сквозь ресницы и мех
как грозил я и грезил, и плыл, и у берега мелко
было… и нарушая покой тишины я каприз–
–но цеплялся за стебли твоих цветников и казалось –
ты в одежде из птиц, мотыльков или бабочек из –
говорила:
– Дождись! дожидайся, как я дожидалась!
через тысячу лет ты меня повстречаешь во сне
и тогда, если сны наши снова сомкнуться как губы,
не жалея угроз и молитв, драгоценных монет
раздавая бессчетно моим избалованным слугам,
проходи, не пугаясь разрушить мои цветники,
забывая на миг очертания брачных чертогов,
не срывай одеяний, не сбрасывай обувь – накинь
на себя из тончайшего шелка и жемчуга тогу,
что ткала я узор за узором, виток за витком,
вспоминая твой сон по частям, по узору, по цвету…
вспоминая тебя, вспоминать забывая о ком
вспоминала до сладости, боли, горения света
1979
ВСТУПЛЕНИЕ
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ
_______________________________________
Н.Лемкину
* * *
Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва,
но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.
Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.
. . . . . . .
Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит и взыскует – смотри! –
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.
И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар –
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан!
А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком,
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.
Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива –
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…
Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями,
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...
Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.
От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...
Это май на земле! это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.
А гроза творожилась и пенилась под облаками –
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали
и носило ковчег в океане видений и снов.
. . . . . . .
1
Не унывай, не спи читатель,
поэта стол – не аналой!
Когда и где веселый шпатель
не спорил с ловкою иглой?
Когда еще искусный мастер
не усмехнется невзначай,
смешав и гипс, и алебастр,
и гладь прохладного плеча?
В какой момент спадают струи
с плечей туникой золотой?
У чьих колен звучали струны,
и музы плакали: постой...
не уходи, не все беспечно
мы растеряли на пути
до миража чье имя Вечность,
а больше некуда идти.
. . . . . . . .
Спеши, строка моя, не прячась,
не воздыхая о былом –
пером поскрипывай подьячий,
сопя над липовым столом,
пером поблескивайте гуси,
блистая в блюдечке пруда –
не жди, мой паровоз, не дуйся,
я не уеду никуда,
ведь ты, строка моя, не лента,
удавка Мёбиуса и
не плеск волны аплодисментов,
но, что поделаешь – твори!
. . . . . . . . .
Казалось, лето на исходе
и ночи долгие черны
в плаще второго полугодья
под белым глобусом Луны,
в цилиндре иллюзиониста
под парусами шапито,
где площадь шумная как пристань
оделась в летние пальто,
где дяди курят папиросы,
а тети нюхают цветы,
где тигры важно как матросы
глядят на первые ряды!
Где пахнут елками опилки
и карамельками мечта,
и твой восторг в свою копилку
бросает рубль, а не пятак
. . . . . . .
ВСТУПЛЕНИЕ В ГОРОД
1
Спеши, строка моя, не куксись –
смеши, проказливая, пой
пока постукивает буксой
седой обходчик путевой
и хороводят карусели
среди асфальтовых полей –
от Елисейских асфоделей
до нищих или королей!
Когда дымком застелет версты,
а ночь колесами стучит,
и в хороводе звезд и грез ты –
огней коротенького роста
и семафора каланчи.
Еще не девушки, не дрожь и
не осторожное плечо,
а вздор и лепет понарошку
про дочки-матери еще,
про как по щучьему веленью,
взрывая степь, ломая льды…
Послевоенным поколеньем
цвели и полнились сады,
и яблони в начале лета
как снег роняли белый цвет
на землю, на ладонь, на эту
страну, которой больше нет!
Там полигоны грохотали
и рокотали трактора –
союз труда – земли и стали,
а окон свет – по вечерам.
Тогда не мыслилось и речи
про спор и ссоры до крови,
когда в церквах светились свечи
и эдисоновы огни.
Когда в глаза, а не в бумажку –
плечо к плечу, рука к руке,…
когда на Пасху зрела бражка
и крашенки на шелухе.
И красен труд, и сладок хлеб тот,
и кружка пенится, когда
встают, как Фениксы из пепла
из пепелища города.
Кронштадта стать, фасады Стрельни
и продолжается круиз
сквозь казематный гул Растрелли
на иорданский парадиз…
2
Нева.
Досужему повесе
довольно лаковых штиблет,
огранки стен и грани лестниц,
и, опершись о парапет
или грассируя небрежно,
на исторический гранит
назло зевакам и невеждам
небрежно пепел уронить –
«гаваны» дым и от версачи
нейлон и пламенный крават –
и – ах!
и вежливых чудачек
(ведь я и сам чудаковат) –
не хор наяд, но трепет тонких,
как терн и темное бордо
наманикюренных притом, и
не окольцованных притом…
Неве неведома усталость,
она дышала – не текла,
покуда Карповка листала
листы каленого стекла,
она отмеривала срок нам,
как зайцам волк – ну, погоди! –
пока на Мойке мыли окна
то снегопады, то дожди.
И устанавливала вехи
фарватером по временам,
пройти которым в кои веки –
не бесполезный prom-e-nad.
ВСТУПЛЕНИЕ В ТЕМУ
* * *
Париж, тебя я не увижу!
Мадрид, к тебе я не ходок –
Индийский океан оближет
души российской парадокс –
ведь реформатор в темпе presto
за разговором tet-a-tet
сперва ужом в анальный влез к нам,
а уж потом в менталитет…
Пока зима – рядами коек,
когда за окнами ни зги,
пока в зеленом Мертвом море
солдаты моют сапоги,
пока Весна синее снега,
а на Финляндском паровоз
в бреду последнего ночлега
стеклянным коконом оброс,
пока не замерли куранты
под звезд рубинами, пока
не сбросят маски спекулянты
и Ленина с броневика,
пока мечтания лелея,
как голливудское кино –
и Ленина из мавзолея,
и со скрижалей заодно.
. . . . . . .
Прощай, Париж! Просохли слезы
и Елисейские поля,
горячий пунш по кубкам розлит
гиперборейского царя,
Эр-Франс распахивает небо,
как белым лемехом подзол,
ваятель воплощает небыль
и злой полемики позор,
гипербореец пьет бакарди
пренебрегая baccarat,
певец Антонио и Гварди
всю ночь играет в баккара…
Покуда счетчики зашкалило
и стынет невская vedutta,
идут ценители за шкаликом
и продавцы не подведут их.
За всех Наташ благие грезы,
за прорицанья всех Минерв!
Восток алеет, Запад розов
внутриутробно и поверх…
еще не убраны барьеры,
и крыши не заметены,
комедианты по тавернам
галдят, не ведая вины,
гадают бабушки по картам,
синица теплится в руке…
…гадать на гуще, но с азартом
и ворожить на молоке,
всегда идти поверх барьеров,
но средним царственным путем,
играть на струнах как на нервах,
презрев и роскошь, и нытье…
и рассказать как мать-историю,
когда бы мне и не поверили:
поэтов убивать – в Асториях,
а вены резать в Энглетериях…
. . . . . . .
Поэты – не жасмин на лацкане,
поэзы не для слабонервных –
она придет, затвором клацая,
через барьеры и поверх них!
Она – поэзия для каверзных,
задиристых, торосноватых –
она шатер на дальнем траверзе,
но ледяной и небогатый.
И как шахтер за коногонкою,
за пазухою – тормозок,
ты коридорами вагонными
и на восток-восток-восток…
Люби траву – ковры не сотканы,
боготвори дремучий лес –
шестой участок с шестью сотками
не шестисотый мерседес.
Люби грозу – она, смывая
с дорожек старые следы,
дарит дождем как Невсикая
приносит путнику воды.
Иди с мечтой – она обманет,
поверь в любовь – она простит,
твой госбюджет – дыра в кармане
и бронепоезд на пути.
И комиссар, насупив брови,
поправив орден на груди,
прикажет, чтоб запели кровли
забарабанили дожди.
Пока подметки не до крови
и праведный не одолел,
Восток как сон под сенью кровли,
припоминается, алел…
. . . . . . .
ВСТУПЛЕНИЕ В ЛЮБОВЬ
Не о любви – о горечи и горе,
не о мечте, свернувшейся в бутон…
Не о любви – о бедствии и море,
про черный день и белый фаэтон.
Не о любви – о пении старухи,
про скрип давно не смазанных петель,
не о любви – о мужестве и муке,
и новогодних здравиц канитель.
Не о мечте распахнутой как двери,
не о слезе размазанной тайком –
не о звезде, – о верности и вере:
– Прости, Ассоль, я вырос моряком…
Прости, любовь, мои смешные дрязги,
копилку, разнесенную в куски –
я не просил и кочергой не лязгал,
и талеры не складывал в чулки.
Тебя весна встречает у погоста,
меня волна носила на руках,
как капитана маленького роста,
но на высоких, впрочем, каблуках...
Не о любви – о гордости и цели,
про стук колес вагонов и карет,
и благовест родившимся в апреле,
и реквием ушедшим в январе.
Еще зима рассказывает сказки,
еще пурга придумает легенд –
не про любовь – про блестки и салазки,
про яблоки в сиреневой фольге,
про девочку, как будто мимоходом,
про девушку, как птицу на весу,
и деда легендарные походы,
и дымоход, и ёлочку в лесу…
Не о любви – о запоздалой вести,
о рапорте, упрятанном в сукно,
про комсомол и про крестильный крестик,
про юности открытое окно –
про форточки распахнутые настежь
и лестницы, и черепицы крыш,
про голубей и ласточек чердашных,
и ласковые речи нувориш…
. . . . . . .
Пора врагам укладывать пожитки,
пора друзьям не уходить в бега,
пора стихам пульсировать как жилкам
и вздрагивать как жилки на руках.
Укрылся день под капюшоном ночи,
уснул как сторож осторожный стих –
поэмы спят, душа дрожит как почерк,
и как судьба на ниточке висит.
Зал опустел, застыли бильярды,
повисли ярды алых парусов,
взыскует сердце и поэма рядом
с тобой, и от судьбы на волосок.
В ночном дозоре псы и санкюлоты –
трепещет прапор, крепнет ремесло –
карандашей отточены остроты
и как стилет наточено стило.
Пора творцов пристроить на носилки
и демиургов с поля увозить,
пора грибы нанизывать на вилки
и наносить ответственный визит
пока поленья не перегорели,
пока ручей журчит невдалеке,
пока поэма бьющейся форелью
от смерти и любви на волоске
________________________________
* * *
ВСТУПЛЕНИЕ В МИРЪ…
Пора ласкать коней тугие ноздри,
пора стрелять по блюдечкам вдогон
пора искать пока еще не поздно
земную соль и ветреный вагон –
из-под земли добыть такую малость!
не голося, не упадая ниц,
чтобы она колесами казалась
аттических крылатых колесниц.
Да, что она – мечта, судьба-индейка,
до дивидендов жадная родня?
Она – твоя соленая копейка
и трудовая молодость твоя,
она – твои измученные руки
и ноги иссеченные слегка,
когда ходил по краешку науки –
по острию и лезвию клинка,
она – твоя израненная совесть,
закушенная, сжатая в зубах –
твоя любовь и ненависть, и… то есть,
как ни крути, а все-таки судьба…
Как ни старайся доверять бумажке,
как ни пыхти над каверзным письмом,
как ни учи здорового не кашлять,
как ни лечи больного кипятком –
пора искать поломанные стулья
и Кису Воробьянина с ножом,
и эдельвейс пристраивать на тулью,
и альпенштоком бить как падежом,
страдать от скуки с чековой и в кресле –
строгать ковчег, достраивать вигвам,
ломать как копья жерди на насесте
и на Парнас идти по головам,
чтобы казалось – звезды не погасли,
и не сгорят в духовке пироги –
из чугуна лить жаворонков в Касли
и отливать Колумбам сапоги.
Welkom in в ту Америкэн калитку
с Колумбом, саквояжем, рюкзаком –
пусть не Зураб он, и не Петр Великий,
а тоже был когда-то моряком… .
Пора друзьям договориться сразу
про стол и кров, и теплую кровать,
чтоб больше не глотать ее, заразу,
и пивом никогда не запивать,
чтоб налегке в пальтишке из ратина,
в панаме из велюрова листа,
чтобы душа не пряталась в ботинок
как эта… ахиллесова пята –
пора искать как драгоценный радий,
пора грузить породу в решето –
мальчишкам, упакованным как дяди
и тети в коверкотовых пальто.
. . . . . . .
Не в коверкотовом пальто
и в шляпе кастровой притом,
не под шанелевым chauffe
ты весел был и пьян,
как граф безвестный де ля Фер
бретер и дуэлянт.
Он недолюбливал кадил,
он никогда не заводил
бесед накоротке,
он ненавидел моветон
и плащ как дамское манто,
набросив на плечо,
с цветком ли, шпагою в горсти
или с бокалом Божанси,
он верил взгляду и руке,
не шел в атаку и в пике
пока не горячо…
Решеток щёлк и шёлк гардин,
и копит слезы крокодил,
пусть в мире праздных и кривляк
и праздники – не те,
тебя никто не заставлял
ходить на животе.
. . . . . . .
Теперь про снег и о стезе в поле –
тугой браслет не возвестит часа,
когда последний отзвенит в школе
и закрывается навек касса.
Банкир звонок не потрясет пухлой,
лакей не вымолвит – обед подан,
над степью дым – дымок костра, дух ли –
горит огонь и котелок полон.
Не описать, не рассказать в такт им,
не написать на голубом шелке
про экипаж –
как замерзал в танке,
как девятнадцатый тебе шел лишь,
Про медсанбат и про врача скальпель,
без медсестер и синих глаз кроме,
и комсомольского значка каплю
на гимнастерке, как пятно крови
. . . . . . .
До белых одежд, до каленья,
до стиснутых пальцев, дотла
по льду и по тропам оленьим,
по знойной степи провела –
по красным пескам, по барханам,
по скрипу зубовному и
по сердцу долины Бекаа –
по бархату ночи, по скалам,
по смерти, Господь помяни…
Да разве придумать такую
палатку в дорожной пыли,
калмыцкую девушку Гулю –
ливанские ночи и дни.
И вспомнишь свою недотрогу
и степь… и вернуться нельзя.
Такая, товарищ, дорога,
такая смешная стезя…
* * *
Свидетельство о публикации: izba-2013-873281
© 08.09.2013г. Олег Павловский
Вадим Шарыгин (14.06.2025 14:07:31) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Олег Павловский
Эссе
ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ
_________________________________
Недостатка талантов никогда не было, ни в России, нигде в мире. Наука, литература и искусство – не ремесло, а призвание. И не велика честь разбираться – где мухи, где котлеты, кто художник, а кто и шарлатан, – это занятие неблагодарное. Нет неизвестных хороших поэтов и художников, есть художники «не состоявшиеся». Это не плохо, и не хорошо. Можно сказать только, что литература и искусство – это отражение мира, его парадигма и матрица коллективного сознания, которое тоже меняется во времени.
Вероятно, досужим читателям следует винить самих себя и свои вредные привычки, и свое потребительское отношение к жизни, а не тех, кто волею обстоятельств обслуживает, по сути, невзыскательных обывателей. То, что Лев Гумилев называл «пассионарностью общества» в лице отдельных его представителей, и определяет наши потребности, общество (социум) само выбирает свои приоритеты: – благополучие требует украшения жизни, а любовь стремится видеть ее красоту.
Ранее мы уже говорили о деградации современной культуры в целом, и это касательно не только России. О падении нравов твердили, и будут твердить во все времена. И ставить знак равенства между демократией и вульгарным либерализмом, по-видимому, не следует. А свобода нравов всегда предполагает и безнравственность, как наиболее легкий способ получения привилегий. Поэтому на лит.сайтах со свободной регистрации правят бал дилетанты в силу своего численного, что ли, превосходства и весьма ограниченных потребностей. Элементарное здравомыслие и просто честность как бы «не входят в эту программу». Если шарлатаны и клоуны заполнили эфир от подмостков до стен неизвестно откуда взявшихся академий, то чего требовать от танцплощадок только по недоразумению именующих себя литературными порталами? Здесь только один вопрос: доколе эти игры будут продолжаться? Думается, что поле чудес исчезнет само собой, как только исчезнет за ненадобностью и страна дураков.
Но и желать невозможного было бы не правильно. Нельзя требовать от эстрадных певцов петь без микрофона, певцов уровня Шаляпина было слишком мало на этом свете. Руслановы тоже так это запросто на свет не рождались. И полочная акустика для компьютера может оказаться даже предпочтительнее сложной и очень дорогой аудиосистемы, просто потому что нет помещения для ее прослушивания.
Но тиражи «толстых» журналов упали в среднем в сто раз, книги уже не столь популярны и произведения классиков литературы могут оказаться не востребованы, – видимо мысли об эстетике вообще плохо сочетаются с выплатами по ипотеке.
Принято считать, что писателя «делают» литературные критики. Это не совсем так. Популярная литература, как и поп музыка и вообще популярное массовое искусство не претендуют на взыскательного читателя или зрителя. Никто не отменял цирк, а балаганы и жанр комедии дель`арте (commedia dell′arte) – своего рода перформанс или комедия масок и положений был очень популярен в средневековой Италии, а позже и в Европе. В жизни есть все – от трагичного до смешного, без безобразного нам трудно судить о прекрасном, а от любви до ненависти, как известно, всего один шаг… Мир, как и отдельно взятое произведение искусства всегда представляет собой некое неустойчивое равновесие сил добра и зла, и только бездарность и глупость не имеют ни цвета, ни запаха, ничего…
«Я весьма охотно рассуждал о красоте, когда это было делом немногих, а нравственность в некоем своем неоспоримом величие тупо восседала на троне. Теперь, когда о красоте вопят на всех перекрестках, позвольте, любезнейший Анжело, сообщить вам презабавную маленькую новость: – Нравственность снова стала возможна…» (Пико делла Мирандола).
Как повсеместная идеологизация не способствует развитию искусства, так и торговля красотой неизбежно становится продажей бижутерии и ширпотреба.
По-видимому, мир во всех его ипостасях представляет собой саморегулируемую и постоянно совершенствующуюся систему. И если торговля суррогатами становится невыгодной, то рынок ненужных вещей и услуг сворачивается безо всяких запретов и ограничений. Казалось бы, не трудно открыть интернет-портал – литературный или сайт культуры и искусства, не очень беспокоясь о его наполнении талантами, авторами и исполнителями. Но талант заявляет о себе там, где его принимают как талант и дар божий. Если толпа стенает: – Распни его, распни! – то и прокуратор умывает руки…
«Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал…»
И все-таки талант, это большая редкость и бесценный подарок для того, кто мечтает с ним встретиться и достоин этого. Поэт Виктор Соснора сказал в своем интервью – талантливый читатель во всем равноценен творцу… И еще: «никакого литературного процесса не существует – все определяют гении».
Разве мы говорим о литературе и искусстве, или, скажем, о талантах и поклонниках? Ничего подобного, мы говорим про «общество потребителей», и ни о чем более.
…и холодок, переходящий в сплин,
и молоток аукционных фантов!
и блюз вонзает косточки маслин
в тупые черепа негоциантов.
_____________________
/Вечер на Манхэттене/
Свидетельство о публикации: izba-2020-2833679
© 18.06.2020г. Олег Павловский
Геннадий Иваныч [Ижевск] (14.06.2025 14:09:13)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вот и лучший Поэт Избы, а может и единственный.
Вадим Шарыгин (14.06.2025 16:25:48) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Титул "лучший поэт избы" не слишком высокий, мягко говоря, поскольку "Изба" - это социальная сеть, то есть место, где не знают, не уважают, не сберегают поэтов как таковых.
Лучше сказать так: Олег Павловский - один из нескольких поэтов, которые ещё имеются в "Избе". А "лучших" среди талантов не бывает!)
Геннадий Иваныч [Ижевск] (14.06.2025 16:44:48)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Можно и так сказать, разницы нет.
Вадим Шарыгин (14.06.2025 18:51:01) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Сообщение удалено...
menemo [Астрахань] (14.06.2025 17:05:15) Заблокирован
Ещё один серьезный поэт, автор поэм, стихов, рассказов, романов, публицистики, многочисленных литературных статей. На сегодняшний день Олег Павловский и Птицелов Фрагорийский взаимно друг друга уважают. Я их как-то заочно друг с другом познакомила.
"
Символы. Триптих /из кн. Post Scriptum
Всякая война — это, в первую очередь, война символов. Когда-то ими владели, наверное, те, кто назвал себя богами — символы должны были олицетворять их власть над людьми. Время от времени символами пытаются играть люди, но сила, заключенная в этих волшебных знаках власти, недолговечна. Как и всё, украденное у Бога...
..............................................................П. Фрагорийский. Моя маленькая война
ОСЕННИЕ СУМЕРКИ НАД АТЛАНТИДОЙ
Быков погонит Волопас
над Атлантидой.
И, раскалённый, скривит пасть
твой медный идол.
Чей силуэт, как будто след
от фейерверка,
скользит бесшумно по воде
как водомерка?
Из человека человек
водой уходит...
В твоей безумной голове
биде и боди.
Скрывая слякоть - за дверьми
летит пороша.
Из чёрных клякс глядит на мир
умерший Роршах.
Колоколов негромкий звон
гулит и нежит,
но громоздится на амвон
слепая нежить.
Склонилась Дева над жнивьём
небесной крови,
но рвут на яркое тряпьё
её Покровы.
И в красной прячутся листве
кариатиды,
и леденеет странный свет
над Атлантидой.
ДОПОТОПНАЯ ЭРА
Расходится вечность кругами
эпох - атрибутов прогресса.
Планету взрывает веками
вселенская черная месса.
Уже вавилонская башня
во рту вавилонской блудницы,
но серп над библейскою пашней,
но пламя вот-вот разгорится.
Вскипает блудливое лоно
дешёвой клубничной актрисы.
На бледных губах Аполлона
играет оскал Диониса...
Но корчится мир, задыхаясь:
опять допотопная эра,
взвивая и логос, и хаос,
свергает агапэ и эрос.
И вновь и христам, и вараввам
устроит лукавый проверку:
неважно, кто слева, кто справа,
что снизу - то будет и сверху.
И спрашивать подло и странно
в последнем смертельном забеге -
вкусна ли небесная манна,
и хватит ли места в ковчеге.
КРАСНАЯ РОСА
Пасынку Атлантиды, шулеру всех столов,
дали на злые иды чётки заветных слов.
Плачет над ветхим хламом
преданный книгочей.
Во́ры пустому храму
кхмеры
чужих речей!
Брызнет, кропя раздором чёртово колесо,
розовая Аврора алой густой росой.
Тайной подмены знаков
мастер и вождь —
играй!
Слово бросаешь на́ кон —
ставишь весь мир на край.
Храма высокий купол рушится — с потолка.
Смотрят на мёртвых кукол
звери твоих зеркал.
Павший герой гамбита
красной росой омыт.
Роем имён убитых
вечность в тебе
гудит.
П. Фрагорийский
Из кн. Post Scriptum
Глоссарий
___________
*Си́мвол (др.-греч. σύμβολον — «совместное бросание», условный знак, сигнал) — знак, изображение, не имеющее видимого сходства с обозначаемым предметом. Условный знак каких-либо понятий, идей, явлений. Знак, обладающий смыслом, но лишённый значения.
«В религиозной, эстетической и художественной практике символические образы используют для того, чтобы прояснять связь видимого и невидимого, конкретного и абстрактного, материального и трансцендентного. Представления, возникающие в результате слияния трансцендентного смысла и его значения и есть символ в эстетическом и художественном смыслах»(Новый энциклопедический словарь изобразительного искусства.)
«С. - знак, посредством которого узнаётся явление в его глубокой иррациональной сущности» (Евреинов Н. Н. Тайные пружины искусства. — М.: Ecce Homo, 2004)
* Волопас - древнее созвездие, упоминавшееся ещё Гесиодом и Гомером - символизирует землепашца, погоняющего семь быков, впряженных в плуг. Согласно мифологии, быки - семь звёзд Большой Медведицы, из которых самая яркая - Арктур, что в переводе с греческого языка означает «сторож медведя».
* ...твой медный идол... - языческое божество жертвоприношений, в Европе уже восстанавливают статуи языческих идолов - напр. Ваал в Ватикане.
* ...биде и боди... - модное сочетание потребностей: санитария, комфорт, тело (боди-арт, бодибилдинг и др. модные потребности)
* ...водой уходит человек из человека... - речь идет о том, что Христос, идущий по воде - уходит из человека, вместе с человечностью.
* Амвон - место в храме, где происходит чтение Священных книг.
* Дева - древнее созвездие в древнегреческой мифологии и один из центральных персонажей в христианской (шире - авраамической) доктрине - фигура сакральная, Богоматерь, защищающая тысячи лет человека от гибели под своим Покровом.
*Агапэ и эрос - жертвенная, освящённая Богом любовь - и любовь физическая, основанная на эгоистическом влечении и обладании. В человеческом мире эрос становится первой ступенью и возможностью восхождения к пониманию Божественной любви.
*Иды - в древнеримском календаре день в середине месяца, когда храмовые жрецы приносили жертвы Юпитеру. Мартовские иды обычно предшествовали военным походам. На мартовские иды был убит Гай Юлий Цезарь, после триумфа и трагедии Цезаря началось падение Рима.
*Аврора - древнеримская богиня утренней зари (древнегреческая Эос)
*Кхмеры (красные кхмеры) - исполнители организованного геноцида в Камбодже в 20 веке, иногда это слово употребляется как имя нарицательное любых идейных радикалов.
*Гамбит - начало шахматной игры, в к-ром ради скорейшего перехода в атаку жертвуют фигурой или пешкой. В политике гамбит может быть организован путём "сакральной жертвы". (с)
Ссылка на стихи Птицелова Фрагорийского тут
https://www.chitalnya.ru/users/Ptitzelov/
menemo [Астрахань] (14.06.2025 17:19:18) Заблокирован
Одно из лучших о войне в поэзии 21 века.
Светлана Севрикова. Поэма "Нахтигаль"
ВСТУПЛЕНИЕ
Биолог, изучающий амёбу, историк, изучающий германцев
Сквозь зоркий окуляр десятилетий задумчив, озадачен, изумлён.
Они клянутся в верности до гроба какому-то усатому засранцу,
Поют осанну, грезят о победе, и булки запивают киселём.
И свечи жгут. И пишут письма гансам, гордясь их образцовою отвагой.
Биолог, изучающий амёбу... Потомок, изучающий майн-крафт...
Напрасно, немцы, портите бумагу! У гансов на победу нету шансов!
Ни Богу не угодны, ни природе! И впереди у фюрера - Рейхстаг
БЕРЛИН 1939
Вновь журавлей потянулись клинья.
Память очнулась в двадцатом веке.
В тридцать девятом году в Берлине
Булочник, дворник, цирюльник, пекарь,
Патриотично шурша газетой,
Пьют и едят хорошо да сытно.
Но не расскажут про это детям.
Или расскажут, но будет стыдно.
1941
До судорог, до тошноты..
Из прошлой жизни словно помню,
Как по Берлину шли кресты.
И клялся фюреру полковник, -
До удушения любя -
Любовью трепетной и пылкой
Шнурки и пуговки вождя,
И полукруг его затылка.
И аккуратные усы..
И бледные худые пальцы,
И панталоны, и трусы,
И ляжки.
И стальные яйца, -
Полковник клялся умереть
За эти ценности и скрепы.
Ему, полковнику, поэт,
Твердил, что родина - не это..
И что Германия - совсем
Не точка пятая Адольфа!. ..
Скрипит кирза, шумит брезент...
И наступает катастрофа:
Позатыкав поэтам рты,
Раздав полковникам награды,
Парят над Киевом кресты.
Потом горят под Сталинградом..
ВЕСЕННИЙ БЕРЛИН 1942
Опустится вечер на город апрельский,
И Ганс, горизонт невзначай оглядев,
Заметит, что купол небесный - надтреснут.
И смотрит сквозь щёлку Творец на людей.
И глаз его ал, словно больно до крови
За бренной клоакой с высот наблюдать:
Жирующий Рим и горящая Троя..
Сынов для окопов плодящая мать...
Красивые флаги. Веселые марши.
Бездумные толпы, полки и стада,
Которым не стыдно и даже не страшно
Кровавым потоком стекать в никуда..
БЕРЛИНСКАЯ ОСЕНЬ СОРОК ВТОРОГО
Горькой правдой дымит Освенцим, проклинающий их войну.
Утомлённые ложью немцы ненавидят мою страну.
Не за лязг воронёной стали, не за лютый мороз и зной,
А за то, что они напали и гниют на земле чужой.
Где хоругвями ветры вьются и трава зеленей зело.
И за то, что им не сдаются ни губерния, ни село.
Не встречают с цветами зольдов , ни хлеб-солью, ни молоком…
И не ведает Ганс, на кой он здесь увяз со своим полком.
Души никнут. Тела трясутся… Холод? Ужас? Поди, пойми!
Ненавидят за то, что бьются с ницшеанскими «сверхлюдьми»
Представители «низшей расы» за « наркомовские сто грамм»
Наши Яноши и Тарасы, Мухаммед, Абдулла, Иван…
Ненавидят, тая обиду за победную боль в глазах…
Лес клянётся: «Я вам не выдам притаившихся партизан!»…
Предложивших «освободиться» - штабелями кладут во ржи…
...С каждым часом трудней молиться, ртами, полными ватной лжи….
Ненавидят со страшной силой от бессилия и тоски
Ощетинившуюся ниву и звенящие ручейки…
Всех убитых и всех распятых, но не сломленных подлым злом
Ненавидят за сорок пятый, торжествуя в сорок втором….
СОВЕТСКИЙ ДОНБАСС 1943
памяти моего бати - ребёнка той войны - посвящается...
Василько живёт в украинском дремучем селе,
Где фрицы и гансы горланят о "млеке и яйках".
Отец в партизанах. А может в горючей земле.
А бедная матушка горестной мечется чайкой
Над горьким гнездом средь безжизненных гористых скал, -
Врагом оскверненным родимым заплканном домом.
Василько, читающий как закаляется сталь,
Уверен, что наши придут и фашистов прогонят..
ПОСЛЕДНИЙ САМОЛЁТ ИЗ СТАЛИНГРАДА
Стоит как пень и смотрит ниц
Худой солдат в несвежей форме.
Лицо - суровый серый гипс.
Глаза - отчаяния прорвы.
Душа сожжённая до тла,
Но уголёк надежды тлеет:
Из сталинградского котла -
Перенестись к лагунам Шпрея...
Вернуться, окунуться, чтоб
Отмыться от дорожной пыли..
Намазать маслом бутерброд.
И даже выпить кружку пива.
Обнять жену, и мать обнять.
И отоспаться наконец-то,
И никогда не повторять
Ошибки нации немецкой...
Заклясть потомков, чтоб не смели
На десять тысяч лет вперёд..
Но самолёт идёт на взлёт..
А он - болтается на рее.
НАХТИГАЛЬ
Зацвела садовая сирень.
Фрау Джит обняв в последний раз,
В головном уборе набекрень,
Бодро на войну уходит Ганс.
Нахтигаль (немецкий соловей) –
Наипрозорливейший из птиц
Разразился: Ауфидерзейн!
Что ты там забыл, несчастный фриц!
Светел: белокур, голубоглаз,
Сердцем пылок, помыслами чист,
Тупо выполняющий приказ,
По Европе шествует фашист.
Сеет ужас, пожинает гнев:
Дети плачут, матери клянут.
Драг нахт остен?! Ауфидерзейн!
Гансу – крышка! Гитлеру – капут!
Нахтигаль, жалея фрау Джит,
Воспевает небо и позём*.
Немец бит, рассеян и бежит,
Удобряя кровью чернозём.
И цветами пахнущий Берлин
Разом убеждается, что Ганс
Не титан, не бог, не исполин,
И не «представитель высших рас».
1945
Потомков предупреждали
Кантария и Егоров:
Убийцы - не побеждают.
Убийцы - умрут с позором.
Увянут хоругви флагов,
И древко переломится.
Над грудой руин Рейхстага
Вспарят облака и птицы.
Горячий от крови камень
Остудит весенний ветер.
И встретит солдат цветами
Рыдающая планета.
Изранена, но живая:
Надеется, верит, любит.
Убийцы не побеждают!
Так было, и есть, и будет. (с)
ветлана еврикова [Москва] (11.07.2025 11:15:26)
(Ответ пользователю: menemo)
Светлана, а я не видела, что ты тут опубликовала меня.
Спасибо тебе большое!
Вадим Шарыгин (14.06.2025 20:34:03) Заблокирован
Максимилиан Волошин
Выйди на кровлю. Склонись на четыре
Выйди на кровлю. Склонись на четыре
Стороны света, простерши ладонь...
Солнце... Вода... Облака... Огонь...-
Все, что есть прекрасного в мире...
Факел косматый в шафранном тумане...
Влажной парчою расплесканный луч...
К небу из пены простертые длани...
Облачных грамот закатный сургуч...
Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли...
Я ж уношу в свое странствие станствий
Лучшее из наваждений земли.
1926
Мир
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного суда!
23 ноября 1917,
Коктебель
Родина
Каждый побрел в свою сторону
И никто не спасет тебя.
Слова Исайи, открывшиеся в ночь на 1918 г.
И каждый прочь побрел, вздыхая,
К твоим призывам глух и нем,
И ты лежишь в крови, нагая,
Изранена, изнемогая,
И не защищена никем.
Еще томит, не покидая,
Сквозь жаркий бред и сон – твоя
Мечта в страданьях изжитая
И неосуществленная...
Еще безумит хмель свободы
Твои взметенные народы
И не окончена борьба –
Но ты уж знаешь в просветленьи,
Что правда Славии – в смиреньи,
В непротивлении раба;
Что искус дан тебе суровый:
Благословить свои оковы,
В темнице простираясь ниц,
И правды восприять Христовой
От грешников и от блудниц;
Что, как молитвенные дымы,
Темны и неисповедимы
Твои последние пути,
Что не допустят с них сойти
Сторожевые Херувимы!
30 мая 1918
(Коктебель)
Жемчужины мысли
Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум…
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман…
Обманите и сами поверьте в обман.
Марине Цветаевой:
— Я полюблю того, кто подарит мне самый красивый камень.
— Нет, Марина, всё будет иначе. Сначала ты полюбишь его, а после он вложит в твою руку обыкновенный булыжник, и ты назовёшь его самым красивым камнем.
***
Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов…
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.
Я люблю узорный почерк —
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.
Мне так близко обаянье
Их усталой красоты…
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.
Вадим Шарыгин (14.06.2025 23:30:08) Заблокирован
Осип Мандельштам
Статья
АРМИЯ ПОЭТОВ
1
И их сотни тысяч...
Во французских гимназиях-лицеях в число предметов обучения входит версификация — писание стихов. Французские мальчики упражняются в писании александрийских двенадцатисложников по старому испытанному рецепту. Во французской гимназии вряд ли представляют себе другую поэзию, кроме официальной; юноши получают венки и награды за «академические» стихи — внешне грамотные, на самом деле глубоко фальшивые и пораженные крупнейшими недостатками.
Очевидно, эта школьная учеба отбивает вкус к сочинению стихов, и молодое поколение, среднебуржуазный юноша, выходя из гимназии, отряхивает с себя поэтическую пыль вместе с учебниками.
В России юношеское сочинение стихов настолько распространено, что о нем следовало бы говорить как об огромном общественном явлении и изучать его как всякое массовое, хотя бы и бесполезное, но имеющее глубокие культурные и физиологические причины производство. Знакомство, хотя бы и поверхностное, с кругом пишущих стихи вводит в мир болезненный, патологический, в мир чудаков, людей с пораженным главным нервом воли и мозга, явных неудачников, не умеющих приспособляться в борьбе за существование, чаще всего страдающих не только интеллектуальным, но и физическим худосочием.
Лет десять назад, в эпоху снобизма «бродячих собак», юношеское стихописание носило совершенно другой характер. На почве безделья и обеспеченности молодые люди, не спешившие выбрать профессию, ленивые чиновники привилегированных учреждений, маменькины сынки охотно рядились в поэтов со всеми аксессуарами этой профессии: табачным дымом, красным вином, поздними возвращениями, рассеянной жизнью.
Сейчас это поколение выродилось, игрушки и аксессуары разбиты, и среди массы пишущих стихи очень редко попадаются поэты-снобы, изнеженные и хорошо обеспеченные.
При исключительно трудной борьбе за существование десятки тысяч русских юношей умудряются отрывать время от учения, от повседневной работы для сочинения стихов, которых они не могут продать, которые вызывают одобрения, в лучшем случае, лишь немногочисленных знакомых.
Это, конечно, болезнь, и болезнь не случайная, недаром она охватывает возраст от 17 до 25 приблизительно лет. В этой форме, уродливой и дикой, происходит пробуждение и формирование личности, это не что иное, как неудачное цветение пола, стремление вызвать к себе общественный интерес, это жалкое, но справедливое проявление глубокой потребности связать себя с обществом, войти в его живую игру.
Основное качество этих людей, бесполезных и упорных в своем подвиге, это отвращение ко всякой профессии, почти всегда отсутствие серьезного профессионального образования, отсутствие вкуса ко всякому определенному ремеслу. Как будто поэзия начинается там, где кончается всякое другое ремесло, что, конечно, неверно, так как соединение поэтической деятельности с профессиональной — математической, философской, инженерной, военной — может дать лишь блестящие результаты. Сквозь поэта очень часто просвечивает государственный человек, философ, инженер. Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии.
Спутником этого отвращения к профессии является, и на этом пункте я чрезвычайно настаиваю, отсутствие всякой физической жизнерадостности, чисто физиологическая апатия, нелюбовь и незнакомство со спортом, движением, попросту отсутствие настоящего здоровья, обязательная анемия.
После тяжелых переходных лет количество пишущих стихи сильно увеличилось. На почве массового недоедания увеличилось число людей, у которых интеллектуальное возбуждение носит болезненный характер и не находит себе выхода ни в какой здоровой деятельности.
Совпадение эпохи голода, пайка и физических лишений с высшим напряжением массового стихописания — явление не случайное. В эти годы (Домино, Кофейни Поэтов и разных Стойл) молодое поколение, особенно в столицах, необходимостью было отчуждено от нормальной работы и профессиональной науки, между тем как в профессиональном образовании, и только в нем, скрывается настоящее противоядие от болезни стихов, настоящей жестокой болезни, потому как она уродует личность, лишает юношу твердой почвы, делает его предметом насмешек и плохо скрытого презрения, отнимает у него то уважение, которым пользуется у общества его здоровый сверстник.
У больного «болезнью стихов» поражает полное отсутствие ориентанции не только в его искусстве и литературных шагах, но и в общих вопросах, в отношениях к обществу, к событиям, к культуре.
Попробуйте перевести разговор с так называемой поэзии на другую тему — и вы услышите жалкие и беспомощные ответы, или просто — «этим я не интересуюсь». Больше того, больной «болезнью стихов» не интересуется и самой поэзией. Обычно он читает только двух-трех современных авторов, которым он собирается подражать. Весь вековой путь русской поэзии ему незнаком.
Пишущие стихи в большинстве случаев очень плохие и невнимательные читатели стихов; для них писать было бы одно горе; крайне непостоянные в своих вкусах, лишенные подготовки, прирожденные не-читатели — они неизменно обижаются на совет научиться читать, прежде чем начать писать.
Никому из них не приходит в голову, что читать стихи — величайшее и труднейшее искусство, и звание читателя не менее почтенно, чем звание поэта; скромное звание читателя их не удовлетворяет и, повторяю, это прирожденные не-читатели.
Разумеется, все, что я сейчас говорю, относится к массовому явлению. Дальше я попытаюсь подойти к нему ближе, классифицировать его и дать несколько типичных примеров.
Мне хочется лишь сказать, что волна стихотворной болезни неизбежно должна схлынуть в связи с общим оздоровлением страны. Молодежь последнего призыва дает меньше поэтов, больше читателей и здоровых людей.
Меня могут спросить, почему бы по примеру французской буржуазной школы не ввести стихописание, версификацию в наше школьное обучение, чтобы показать трудность этого дела, научить его уважать.
На это я отвечу — уже во Франции школьное обучение стихотворчеству нелепо, потому что оно имеет смысл только там, где существует веками неподвижная общепризнанная поэтическая манера: просодия, например, в Греции.
Не только русский, но и европейский стих переживает сейчас коренную ломку, поэтому школа, не имея перед глазами увековеченного и прославленного образца, будет поставлена в затруднение, чему учить, и, в лучшем случае, даст лишь подражателей отдельным и случайным поэтам.
Одно дело, если юноша учится писать всенародной и общепризнанной поэтической манере, это просто грамота. Грамоте же можно учить.
Другое дело — подражание отдельным авторам, это дело вкуса, и оно остается на личной совести подражателя.
Кто же они, эти люди — не глядящие прямо в глаза, потерявшие вкус и волю к жизни, тщетно пытающиеся быть интересными, в то время как им самим ничего не интересно? О них я хочу рассказать в следующий раз — без глумленья, как о больных.
2
Кто же они такие?
Встреча в редакции тяжелого, допотопного, уже не существующего ежемесячника. Входит милый юноша, хорошо одетый, неестественно громкий смех, светские движения, светское обращение — совсем не к месту. Надышавшись табачного дыму, уже собираясь уходить, он словно что-то вспоминает и с непринужденностью обращается к бородатому, одурманенному идеологией и честностью редактору: «А скажите, вам не подошли бы французские переводы стихов Языкова?» Глаза у всех раскрылись — было похоже на бред. Он пришел сюда предложить французские стихи и притом переводы Языкова. Когда ему пролепетали вежливое «не нужно», он ушел веселый и ничуть не смущенный. Дикий образ этого юноши мне запомнился надолго. Это был какой-то рекорд ненужности. Все было ненужно: и Языков ему, и он журналу, и французские переводы Языкова России. Не знаю, легко ли ему ходить по людям с таким товаром, но он отверженный, он щеголь и гордится этим.
Однажды я застал у себя в комнате мрачного, очень
взрослого человека. Он стоял в шляпе с толстым портфелем, решительный, тяжелый и глядел с ненавистью. Ни тени приветливости, ни улыбки, ни даже обыкновенной просьбы не выражало его лицо: лицо враждебное и ненавидящие глаза. С сосредоточенной враждебностью он сообщил, что его многие слушали или одобрили «из вашей компании», как он выразился с оттенком презрительности, и вдруг уселся, вытащил из портфеля пять клеенчатых тетрадей: «У меня есть драмы, трагедии, поэмы и лирические вещи. Что вам прочесть?» Обязательно прочесть вслух. Обязательно немедленно. Требование и все та же непримиримая ненависть. «Я не знаю, чего вам нужно, на какой вкус вам нужно. Вашей компании нравилось. Я могу на разный вкус». Когда его тихонько выпроводили, у меня осталось впечатление, что в комнате побывал сумасшедший. Но я ошибся: то был разумный, взрослый человек, отец семейства, по образованию техник, но неудачный, инженерию забросил, где-то служит, кормит семью, но иногда на него «находит», и с тяжелой, звериной ненавистью, обращенной даже на собственные кожаные тетради, он врывается в чужие жилища, требует, чтобы его похвалила какая-то «компания», чтобы ему кто-то помог и признал. С ним нельзя говорить. Он оскорбит и хлопнет дверью. С ним разговор закончился бы где-нибудь в пивной бурной исповедью и слезами.
Еще один: голубоглазый, чистенький, с германской вежливостью, аккуратностью приказчика и шубертовской голубой дымкой в глазах. Его приход не уродлив, в нем нет ничего насильственного и безобразящего человеческое общение. Просто, слегка извиняясь, оставляет детскую каллиграфическую рукопись. И что же? — в убогих строчках, косноязычных напевах — благородный дух германской романтики, темы Новалиса, странные совпадения, беспомощные создания подлинно высокого духа. Он приказчик в нотном магазине, был настройщиком, полунемец. Да читайте же Новалиса, Тика, Брентано. Ведь есть же целый мир, которому вы, кажется, сродни. — Не читал, не догадался, предпочитает писать. Этот или излечится совсем от высокой болезни, или станет настоящим читателем.
Молодой человек в голодное время ходил к классическому поэту и читал ассирийские стихи. Чтобы заставить себя слушать, он приносил сахар. Будучи убежден, что все вообще ерунда и что все можно подделать, —
ассирийскую мифологию и сахар он приносил в дар поэту. Он стеснялся бедности и всяческого убожества — он поддерживал самоуважение странными своими жертвоприношениями. Судьба подняла его очень высоко — сейчас у него международное бюро для марочных коллекционеров. Он сохранил только скептицизм, неуважение к своему ассирийскому учителю и убежденье, что все можно подделать.
Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут — стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь. Ребенок кричит оттого, что он дышит и живет, затем крик обрывается — начинается лепет, но внутренний крик не стихает, и взрослый человек внутренне кричит немым криком, тем же древним криком новорожденного. Общественные приличия заглушают этот крик — он сплошное зияние. Стихотворство юношей и взрослых людей нередко этот самый крик — атавистический, продолжающийся крик младенца.
Слова безразличны — это вечное «я живу, я хочу, мне больно».
Он приехал из Иркутска, из рабочих, большое самолюбие, не боится правды, если ему говорят «плохо», он привез не стихи, а сплошной крик. Ему кажется, это похоже не то на Маяковского, не то на каких-то имажинистов. Ни на что не похоже! Короткие строки, два-три слова, дробит, грызет, захлебывается, душит, неистовствует, затихает, опять куда-то громоздится, ревет — слова безразличны, слова непослушны, все выходит не так, как он хочет, но слышен в них древний рев: я живу, я хочу, мне больно, и, может быть, еще одно уже от взрослого и сознательного человека — помогите! Таких, как этот, — десятки тысяч. Они — самое главное, им нужно помочь, чтобы они перестали кричать, когда для них будет покончено со стихами — этим атавистическим ревом, начнется лепет, начнется речь, начнется жизнь.
Я спрашиваю — как они сами себя слышат? — ведь это очень важно — все зло в том, что они себя оглушают, дурманят звуком собственного голоса: кто просто орет, не считаясь с синтаксисом, чувством и логикой, кто подпевает в нос, кто бормочет, раскачиваясь на арабский
лад, кто выдумал речитативную себе погудку и запевает под мелодическую сурдинку. Смотришь на листок бумаги и думаешь — ведь неглупый человек написал — как он может в этом что-нибудь находить? Но послушаешь, как он это читает — литургия, пророк, носовые звуки, уже на русскую речь непохоже — до того торжественно. Сохранившиеся эстеты напирают на окончание прилагательных — анный, онный; любители грубых стихов — на новый лад читают, словно ругаются, наступая на слушателей с проклятием и угрозами. Ну, конечно: голос — рабочий инструмент, без погудки нельзя, она что рубанок. Голосом, голосом работают стихотворцы. Правильно. Но голос этих людей — их собственный враг. С таким голосом ничего не сошьешь, не сладишь.
Другая черта — жажда увидеть себя напечатанным, хоть где-нибудь, хоть как-нибудь. Убеждены — вот напечатают, и сразу начнется новая жизнь. Ничего не начнется. Печатанье не событие, даже хорошее стихотворенье не двигает с места литературных гор. Девушки и барышни, рукодельницы стихов, те, что зовут себя охотно Майями и хранят благоговейную память о снисходительной ласке большого поэта! Ваше дело проще, вы пишете стихи, чтобы нравиться. А мы сделаем вот что: заговор русской молодежи — не глядеть на барышень, которые пишут стихи.
А кто же будет писать стихи? Да разве на это вообще нужно разрешенье — все мы носим ботинки, а ведь мало кто шьет башмаки. А многие ли умеют читать стихи? А ведь пишут их почти все.
Воспроизводится по изданию: О.Э. Мандельштам. Слово и культура. М.: Советский писатель, 1987.
Вадим Шарыгин (14.06.2025 23:42:42) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Мандельштаму
"Сохрани мою речь навсегда..."
Настала торжественность : памяти, взгляда и голоса обнажена —
Темна беззащитная стать, как в чернила макнули.
И длится секунда, как падая, слышит расстрелянных стоны княжна,
И царствует ночь только в пору цветущих магнолий!
Сухими напейся слезами из Чистых прудов!
Мне стих Тридцать первого года — прожить бы вручную.
И пляшет духанщиком день, все чаинки продав,
И речь окунают в ангарскую прорубь ночную.
Хватающих воздух губами, зашедшихся кашлем, блаженных найди —
Ходячие тени, свершившихся лет доходяги —
В осеннюю блажь погружённые строки, у коих вся смерть впереди,
Хватили из мёрзлой бадьи веселящейся браги!
И грянулась оземь давно ненавистная весть:
Что нет таких горл на земле, чтобы выпростать свары
Ночных камнепадов, и тихо при этом учесть,
Ночных «воронков» ужасающе-тихие фары...
Свой голос остывшей буржуйки отставший запишет поэт, наготу.
И бледные тени трамваев, злой дребезг вбирая,
В моём, до костей обнажённом, в сиротском, в таком же московском году
Исчезнут под натиском солнца, в разгаре раздрая.
9.09.2020 года
Дикое мясо
«Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо,
только сумасшедший нарост... Вот что мне надо»
Осип Мандельштам
В покинутых домах и в бездыханных весях —
Огни, одни, о дни мои, нечаянная россыпь фонарей,
Примите странника, пусть я слезами высох,
Взволнованным мирволю москворечным снам и делаюсь бодрей,
Когда царит простор и Савскою царицей
Ступает ночь, и тенью по стене крадётся аравийский лязг!
Жизнь пропадом пропала, но вернёт сторицей
Туман — остроконечнейшую шаткость шор и шалость ласк.
Минуя рык, стяжавших беспробудность клеток,
В которых миллионы лакомятся диким запахом жратвы,
Я больше не касаюсь взглядом глаз и меток
Стрелок, остановивший сердце навсегда, мы все — мертвы!
Я радостно молчу словами о великом
Высокочувственнейшем равнодушии своём, мне всё равно:
Ни жив, ни мёртв — вдрызг не причастен, поживи-ка
Вот так, узнаешь, в пальцах разотрёшь рациональное зерно!
Наклон стены иль свежее объятье спячки?
Мой славный бред свободных очертаний, бытиё мне на черта?!
В Крыму заклинивший наган в руке Землячки
И струйка крови запеклась в белогвардейском уголочке рта.
Окончательный вариант концовки стихотворения:
Нам жизнь теперь на крохотных лугах, спит горсточка, в тумане.
Поспите, могикане вы мои, пусть не справляется костёр с кромешной тьмой!
И тишина под небом. И-и в о л г а молчит. Строка обманет,
Ведя тропинкою неведомой, в цветущий мир, за горизонт мечты, д о м о-о ой...
Изначальный вариант концовки стихотворения:
Ни Запад, ни Восток уже, ни север с югом —
Не надобны! Печорина увозит вечная коляска, ээ-эй...
Саднит поэзия... И тихо станет другом
Есенин, стонет, чуть живой...И полночь стынет в сумраке полей...
В покинутых пространствах ветер, волком воя,
Оспаривает ночь у мёртвой тишины, но пустота сильней:
Лишь ты да я, да мы с тобой, нас нынче двое :
Читай, дослушай до конца до горизонта тонущих коней!
В ночь на 28 декабря 2019 года
Вадим Шарыгин (14.06.2025 23:48:25) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Памятник-бюст
«Быть может, самое утешительное во всём положении русской поэзии –
это глубокое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии.".
Осип Мандельштам
Март. Набрели на памятник-бюст.
Памятник пуст. Уст своих не раскрывши,
Вздёрнутый облик. Воздух не густ.
Переиначены — кровли и крыши.
Водки осколки в снегу хрустят.
Март под ногами. Погодка, серея
Юрким клубочком в лапках котят,
Лики катает : Марины, Сергея —
Доски на стенах — в доску свои
Стали потомкам и бронзы хватило.
Дней перелистнутых слиплись слои...
Ластится к памятным доскам светило.
Время... Эх, бюстом прикрыть пролом,
Чтоб не фонтаном Вселенная, тише!
-Вот тебе, вот тебе, поделом, —
Дождь барабанит по сгинувшей крыше.
Памятник-март. Бюст из тверди губ.
Высечена (мокрой розгой) на камне —
Горсть обронённых стихов, как скуп
Ветер под взмахами чаек на Каме!
Зоб тишиной завален и ждёт —
Кто-то появится праздничный, птичий
И пропоёт марши южных широт...
Сколько народ настрелял себе дичи!
Март, как слезящийся в снах Марат.
Бюст, как кофейник на плоскости ланча.
Будет апрель тенью лоб марать,
Каменный смысл извлекая и клянча.
Мы уходили. Стоял он там —
Руки ему отсекли, а вот ноги
Врыли в Москву. Настал Мандельштам
Через сто вёсен и зим! Для немногих.
Цикл Вместе с Мандельштамом
(Из книги «Серебряный поэт»)
menemo [Астрахань] (15.06.2025 16:55:34) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
В перекличку.
В. Нарбут (поэт Серебряного века, мало известен, с тяжёлой судьбой, покалечен в Гражданскую, творил стихи через боль (в Гражданскую лишившись одной руки и ноги), в День рождения в свой юбилей был наспех расстрелян по приказу НКВД. За неимением состава преступления реабилитирован после смерти).
"Владимир Нарбут
Россия
Щедроты сердца не разменяны,
и хлеб — все те же пять хлебов,
Россия Разина и Ленина,
Россия огненных столбов!
Бредя тропами незнакомыми
и ранами кровоточа,
лелеешь волю исполкомами
и колесуешь палача.
Здесь, в меркнущей фабричной копоти,
сквозь гул машин вопит одно:
— И улюлюкайте, и хлопайте
за то, что мне свершить дано!
А там — зеленая и синяя,
туманно-алая дуга
восходит над твоею скинией,
где что ни капля, то серьга.
Бесслезная и безответная!
Колдунья рек, трущоб, полей!
Как медленно, но всепобедная
точится мощь от мозолей.
И день грядет — и молний трепетных
распластанные веера
на труп укажут за совдепами,
на околевшее Вчера.
И Завтра… веки чуть приподняты,
но мглою даль заметена.
Ах, с розой девушка — Сегодня! — Ты
обетованная страна (с).
menemo [Астрахань] (15.06.2025 16:43:51) Заблокирован
Поднимаю тему.
Вот и мне не так уже хочется выходить на форум. Не с кем душу излить о том, что тревожит.
Пока держусь тем, что немножко музыку сочиняю на стихи прекрасных поэтов. Надеюсь как-нибудь записать альбом ближе к осени, пока нет ни средств, ни сил, ни времени. Только одни домашние записи, как будто из-под патефона. Но начало проложено. Буду совершенствоваться. Лишь бы не покинуло вдохновение.
Песня на стихи замечательного автора нашего сайта
"Всё навыворот в чокнутом мире.
Рассекая тревожную рань,
без отметок в дотошном ОВИРе
в небесах пролетает «герань».
Полон грозных железных растений
почерневший божественный сад.
За тобой наблюдают из тени
те, кто злые творит чудеса.
Протыкают смертельные спицы
облака виртуальной игры.
Глухо падают мёртвые птицы,
устилая пустые дворы.
И печальные хлебные крошки
вслед за ветром на землю летят.
У развалин погибшая кошка
потерявшихся ищет котят.
Листья крутят смертельное сальто.
Воет брошенный пёс на беду.
И кружат «лепестки» над асфальтом —
там, где люди под землю идут.
Каждый прожитый день светоносен,
будто жизнь выдаётся взаймы.
Золотая луганская осень
накануне холодной зимы" (с)
П. Фрагорийский. 2022
Из сб. Китеж
Сама песня
https://www.chitalnya.ru/work/4058916/
Мнение автора строк
Вадим Шарыгин (15.06.2025 20:26:58) Заблокирован
(Ответ пользователю: menemo)
Света, приветствую!
Хорошее стихотворение. Читая стихи, я автоматически проверяю их на наличие поэзии и если поэзия присутствует в произведении в качестве самостоятельного содержания, то есть, вне зависимости от темы, от содержания темы, обладает самодостаточным содержанием, то у меня возникает состояние заворожённости Словом как таковым. Если же автору удаётся создать глубину стихотворения, то есть источник, своего рода родник, который обеспечивает сознание читающего, с одной стороны, прозрачностью языка, то есть максимальными соответствиями образов сути вещей и явлений, с другой стороны, нескончаемостью трактовок словесных построений, то тогда автор, в моих глазах, становится поэтом, пусть даже, поэтом на одно, сейчас читаемое, стихотворение.
В данном случае, как я это почувствовал, содержание темы всё-таки доминирует в тексте, инструментарий поэзии толково используется для передачи темы, то есть поэтическими средствами пользуются, пусть и на хорошем уровне, но поэзия - вещь свободная и даже своенравная, как жар-птица, не так-то просто поймать её, угадать её собственное желание жить, или "ухватить её за хвост".
Наверное, эту сентенцию мою понять сложно...
Например, свеча. Что делает свеча? Светит или греет? Можно сказать, и то, и другое.
Да, но когда мы говорим : "горит свеча" или "зажги свечу", мы прежде всего подразумеваем свет.
Это не значит, что свет не даёт тепло. Если нечем больше, то и свечою согреешься.
Но глазам отрада от свечи - пламя, свеча, в отличие от батареи отопления, пламенем памятна и сильна, и слаба...
Вот именно, слаба! Свет свечи - вкрадчивый, подверженный любому дуновению, освещающий не пространство, но взгляд, или пространство внутри нас.
Так и поэзия. Это свеча для нас, таких, которые внутри.
И есть много произведений, в которых горят, хорошо горят - осветительные приборы - лампы, прожектора, люстры, фонарики...
И всё в них вполне неплохо освещено.
Но поэзия - это когда свет даётся - свечою, костром догорающим, звёздами...
Свет даётся, не даваясь в руки)
Надеюсь, моя аналогия что-то прояснила, по крайней мере, в моём видении сути или сущности поэзии.
А ссылка что-то не открылась у меня.
Белла Минцева (15.06.2025 20:39:42) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Всё навыворот в чокнутом мире.
Рассекая тревожную рань,
без отметок в дотошном ОВИРе
в небесах пролетает «герань».
Я, конечно, дико извиняюсь, но поэтика тут наблюдается только во 2-ой строке - тревожная рань.
И то позаимствованная у Есенина: Словно я весенней гулкой ранью.
Слова "чокнутый", аббревиатура ОВИР, "герань" никак не добавляют стихотворению поэтики.
Вадим Шарыгин (15.06.2025 21:03:07) Заблокирован
Аделина Адалис
«А я Адалис. Вы обо мне не слыхали?» — «Нет». — «Вся Москва знает». — «Я всей Москвы не знаю». — «Адалис, с которой — которая… Мне посвящены все последние стихи Валерия Яковлевича. Вы ведь очень его не любите?» — «Как он меня». — «Он вас не выносит». — «Это мне нравится». — «И мне. Я вам бесконечно благодарна за то, что вы ему никогда не нравились». — «Никогда». «Я пришла спросить вас, будете ли вы читать на вечере поэтесс». — «Нет». — «Я так и знала и сразу сказала В. Я. Ну, а со мной одной будете?» — «С вами одной, да». — «Почему? Вы ведь моих стихов не знаете». — «Вы умны и остры и не можете писать плохих стихов. Ещё меньше — читать».
Марина Цветаева, «Герой труда» (Записи о Валерии Брюсове), 1925
Осип Мандельштам ещё в 1922 году положительно отозвался о стихах Адалис, «чей голос подчас достигает мужской силы и правды» (статья «Литературная Москва») а в 1935 году дал подробный и положительный анализ её поэтической работы в рецензии на сборник «Власть» (напечатана в воронежском журнале «Подъем», № 6, сентябрь; в поздних стихах Мандельштама используются некоторые мотивы её творчества.
Ветер ли старое имя развеял...
Ветер ты старые ивы развей.
Нет мне дороги в мой брошенный край.
Если увидеть пытаешься издали.
Не разглядишь меня,
Не разглядишь меня, друг мой,
Прощай…
Я уплываю и время несет меня
C края на край.
C берега к берегу,
C отмели к отмели,
Друг мой прощай.
Знаю когда-нибудь,
С дальнего берега давнего прошлого
Ветер вечерний ночной
Принесет тебе вздох от меня.
Ты погляди, ты погляди.
Ты погляди не осталось ли
Что-нибудь, после меня.
В полночь забвенья
На поздней окраине жизни моей.
Ты погляди без отчаянья,
Ты погляди без отчаянья.
Вспыхнет ли,
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Вспыхнет ли
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Это не сон.
Это не сон.
Это вся правда моя, это истина.
Смерть побеждающий вечный закон —
Это любовь моя.
Это любовь моя.
Это любовь моя.
1934
Смерть
И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт – «картофель…книги… летом…»
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом.
Остались окна (женщина не в счет);
Остались двери; на Кавказе камни;
В России воздух; в Африке еще
Трава; в России веет лозняками.
Осталась четверть августа: она,
Как четверть месяца, — почти луна
По форме воздуха, по звуку ласки,
По контурам сиянья, по-кавказски.
И человек шутя переносил
Посмертные болезни кожи, имени
Жены. В земле, веселый, полный сил,
Залег и мяк – хоть на суглинок выменяй!
Однажды имя вышло по делам
Из уст жены; сад был разбавлен светом
И небом; веял; выли пуделя –
И все. И смерть кончается на этом.
Остались флейты (женщина не в счет);
Остались дудки, опусы Корана,
И ветер пел, что ночи подождет,
Что только ночь тяжелая желанна!
Осталась четверть августа: она,
Как четверть тона, — данная струна
По мягкости дыханья, поневоле,
По запаху прохладной канифоли.
1924
Не спросил, не запомнил
Не спросил, не запомнил,
где вырос.
Только память моя –
глубока.
Обвевал огненосный Озирис
Смуглокожего предка бока.
Предо мной – снеговая стихия,
Ураган замерзающих дум.
И меня, как и многих, Россия,
Закружил он, твой белый
самум.
Заморожен отчизной второю,
Повторяю былые года:
Пирамиду великую строю
Из обломков полярного льда.
Он растает, мой труд величавый –
Тают льды, ускользают пески.
Но не надо изменчивой славы, –
Только б хмель опоившей тоски!
Только б зыбкое поле, в котором
Я с цветами ложусь под косу.
Только б, с легкой душой, по просторам
Растерять, что с собою несу.
Только б белые свечи березок
Да пылящие шляхи твои,
Где от тысяч татарских повозок
И поныне видны колеи!
1927
Вадим Шарыгин (15.06.2025 21:37:14) Заблокирован
Евгений Рейн
Бродский о Рейне, из беседы с корреспондентом "Нового русского слова" Юлией Тролль:
"...а что касается поэтики Евгения Рейна, то его стихи прежде всего замечательны своей рифмой, теми ассонансами, куда более смелыми, чем это позволяли себе другие поэты, как его современники, так и предшественники; и Рейн замечателен ещё своими интонационными ходами и тем, что он делает со стихотворным размером - это не просто усечение той или иной стихотворной стопы, просто у него замечательное поэтическое ухо, неподражаемый слух. Его стихи написаны тоном человека говорящего, а не пишущего стихи, то есть эти стихи не подчинены стихотворной инерции.
-В каком смысле? Они более живые?
-Чрезвычайно. Тем не менее они не потрафляют банальными чувствами и в них соблюдены все формальные приличия стиха, как такового. То есть этот поэт вставляет там, где положено, и рифмы составляет, как положено... Его поэзии присуща элегическая нота, и когда-то я придумал для него определение - элегический рубаист; не думаю, что у меня есть теперь основания от этого уклоняться, это определение до известной степени суммирует творчество Рейна.
-Вы выделяете Евгения Рейна особо из всех поэтов вашего поколения?
-Безусловно. Это наиболее замечательный поэт всего нашего поколения, то есть он наиболее крупная величина в русской поэзии в этой возрастной категории на сегодняшний день, но я думаю, что и на вчерашний, и на завтрашний.
-Кстати, о завтрашнем дне. Не довелось ли вам углядеть новых талантов в русской поэзии?
-Да, я видел их многих. Но меня это, честно говоря, не интересует.
-Почему так? Они другого настроения, другого плана?
-Не в этом дело. Просто их опыт не наш опыт.
-Но поэзия их, на ваш взгляд, лучше или хуже?
-Я думаю, это менее серьезно, нежели то, чем мы занимались. То есть я не отказываю им в профессиональности, но дело наживное...
-А в чем тогда? В духовности?
-Дело не в духовности, а в знании жизни.
-Но вы-то тогда тоже были молодые, в жизни вроде бы не сведущие...
-Да, я был молод...
-И Рейн был молод. Почему же у вас было больше знания жизни, чем у нынешнего молодого поколения?
-Я не думаю, что у нас было больше знания жизни. Может быть, просто жизнь у нас была почудовищней или был другой запас культуры, чем у этих молодых людей.
Дело в том, что литература, в конце концов, является записью человеческого опыта, как бы сказать, биографией вида, и каждое следующее поколение к этой биографии что-то добавляет, то есть мы узнаем, что есть человек. И вот именно в стихах Евгения Рейна читатель получает значительно полную информацию, нежели он может получить от авторов последующего поколения. Так мне это представляется.
Эти люди, то есть молодые, пишут, как правило, о себе, Рейн же пишет о мире. Это понятный эгоизм молодости, но в нашей молодости мы были несколько иными..."
***
И.А.Бродскому
Придет апрель, когда придет апрель
Давай наденем старые штаны,
Похожие на днища кораблей,
На вывески диковинной страны.
О, милый, милый, рыжий и святой,
Приди ко мне в двенадцатом часу.
Какая полночь, боже, как светло,
Нарежем на дорогу колбасу,
Положим полотенца под конец.
Какое нынче утро нас свело!
Орган до неба, рыжый органист
Играй мне в путь, пока не рассвело.
Так рано до трамваев и авто
Мы покидаем вялый городок,
Та жизнь уже закончена, зато
нас каменный ласкает холодок.
Какое путешествие грозит,
За черной речкой бледные поля,
Там тень моя бессонная сквозит,
Врени ее - она жена твоя.
Садись-ка, рыжий; в малый свой челнок,
За черной речкой тьма и черный свет,
За черной речкой там черным-черно,
Что одному пути обратно нет.
Я буду ждать вас, сколько надо ждать,
Пока весло не стукнет по воде,
Я буду слезы жалкие глотать
И привыкать к послушной глухоте!
Но ты вернешься, рыжий, словно пес,
Небесный пес, карающий, гремя.
"Я нес ее - ты скажешь, - слышишь, нес,
Но нет ее и не вини меня".
Тогда пойдем вдоль этих тяжких вод
Туда, где по рассказам свел господь
Людей-енотов, ящеронарод
И племя, пожирающее плоть.
Пол-жизни
Среди полугрязной посуды,
На полуприличном белье
Пол-жизни прошло, а по сути
Значительно большая часть.
На лестницах или в прихожих,
Среди коммунальных услуг,
Среди фотографий пригожих,
Среди безобразных подруг,
Среди холодца и томата,
Шинельного злого сукна,
В семеечке старшего брата,
Что смотрит на вас свысока.
В холодных и полных вагонах,
В разболтанных очередях,
На фабрике и на заводах,
На улицах и площадях.
В угарных и мыльных парилках,
В больнице, столице, в кино,
В столовых, на дачах, в курилках.
И было повсюду полно
Таких же, проживших пол-жизни,
И прочих, доживших дотла.
Была ли при всей дешевизне
Кому-нибудь жизнь не мила?
Червонцем ладони касаясь,
Из рук уходила - не смять!
И самым удачным казалось
До нитки ее разменять!
На Инките
За Литфондом на Инките тихо,
Полное собрание руин,
Шелестит осенняя гречиха
Да торгует чачей магазин.
Ставит кошелёк турецкий сейнер,
Мандарины падают в траву,
Местного футбола бывший тренер
Здесь один остался на плаву.
В здании пицундского райкома
Он завёл убогий ресторан,
Где живёт, не покидая дома,
Обречённый, жертвенный баран.
Между «Лыхны» и восточным кофе
Я хотел бы выкупить его,
Потому что мне не надо крови,
И вообще на свете ничего.
Только бы глядеть на эти волны,
Смешивая чистый алкоголь,
Только бы гудеть под эти войны
И на эти раны сыпать соль.
В пламени закатного пожара
Всё уже на свете сожжено,
На другом конце земного шара
Нам ещё увидеть суждено,
Как нищают лучшие победы,
Как народы начинают бой,
Как авианосцы и торпеды
Делят эту жизнь между собой.
Из Абхазии
Долгий волны набег,
Большой Медведицы ковш,
Нам суждены навек,
Как неразменный грош.
Там, где небесный край
Сходится с краем морским, —
Бедный Бахчисарай,
Берег, Россия, Крым.
Сердце туда летит,
Память туда плывёт,
Меж известковых плит
Майский цветок живёт.
Дай мне забвенья, мак,
Опиум дней и лет,
И я зажму в кулак
Золотоносный бред.
Через Эвксинский Понт
На корабле «Арго»
Я перекину фронт
Времени самого.
Звезды уйдут на дно,
А мертвецы всплывут,
Цепь разорвёт звено
Наших державных пут.
Ибо для всех, кто жив,
Есть лишь один исход,
Хуже, когда обрыв,
Лучше — могила вод.
2003
Памяти друга
Худощавый, бородатый,
В вечной курточке своей,
Ты доказывал с досадой,
Что стихи — не эмпирей,
Что они — отродье злости,
Что Некрасов им отец,
Ты остался на форпосте
Всех размаянных сердец.
Прямота твоя и грубость
Покрывала смутный гул,
Я любил твою сутулость,
Твой рассерженный разгул.
И когда ты, стоя прямо,
Стих бросал в затихший зал,
Возникала панорама:
Призрак, пристань и вокзал.
И когда ты стал помечен
Несравненною бедой,
Ты остался груб и вечен,
Горький и полуседой.
И теперь я вижу, знаю,
Что ушёл ты в те края,
Где пылает злоба с краю
Несравненная твоя.
* * *
Закатное небо над Невкой
Сливается с жёлтой водой,
И кажется давней разведкой —
Бессмысленной и молодой.
Как будто бы город полночный
Подскажет, поможет, уймёт,
И словно помадой порочной
Подмажет бесчувственный рот.
В волне и вине отражаясь,
Разжалобит твой гороскоп,
Но, жить второпях не решаясь,
Он спишет и это в расход:
Надежду дойти до залива,
Застрять в подворотне чужой.
Закатное небо тоскливо
Сливается с жёлтой водой.
Подсказывал он — я не понял.
Предсказывал — всё невдомёк.
Лишь то, что подбрасывал — поднял,
И всё же присвоить не смог.
1981—2003
* * *
Жизнь, кажется, висит на волоске.
А. Ахматова
Второпях, второпях —
уходила невнятно и грубо, —
постояла в дверях
и цедила сквозь сжатые зубы
два-три слова.
Я так их пытался понять и не понял…
Подошел, потоптался, взял за руку, все-таки обнял:
— Ну, прощай…
— Ну, прости…
— Навсегда?
— Знаешь сам, не иначе.
— Подожди.
— Отпусти.
— Будь здорова. Желаю удачи. Подними воротник.
— Не твоя эта больше забота.
… Этих плеч подкладных
и пальто из того коверкота
я не видел сто лет и теперь никогда не увижу.
— Что ты шепчешь «в столе»? Что в столе?
Мне не слышно, поближе
подойди. А? Но это пустяк,
фанфаронство, бирюльки.
— Что поделать? Пусть так!
— Я пойду постою в переулке.
Посмотрю, как смешаешься с темной осенней толпою.
Что ты маешься? Что ты? Не плачь, я не стою
этих слез. Просто ты — моя жизнь,
а не женщина,
что иногда называют этим именем…
1970
Вадим Шарыгин (15.06.2025 21:57:27) Заблокирован
Ольга Седакова
Утро в саду
Это свет или куст? я его отвожу и стою.
Что держу я – как ветер, держу и почти не гляжу на находку мою.
Это просто вода, это ветер, качающий свет.
Это блюдце воды, прочитающей расположенье планет.
Никого со мной нет, этот свет… наконец мы одни.
Пусть возьмут, как они, и пусть пьют и шумят, как они.
Бабочка или две их
Памяти Хлебникова
1
Те, кто жили здесь, и те, кто живы будут
и достроят свой чердак,
жадной злобы их не захочу я хлеба:
что другое – но не так.
Но и ты, и ты, с кем жизнь могла бы
жить и в леторасли земной,
поглядев хотя б глазами скифской бабы,
но, пожалуйста, пройди со мной!
Что нам злоба дня и что нам злоба ночи?
Этот мир, как череп, смотрит: никуда, в упор.
Бабочкою, Велимир, или еще короче
мы расцвечивали сор.
Бабочка летает и на небо
Бабочка летает и на небо
пишет скорописью высоты.
В малой мельничке лазурного оранжевого хлеба
мелко, мелко смелются
чьи-нибудь черты.
Милое желание сильнее
силы страстной и простой.
Так быстрей, быстрей! – еще я разумею –
нежной тушью, бесполезной высотой.
Начерти куда-нибудь три-четыре слова,
напиши кому-нибудь, кто там:
на коленях мы, и снова,
и сто тысяч снова
на земле небесной
мы лежим лицом к его ногам.
Потому что чудеса великолепней речи,
милость лучше, чем конец,
потому что бабочка летает на страну далече*,
потому что милует отец.
_______________
*на страну далече – на чужбину, в дальние земли (цсл.). Из притчи о блудном сыне (Лк.15,14).
Детство
Ночью к нам в гости – башни китайские:
кремлевские бойницы на прищур остры.
Отряхнули на соборы яблочки райские,
покатили в подворотни гулкие шары.
Покатили – забыли. Ждут себе, на нас кивая:
красные буквы, локоть золотой…
Лиза, Лизанька, дурочка таганская,
поздно уже. Рано еще смеяться надо мной.
Болезнь
1
Больной просыпался. Но раньше, чем он,
вставала огромная боль головная,
как бурю внутри протрубивший тритон.
И буря, со всех отзываясь сторон,
стояла и пела, глаза закрывая.
И где он едва успевал разглядеть
какую-то малость, частицу приметы –
глядела она. Поднимала, как плеть,
свой взгляд, никогда не любивший глядеть,
но видевший так, что кончались предметы.
И если ему удавалось помочь
предметам, захваченным той же болезнью,
он сам для себя представлялся точь-в-точь
героем, спасающим царскую дочь,
созвездием, спасшим другое созвездье.
Как будто прошел он семьсот ступеней,
на каждой по пленнице освобождая,
и вот подошел к колыбели своей
и сам себя выбрал, как вещь из вещей,
и тут же упал, эту вещь выпуская.
2
– Нет, это не свет был, нет, это не свет,
не то, что я помню и думаю помнить.
Я верю, что там, где меня уже нет,
я сам себя встречу, как чудный совет,
который уже не хочу не исполнить.
Я чувствую сна допотопную связь
со всеми, кто был и не выполнил дела.
Я сам исчезаю, и сам я из вас.
Я слушаю долгий и связный рассказ
в огромном раю глубочайшего тела.
Как в доме, который однажды открыт,
где, кажется, всё исчезает навеки –
но кто-то читает, и лампа горит,
и в будущем времени свет говорит,
и это ласкает закрытые веки.
О как хорошо тебе в сердце моем!
Как нет тебя в нем, как я помню и знаю
твой голос, живущий, как рухнувший дом,
и ветер, и ветер, гудящий о нем:
твоих коридоров гора ледяная.
Я думаю, учит болезнь, как никто,
ложиться на санки, летящие мимо,
в железную волю, в ее решето,
и дважды, и трижды исчезнуть за то,
что сердце, как золото, неисчислимо.
Горячей рукой моей жребий согрет –
пустейшая вещь и всегда пропадала! –
но вот ее вынут, и смотрят на свет,
и видят: любить тебя, где тебя нет, –
вот это удача, каких не бывало.
Лодка летит
Лодка летит
по нижней влажной лазури,
небо быстро темнеет
и глазами другого сапфира глядит.
Знаешь что? мне никто никогда не верил.
(как ребенок ребенку,
умирая от собственной смелости,
сообщает: да, а потом зарыли
под третьей сосной).
Так и я скажу:
мне никто никогда не верил,
и ты не поверишь,
только никому не рассказывай,
пока лодка летит, солнце светит
и в сапфире играет
небесная радость.
Безымянным оставшийся мученик
– Отречься? это было бы смешно.
Но здесь они – и больше никого.
До наших даже слуха не дойдет,
исключено.
Темница так темница –
до окончанья мира.
Чтобы им
мое терпенье сделалось уроком?
Что им урок – хотелось бы взглянуть!
Их ангелы, похоже, не разбудят,
не то что вот таких, иноязычных,
малютка-смерть среди орды смертей
в военной области.
Никто, увы,
исключено. Никто глазами сердца
мой путь не повторит. Там что решат?
от кораблекрушенья, эпидемий…
Вот напугали, тоже мне: никто.
Чего с них требовать. Они ни разу
не видели, как это небо близко,
но главное – как на больных детей
похоже… Верность? нужно быть злодеем,
чтоб быть неверным. Уж скорей птенца
я растопчу или пинком в лицо
старуху-мать ударю – но тебя,
все руки протянувшие ко мне,
больные руки! Кто такое может.
Я не обижу, Господи. Никто.
Поступок – это шаг по вертикали.
Другого смысла и других последствий
в нем нет.
И разве вам они нужны?
Вадим Шарыгин (15.06.2025 22:37:58) Заблокирован
Николай Гронский
В декабре 1934 года Цветаева написала: «Он любил меня первую, а я его последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 года и совсем разошлись: наглухо».
Авиатор
Как стилосом! – не воск, – гранит, довольно.
Изжито, отжито, – не зажило, – прощай.
Такая боль, что мне уже не больно,
Как мертвому, – отчаль моя печаль.
Как мертвому, как стертому с скрижали.
Как смертному с бессмертною душой
Расставшемуся. Остаются дали,
Сердечный стук, моторов перебой.
Ревнитель скорости, – не отмечает счётчик
Падений сердца, – замирающая трель.
Пусть помнит в небе каждый, каждый летчик,
Что мать его осталась на земле.
В пустыне сердца нет. Тебе, наследник,
Звук слова женщина изгнать, изъять, не знать.
Быть может ангелы и только в час последний:
«Есть слово женщина и это значит – мать».
1932
Посв. М. Ц.
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной, как церковь на дне моря.
С Тобою быть хочу во сне - на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Так, веки затворив, века на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором черным,
Я буду повторять во сне - " Осанна! "
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьется небо, обратившись в свиток,
И встанут мертвые, я буду говорить: - " Осанна ",
Оставленный на дне - и в день Суда - забытый.
Бельвю, 1928
Белладонна*
(Отрывок из поэмы)
В руинах первозданных зодчеств,
В пространствах каменной страны
Снега безмолвных одиночеств
Полны суровой тишины.
Над Цирком Копий стран скалистых,
Над зеркалами трех озер
Пречистая в снегах пречистых
Владычица окрестных гор
В громаде каменной десницы
Хранит гранитного Христа:
Птиц высочайший пик двулицый,
Вершина горного хребта.
Склон монолита к монолиту.
В порфирах каменных пород
- Щека к щеке: гранит к граниту -
Глядят на солнечный восход.
Седых туманов Божья слава;
Держава - камни и снега;
Лик Умиления {5} двуглавый;
Текут, как мысли, облака.
Мадонны лик отображенный
На гладях вод, и вечный ход,
Ход облаков над Белладонной
Из года в год, из года в год.
Исполнен черною тревогой,
Ломает воздух шестисвист {6}.
В стране, где искушает Бога
Любовник смерти - альпинист.
Выходят в небо караваны
Взойти под Божий небосвод,
Увидеть каменные страны,
Познать величие высот.
С тех пор,
как под хрустальной твердью
Бог караванов слышит ход,
Здесь двое гибнут горной смертью
Из года в год, из года в год.
Вниз! - обрывая рододендрон {7}…
Вниз! - с камнем, обманувшим вес,
Врозь разрывая жилы, недра,-
Все сокровенности телес.
И труп всегда неузнаваем
В сих откровенностях нагих…
По совершеньи страшных таинств
Уходит дух в страну живых.
Не емлют чувства ощущений.-
Дик умозрительности - сей
Лик сущности преображений:
Слух без ушей, взгляд без очей,-
Но в утвержденьях отрицаний,
Как в море, тонут. Разум пуст,
А стих, елико прорицает,
Божественную стройность чувств
Находит.
Ветров и отвесов
- Поэма - мертвых и живых.
Колеблется, дрожит завеса,
Гортань немеет, молкнет стих.
Из книги летописи смерти,
- Играй! - торжественный орган.
Дыханью ритма - вторьте, ветры,
Вторь рифмам - эхо горных стран.
ВЕЧЕР
С колоколами колоколен
Молитвы ангельской в горах
Плыл час вечернего покоя.
Лишь на вершинах-алтарях
И на снегах высоких скиний
Огонь торжественный пылал.
Погружены во мглы и дымы
Долины были. Трех зеркал
Озер подножья Белладонны
Стемнело синее стекло.
Миг - мнилось: в воздухе студеном
Вдруг стало времени крыло.
Замедлил вечер час прихода,
Ствол света - луч - стал зрим очам,
И воздух сводов небосвода
Потряс орган высоких стран.
Из края в край, по всей пустыне
Пространств невидимых миров
Труба архангельской латыни
Рекла мирам: коль славен Бог.
И светел час был, глас был строен,
Но в теневых своих правах
Шел вечер гор. Их было трое,
Все трое в первый раз в горах.
Шли. Встали вдруг: на перевале
Цирк начинался из-под ног,-
Жерло в жерле,- провал в провале.
Один сказал: "Высоко Бог
Живет".
"Ну, магометовой тропою {8}
К любителю высоких мест".
Идут, и вдруг над головою,
Как человек, чернеет крест.
"Две тыщи девятьсот тринадцать?"
"Да".
"Где Мадонна?"
"Этот пик".
"Теперь и черту не взобраться
На женщину".
"Ой, темен лик!"
"Который час сейчас, ребята?"
"Сейчас,- сказало эхо,- час".
Архистратигова заката
Взор дозирающий погас.
*Белла Донна : название горной цепи под Греноблем в Дофинейских Альпах.
-----------------------------------------
Марина Цветаева
"Поэт-альпинист" (отрывок из эссе)
"Не буду скрывать — Гронского я выкормила. Я печатаюсь двадцать пять лет, а такое говорю — впервые. И впервые радуюсь, ибо узнала в другом — себя. Ибо первый раз узнаю — себя, до сих пор я обычно узнавала свои ритмы ,свои «методы» (приемы), (которых, кстати, у меня нет), свои «темы» (я, например, пишу о письменном столе, а одна поэтесса тут же — о карандаше), без всякого повода разорванное, как пленка, слово без всякой нужды урезанную строку, —либо пародию на себя, либо просто себя, часть себя, искусственно втиснутую в не-себя; чтобы сказать честно: не узнавала себя, а обнаруживала кражу, вольную или невольную. Подобному, скажем, подражательству, может радоваться лишь тщеславный человек как чудовищному подтверждению своей славы, настоящему же поэту из-за этого может быть только обидно — как человеку, которого ограбили и чье добро не сумели использовать. Злость на чужое бессилие.
У Гронского я восхищаюсь силой. Силой — и свободой.
Вот раздалось, вот отозвaлось,
Передалось — и весь гудит
Просторный коридор обвалос,
Дрожит базальт, гремит гранит.
Органных эхо перекатиов
Зарокотал по скалам шквал.
Отрог отрогу слал раскаты.
Гранит базальту отвечал.
Равновеликая значимость — не есть подражание. Равновеликая значимость — есть не повторение, а перевоплощение. От подражания в поэме Гронского нет ничего, от родства — все.
Поэму я в отдельных местах ощущаю, словно написала ее — я, а некоторым строчкам улыбаюсь, как собственному открытию.
Сын, рождаясь похожим на мать, не подражает, а продолжает ее заново, то есть со всеми приметами другого пола, другого поколения, другого детства, другого наследия (ибо для себя я не наследовала!) — и со всей неизменностью крови.
Гронский Белла Донны похож на меня, как сын на мать, — точнее и полнее я не могу сказать.
Я не была его любимым поэтом, любимым его поэтом из старших был Гумилев. И это понятно. Родство не любят, родство не знает о своей любви, быть в родстве с кем-то — больше, чем любить, это значит быть одним и тем же. Вопрос: «Вы очень любите своего сына?» мне всегда казался диким. Какой же смысл рождать его, чтобы любить его, как любого?
Мать — не любит, она — это он.
Сыновья же не любят, они питаются.
Гумилев для Гронского был идеалом мужества его юности, его мужским абсолютом. Африка, добровольный уход на мировую войну, заговорщичество в гражданской войне, убитый леопард — крест святого Георгия — расстрел. Больше, чем любимый поэт — любимый герой. Гумилев был его любимый герой. Я же была его скромная станция питания, на которую сыновья, когда вырастают, и не оборачиваются, но которая плодотворнее всех поставленных целей и идеалов. Эту свободу мать всегда предоставляет сыну: любить другого.
Но как бы далеко ни отошел сын от матери, он не может уйти, так как она в нем шагает рядом с ним, и даже из матери он не может шагнуть, так как и его будущее она несет в себе.
Сам факт Белла Донны для меня драгоценнее любого посвящения.
И лирическая горечь из-за того, что не стало большого поэта, усилена во мне горечью потери того, кого именно я выкормила, который продолжил бы — меня. Потеря не только в «нашем полку», но и в моей семье.
Что в Белла Донне мое? Мускул — и свобода."
Кламар, Рождество 1934
-------------------------------------------------
Вадим Шарыгин (15.06.2025 22:57:43) Заблокирован
Вадим Шарыгин
В голос, о поэзии!
Из горла памяти, из звуконосных недр гортани
Вздымаю в лица обомлевших и глухих —
Слова, поверх молитв, стотысячными ртами
Тысячелетия сомкнувший в точку стих,
Овеет марши лестниц встречным маршем,
Давая знати чеховской глазами знать что ко всему готов:
Как бы в разбеге рук, когда с перрона машем,
Роняя ноты слёз на партитуры городов!
Поющих строк раскаты огневые.
Р а с х о х о т а л с я плачем реквием строки.
Порывы голоса: Живые где, где не единым хлебом жившие живые?!
Спит тишина. И осень жизни в мутном зеркале Оки...
Пусть миллионам невдомёк, но тысячи, но вы-то,
Читающие голос окровавленный, куда живёте вы!
… И вихрь дум, и молодых снежинок свадебная свита,
И каменную стать в ногах особняков творят покинутые львы...
И с упоением смолкает, неумолчный на высотах,
Взволнованный непобедимостью поэзии сгорающих сквозь снег огней,
Великосветским ритмом обрамлённый голос — всё-то
И дело — в том, как дивно канут окна в снежной мгле,
и станут ближе к сердцу, и видней...
© Copyright:Вадим Шарыгин, 2021
Вадим Шарыгин (16.06.2025 19:44:58) Заблокирован
Владислав Ходасевич
Пролог неоконченной пьесы
Андрею Белому
Самая хмельная боль - Безнадежность,
Самая строгая повесть - Любовь.
В сердце Поэта за горькую нежность
С каждым стихом проливалась кровь.
Жребий поэтов - бичи и распятья.
Каждый венчался терновым венцом.
Тот, кто слагал вам стихи про объятья,
Их разомкнул и упал - мертвецом!
Будьте покойны!- всё тихо свершится.
Не уходите!- не будет стрельбы.
Должен, быть может, слегка уклониться
Слишком уверенный шаг Судьбы.
В сердце Поэта за горькую нежность
Темным вином изливается кровь...
Самая хмельная боль - Безнадежность,
Самая строгая повесть - Любовь!
12 декабря 1907
Уединение
Заветные часы уединенья!
Ваш каждый миг лелею, как зерно;
Во тьме души да прорастет оно
Таинственным побегом вдохновенья.
В былые дни страданье и вино
Воспламеняли сердце. Ты одно
Живишь меня теперь - уединенье.
С мечтою - жизнь, с молчаньем - песнопенье
Связало ты, как прочное звено.
Незыблемо с тобой сопряжено
Судьбы моей грядущее решенье.
И если мне погибнуть суждено -
Про моряка, упавшего на дно,
Ты песенку мне спой - уединенье!
7 июня 1915
* * *
Хорошие стихи меня томят,
Плохие же так милы почему-то:
Они души не жалят, не язвят,
В них теплота домашнего уюта.
Вот - истинно приятный лимонад.
[Они легки, как шелковый халат.]
Для гениев всего одна минута
Есть у меня. Зато бездарность...- о,
Я вечер целый трачу на нее.
1917
Эпизод
...Это было
В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,-
В одно из утр пятнадцатого года.
Изнемогая в той истоме тусклой,
Которая тогда меня томила,
Я в комнате своей сидел один. Во мне,
От плеч и головы, к рукам, к ногам,
Какое-то неясное струенье
Бежало трепетно и непрерывно -
И, выбежав из пальцев, длилось дальше,
Уж вне меня. Я сознавал, что нужно
Остановить его, сдержать в себе,- но воля
Меня покинула... Бессмысленно смотрел я
На полку книг, на желтые обои,
На маску Пушкина, закрывшую глаза.
Всё цепенело в рыжем свете утра.
За окнами кричали дети. Громыхали
Салазки на горе, но эти звуки
Неслись во мне как будто бы скозь толщу
Глубоких вод...
В пучину погружаясь, водолаз
Так слышит беготню на палубе и крики
Матросов.
И вдруг - как бы толчок,- но мягкий,
осторожный,
И всё опять мне прояснилось, только
В перемещенном виде. Так бывает,
Когда веслом мы сталкиваем лодку
С песка прибрежного; еще нога
Под крепким днищем ясно слышит землю,
И близким кажется зеленый берег
И кучи дров на нем; но вот качнуло нас -
И берег отступает; стала меньше
Та рощица, где мы сейчас бродили;
За рощей встал дымок; а вот - поверх деревьев
Уже видна поляна, и на ней
Краснеет баня.
Самого себя
Увидел я в тот миг, как этот берег;
Увидел вдруг со стороны, как если б
Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,
Закинув ногу на ногу, глубоко
Уйдя в диван, с потухшей папиросой
Меж пальцами, совсем худой и бледный.
Глаза открыты были, но какое
В них было выраженье - я не видел.
Того меня, который предо мною
Сидел,- не ощущал я вовсе. Но другому,
Смотревшему как бы бесплотным взором,
Так было хорошо, легко, спокойно.
И человек, сидящий на диване,
Казался мне простым, давнишним другом,
Измученным годами путешествий.
Как будто бы ко мне зашел он в гости,
И, замолчав среди беседы мирной,
Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.
Лицо разгладилось, и горькая улыбка
С него сошла.
Так видел я себя недолго: вероятно,
И четверти положенного круга
Секундная не обежала стрелка.
И как пред тем не по своей я воле
Покинул эту оболочку - так же
В нее и возвратился вновь. Но только
Свершилось это тягостно, с усильем,
Которое мне вспомнить неприятно.
Мне было трудно, тесно, как змее,
Которую заставили бы снова
Вместиться в сброшенную кожу...
Снова
Увидел я перед собою книги,
Услышал голоса. Мне было трудно
Вновь ощущать всё тело, руки, ноги...
Так, весла бросив и сойдя на берег,
Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.
Струилось вновь во мне изнеможенье,
Как бы от долгой гребли,- а в ушах
Гудел неясный шум, как пленный отзвук
Озерного или морского ветра.
1918
-----------------------------------------------------------------------------------
ГЛУПОВАТОСТЬ ПОЭЗИИ
Статья
В защиту немудрых стихов любят говорить:
— Еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата.
Обычно на этом спор обрывается. И нападающий, и защитник не знают, что сказать дальше. Первый — потому что не решается возражать Пушкину, второй — потому что и сам в душе с Пушкиным не согласен. Оба чувствуют, что здесь что-то «так, да не так».
Это странное слово Пушкина не выяснено, не вскрыто. Лет двадцать тому назад, в Весах, анонсировалась статья Брюсова: «Должна ли поэзия быть глуповатой?» — да так и не появилась.
В чем же дело, однако? Неужели поэзия — «религии сестра земная» — не только может, но и должна быть глуповата? Неужели сам Пушкин думал, что
лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется —
и поэт станет говорить глуповатости? И как мог сам он отдать всю жизнь делу, для него заведомо глуповатому? Или он лгал, притворялся? И если лгал, то когда: тогда ли, когда писал о глуповатой поэзии, или когда писал «Пророка»? Как примирить все это? Или же попросту Пушкин в своем афоризме сболтнул, не подумав: сам, ради красного словца, сказал глуповатое, если не вовсе глупое, — и притом как раз о предмете, в котором он почитается великим авторитетом?
На самом деле было, конечно, иначе. Не в статье, предназначенной для читателей, а в письме к приятелю, Пушкин намекнул на сложную и глубокую мысль, но намекнул, минуя всякую мотивировку, слишком кратко, загадочно и в такой шутливо заостренной форме, что для потомства мысль его стала соблазном. Чтобы избавиться от соблазна, пушкинский афоризм надо либо вовсе забыть, либо попытаться вскрыть его истинный смысл. В сыром виде, как ясно выраженный и законченный «завет Пушкина», он неверен и вреден. Но в том-то и дело, что он не закончен. В нем высказана не вся мысль Пушкина, а лишь половина ее. Вторая половина, необходимое добавление к первой, находится тут же, рядом, но до нее не дочитывают.
В середине мая 1826 г. Пушкин писал в письме к Вяземскому:
«Твои стихи… слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».
На этом и останавливаются. Меж тем двумя строчками ниже Пушкин роняет важное замечание, стоящее в прямой связи с предыдущим:
«Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт».
И тотчас, по ассоциации, продолжает:
«Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум».
Это меняет все дело. Выходит, что поэзия должна быть глуповата (и то — «прости Господи») — но самому поэту глупеть «нездорово». Правда, Пушкин пока еще прибавляет: «хоть я и поэт», т. е. как будто хочет сказать, что глупость ему была бы вредна не как поэту. Но это — явная шутка. В следующей строке, говоря о друге, он уже серьезен. В те времена Пушкин относился к браку вполне отрицательно и очень искренно выразил опасение, как бы Баратынский от брака не поглупел. Меж тем Баратынскому, именно как поэту, в известной статье своей Пушкин ставит в заслугу прежде всего — «верность ума» и далее заявляет: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо». Таким образом, в письме к Вяземскому мы имеем право отмести шутливость интонаций, и тогда получим, что, по Пушкину, поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит ум.
Разумеется, мы еще и теперь далеко не имеем законченной и ясной формулы. Непосредственно дополнить и пояснить ее словами самого Пушкина нельзя, ибо к мысли о законной глуповатости поэзии он больше не возвращался. Но некоторый материал для суждения у нас уже есть. Мы можем говорить о поэзии, не приписывая наших мыслей Пушкину, но все же исходя из Пушкина — и не думая, будто Пушкин безоговорочно завещал ей быть глуповатой.
*
Зачем же, все-таки, поэту прикрывать ум глуповатостью? Почему не быть ему явно, неприкровенно умным? Ведь не ради того, чтобы умное приглупить для какого-то приниженного понимания? Очевидно — нет, потому что поэзия не есть нечто, предназначенное для слабых умов или для ребят. Тот же Пушкин не раз повторяет в стихах и прозе: «Я пишу для себя, а печатаю для денег». Зачем ему глуповато высказывать свое умное знание — перед самим собою? И однако он это делает и это считает должным.
До тех пор, пока слово «глуповатая» мы будем понимать в обычном, прямом значении, т. е. в значении «умственно пониженная», мы не только верного, но и ни просто разумного, ни достойного ответа на эти недоумения не найдем. Нам волей-неволей придется либо допустить, что и в расширенном виде пушкинская формула остается ошибочной (если не вовсе нелепой), — либо попытаться угадать, в каком ином, условном смысле можно принять в данном случае слово «глуповата». Первое отпадает само собой, явно опровергаемое всей поэзией Пушкина и всей его личностью, — и следственно нам остается только второе.
От простой передачи случайных впечатлений, чувств, мыслей, поэзия разнится тем, что она стремится нащупать и выявить то, что лежит за ними: их суть, смысл и связь. Не изложить чувства и мысли, но «шепнуть о том, пред чем язык немеет» — это и есть вечная, идеальная, а потому в полноте и совершенстве недостижимая цель поэзии. Поэтому-то каждый поэт и ощущает роковое несовершенство своих творений, потому-то и воспринимает им самим изреченную мысль как относительную ложь, что и сама мысль его («острый меч», по слову Баратынского) всегда не довольно проницающа, а слово не довольно послушно.
Стремясь постигнуть и запечатлеть сокровенный образ мира, поэт становится тайновидцем и экспериментатором: чтобы увидеть и воспроизвести «более реальное, нежели простое реальное», он смотрит с условной, чаще всего неожиданной точки зрения и соответственно располагает явления в необычайном порядке. Все изменяется, предстает в новом облике. В поэтическом видении уже обнаруживается начало демиургическое; в воспроизведении оно закрепляется: пользуясь явлениями действительности как символами, как сырыми материалами для своих построений, поэт, не искажая, но преображая, создает новый, собственный мир, новую реальность, в которой незримое стало зримым, неслышное слышным. Есть каждый раз нечто чудесное в возникновении нового бытия и в том, как, возникнув, оно обретает самостоятельную цельность и закономерность. (Именно степенью законченности и гармоничности объективно определяется его подлинность.) Чтобы новое бытие не осталось мертво, поэт придает ему движение, т. е. предписывает его элементам законы, столь же непреложные, как законы обычной действительности.
«Попадая в поэзию», вещи приобретают четвертое, символическое измерение, становятся не только тем, чем были в действительности. То же надо сказать о самом поэте. Преобразуется и он. В написанном от первого лица стихотворении, как бы даже ни было оно «автобиографично», — субъект стихотворения не равняется автору, ибо события пьесы протекают не в том мире, где вращается автор[1].
В мире поэзии автор, а вслед за ним и читатель вынуждены отчасти отказаться от некоторых мыслительных навыков, отчасти изменить их: в условиях поэтического бытия они оказываются неприменимы. Так, критерий достоверности отпадает вовсе и заменяется критерием правдоподобности (и то с известными оговорками). Затем постепенно и в разной мере начинают терять цену многие житейские представления, в сумме известные под именем здравого смысла. Оказывается, что мудрость поэзии возникает из каких-то иных, часто противоречащих «здравому смыслу» понятий, суждений и допущений. Вот это-то лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла, это расхождение со здравым смыслом (на языке обывателя входящее, как часть, в так называемое «воображение поэта») — и есть та глуповатость, о которой говорит Пушкин. В действительности, это, конечно, не глуповатость, не понижение умственного уровня, но перенесение его в иную плоскость и соответственная перемена «точки зрения»: ведь и обратно, при взгляде «из поэзии», со стороны более реального, чем реальное, и более здравого, нежели простое здравое, — глуповатым, а то и совсем бессмысленным оказывается здравый смысл и на нем построенная действительность[2]. Необходимо отметить, что эти расхождения касаются только «здравого смысла», не распространяясь на формальную логику, которая остается между поэтическим и реальным миром как некое координирующее начало. Именно на том, что поэзия преображает, но не отменяет и не искажает действительности, а также на том, что можно назвать «законом сохранения логики», основана «поверка воображения рассудком», которой требует от поэта Пушкин.
*
Мудрость поэта скрыта за тем, что «отсюда» кажется глуповатой маской. Бессознательно мы к этому давно привыкли, и от постоянного упражнения у нас выработался известный автоматизм в восприятии поэзии как маскированной мудрости. На этот автоматизм опирается пародия. Пародист искусно подделывает поэтическую маску, с ее условно-глуповатым выражением; мы по привычке принимаем ее за оболочку мудрости — но тут-то и высовывается из-под нее вздор, глупость. На этом построены у нас лучшие вещи Козьмы Пруткова. Поэзия есть мудрость, которая «глуповата». Пародия есть глупость, которая «мудровата». По Пушкину, она основана именно на «сочетании смешного с важным».
Случается и другое. В последние годы особенно участились печально-смешные казусы. Искусство имитации стало достоянием многих. Выяснилось, что, усвоив ряд приемов подлинной поэзии, маску можно подделывать отлично. Мы довольно легко вдаемся в обман и на слово верим, что за поэтической маской есть и умное лицо поэта. На поверку же выходит, что и лицо не умно. Пишущий эти строки должен признаться, что несколько раз дал себя обмануть. Некоторым оправданием может ему служить лишь то, что подделыцики не всегда злостны: часто и сами они принимают себя за поэтов, мудроватая маска прирастает к ним так прочно, что ее весьма трудно отделить. Тут мы имеем дело с невольными пародистами, принимающими свои пародии за настоящую поэзию. Здесь я, ради наглядности, ограничусь одним примером, в котором маска отделяется чрезвычайно легко, почти отпадает сама собой, потому что имеется к нашим услугам не только пародия, но и то, что нечаянно пародировано. Общеизвестно стихотворение Баратынского:
Своенравное прозванье
Дал я милой в ласку ей:
Безотчетное созданье
Детской нежности моей;
Чуждо явного значенья,
Для меня оно символ
Чувств, которым выраженья
В языках я не нашел.
Вспыхнув полною любовью
И любви посвящено,
Не хочу, чтоб суесловью
Было ведомо оно.
Что в нем свету? Но сомненье
Если дух ей возмутит,
О, его в одно мгновенье
Это имя победит;
Но в том мире, за могилой,
Где нет образов, где нет
Для узнанья, друг мой милой,
Здешних чувственных примет, —
Им бессмертье я привечу,
Им к тебе воскликну я,
И душе моей навстречу
Полетит душа твоя.
Это «своенравное прозванье», данное милой, для Баратынского — тайный знак последней, ненарушимой связи: стоит лишь произнести его за могилой — и связь, порванная смертью, восстановится. Абсолютно важно и мудро, что знаком избрано условное имя, созданное для этого только случая, слово, залог связи в Духе и Разуме, взятое как залог вечной жизни и воскресения там, где нет «здешних чувственных примет». Но вот, идя не от Баратынского, а от Гейне, и, видимо, не подозревая о стихотворении Баратынского, один современный автор набрел на такое восьмистишие:
Мы расстались… Но помни слово —
Я разлуку с тобой не приемлю,
Все равно мы встретимся снова,
Когда покинем землю.
Но там, на пороге чистом,
Ты задрожишь от испуга.
Я свистну условным свистом —
И мы узнаем друг друга.
В заключительных строках ситуация Баратынского повторена, но с той только разницей, что имя заменено свистом, каким подзывают собачек, — и все стихотворение мгновенно стало нечаянной пародией на Баратынского {Еще раньше этот мотив заимствован у Баратынского Брюсовым. Но Брюсов понимал, что делает. У него:
Я это имя кину к безднам,
И мне на зов ответишь ты.}.
*
Если «глуповатость» есть расхождение со «здравым смыслом», то, очевидно, не глуповата окажется та поэзия, в которой такое расхождение отсутствует. Но мы указывали, что само это расхождение есть не что иное, как результат перемещения поэта и читателя в иной, поэтом созидаемый мир. Ясно: если поэт отказывается от своих «миротворческих» прав, или не знает о них — то он продолжает оставаться в пределах действительности, где здравый смысл остается его единственным и законным вожатым, а вещи и явления, названные в стихах, остаются равны самим себе. Это — поэзия, прикрепленная к «только реальности», только с ней оперирующая и только ее задачи решающая. Можно назвать для примера несколько родов такой поэзии. Это, во-первых, поэзия дидактическая, от Лукреция до Ломоносовского рассуждения о пользе стекла; далее — поэзия сатирическая, скажем — от Горациевых сатир до Кантемировых; в-третьих, басня: в ней расхождение со здравым смыслом лишь поверхностно, она часто антропоморфизирует зверей и неодушевленные предметы, но по существу не выходит за пределы сатиры, оперируя аллегориями и не возвышаясь до символов; в-четвертых: так называемая «гражданская поэзия», и наконец, всякая вообще поэзия, чисто описательная или резонирующая в пределах реальности, морализирующая в узком смысле, поэзия психологизирующая, а не онтологизирующая. Примеров ее слишком много. Они найдутся едва ли не у всех поэтов. Из них назову ближайший: то самое стихотворение Вяземского «К мнимой счастливице», по поводу которого Пушкин и сказал автору:
«Твои стихи слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».
1927
"То, что в индивидуальном переживании автора, в его мысли, в его личной «молитве» и трогательно, и правдиво, и даже глубоко, всегда вызывает в отзывчивом читателе искреннее сочувствие по человечеству, но такое сочувствие отнюдь ещё не обязывает к сочувствию художественному, без которого не возникнут меж автором и читателем отношения поэтические (иными словами — не возникнет сама поэзия). Поэзия требует установления особой, чисто литературной связи, достигаемой столь же специальными, литературными способами воздействия. Поэт должен уметь и хотеть ими пользоваться. Слово своё (и порой даже самое чувство и самую мысль) ему приходится подчинять законам и правилам поэтического ремесла, иначе пребудет оно дневником, исповедью, молитвой — но не поэзией... Вера в документальную силу переживания обманчива. Переживание, даже самое поэтическое по внутреннему свойству и с совершенной точностью закреплённое на бумаге, всё ещё не образует поэзии».
(Владислав Ходасевич)
Вадим Шарыгин (16.06.2025 22:46:14) Заблокирован
Мариян Шейхова
(МИЯСАТ МУСЛИМОВА)
«Очень давно, более 20 лет назад, проходила выставка работ Нико Пиросмани в Москве в Музее народов Востока. Меня поразили эти картины. И тогда мне впервые стала понятна великая разницу между тем, что на открытках, и полотнами художника. — настолько другое! — «Открыточный» Пиросмани меня не зацепил. А там, в тех залах!.. — Это было ОТКРЫТИЕ художника. Цикл стихов о Пиросмани возвращает меня к этим чувствам, к ощущению его мира. Абсолютно точное попадание в колорит, эмоциональная палитра свежа и радостна, несмотря на печаль, которая то явно, то тонкой отдаленной свирелью
звучит в полотнах стихотворений. Даже если читатель незнаком с творчеством Пиросмани, он может насладиться их красками и волшебством!»
ПИРОСМАНИ
СВЕТЛЫМ ПО ЧЕРНОМУ
(Отрывок)
Да здравстуите хеба солнаго человека
Да здравствует хлебосольный человек!
На скатерти его ожиданий
Соль вырастает до солнца.
Лучи погружаются в пену
Туманных волнений утра.
Кланяюсь новому дню.
Махаробели, махаробели
Овцы с травинкой во рту оробели.
Алая лента, на черном– трава.
Да здравствует хлебосольный человек!
Олень на кончике взгляда
Испариной чует утро.
По обе стороны двери
Зияет белая скатерть.
В поклоне немеют уста.
Махаробели, махаробели,
Сердце овечки бьётся форелью.
Ручка кувшина тепла.
Здравствуй, хлебосольный человек!
Солонка на скатерти белой
Последнее слово знает.
Сына встречай и помни:
Вкус поменяют вИна.
Кланяйся новому дню.
Махаробели, махаробели
Землю веселым напитком согрели.
Просят ладони хлеба.
Сладко ли быть травою
И расстилаясь в вечность
Встретиться с саблей ветра?
Чашей бездонного блюда
Небо дождинки кормит.
Ах, как хлеба всходили…
Махаробели, махаробели
Горы под тяжестью снега осели,
Махаробели...
____
Махаробели - (груз.) вестник радости
Шамиръ со своего караулом
Горы снегом заковала хищной удалью клинка Рука.
В клочья небо разорвали, в реки сбросив облака-Века.
Взмах кинжала –пропасть в черном, кручи- каменным кольцом-Гром.
Саблей горы рисовали, скалы высекли резцом -Дом.
Две мечети с минаретом, полумесяцем – петля,
трое в черном, в несогретом, в белом - тайна Шамиля,
борода, папаха - чернью, тенью - ружья за спиной,
над обрывом потемневшим караул стоит стеной.
Там, поодаль, смутно тают крыши сакли, чтоб аул
в тайной думе ожиданий над печалью снов вздохнул.
Миг раздумий в черно-белом, над обрывом ждет имам,
горы тонут в белом-белом, свет струится по горам.
Лошадь движется по кругу, ждет приказа тишина.
Жест короткий и упругий - черным двинулась война.
Тенью лица штриховали, шрамы вывели свинцом,
Камнем тени провожали, свет хранили чабрецом.
Небо – в белом , землю - в белом нарисуй опять, Нико,
Миг раздумий будет белым, как парное молоко.
Из-под белой перевязки каплет красная петля,
к сапогам, от крови вязким, черной данью льнет земля,
спи, могучий, белый витязь, воин, горец, спи, солдат,
белым саваном прощанья дни прощения летят,
обними, ушедший, память- нерожденное дитя,
чтобы винной каплей славить долю скорбного питья.
Мимо белого духана
Мимо белого духана мчатся кони, как во сне,
Вечер в небе полыхает, словно ягода в вине,
И деревья озорные гнутся гибко, как лоза,
У кутил усы шальные и суровые глаза.
О чем споет им Маргарита, взлетая в белом над землей?
Что не случилось - то забыто, что было - хлынуло волной.
Прими блаженство неземное поляной белых роз к ногам,
Рисую красками, как жизнью, чтоб возвратить ее богам.
Блики желтого скольженья, взлет над зеленью холма,
Черным высится возница, в тень упрятаны дома.
У кутил серьезны лица - сердце держат на замке,
Руки вскинет Маргарита, словно птица, в кабаке.
О чем поет им Маргарита? Бровь полумесяцем летит,
Земля букетами укрыта, а кисть ласкает и горит...
Прощай, неведомый художник, луна взметнулась нотой «си»,
Шарманщик, горести виновник, у песни слова не проси.
…Мимо белого духана мчатся кони, как во сне,
Бредят руки кистью белой, красной плачут о вине...
Мрак подвала, пол холодный, груда битых кирпичей,
Вздох последний... крошку хлеба...никому... никто... ничей....
Янтарный шарик на запястье, и в стайке желтых птиц - лицо,
У белых роз - права на счастье, у невозможности - кольцо.
Не пой о прошлом, Маргарита, в ладони пряча лепестки,
Душа прощению открыта, но нет спасенья от тоски...
Ты самое большое чудо божье
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов
От застенчивых роз до безумных камелий и лилий,
Над поверженной ночью селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили
«Ты - самое большое чудо Божье»,
От ожерелий глаз светло, как днем.
Нет рук нежней, улыбки нет дороже,
Нет большего блаженства - быть вдвоем
Кто-то увидел навек - и повержен, повержен печалью,
Осторожные скрипки запнулись, и цветы эту песнь завершили,
Над Мтацминдой - горой голоса, как цикады, звучали -
Маргарита, послушай Нико: он читает Бараташвили
«Ты - самое большое чудо Божье».
Как угадал поэт мои слова?
Я до утра не жизнь, а песню прожил,
Осталась на столетия молва.
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов,
Лепестками смущенных камелий цветы о надежде молили.
Над молчанием спящих селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили.
«Ты - самое большое чудо Божье»,
Распахнут мир сиянью карих глаз,
Нет ничего любви земной дороже,
Нет никого вокруг счастливей нас.
Ты - самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Восхождение
Вереница белых звуков в рог охотничий трубит,
Тур в горах, лисица в поле, а в ладонях птица спит.
Восхождение дымится, рог ветвится до небес,
Между пнями бродит пьяно голубой, как утро, лес.
Дом без кровли, конь без сбруи,
Пой, Нико, и пей до дна,
Утро льет в ладони струи
Пенной прыти молока.
Ветерком трава играет, перекатываясь всласть,
Две косули в поле тают, воды сбрасывает снасть,
Бьет серебряная рыба воздух росписью хвоста,
По воде рыбак шагает, улыбаясь неспроста.
Ночь без дня, а день без ночи,
Пой, Нико, и пей до дна.
Краски с неба льются звонче
Алой повести вина.
Непричесанное солнце львенком нежится во сне,
Ломтик дыни прячет нежность у оленя на спине,
Сбросят краски покрывала, схвачен заяц синевой,
По отрогам Авлабара бродит мальчик сам не свой
Дом без кровли, ночь без дома,
Пой, Нико, и пей до дна.
Жизнь - предсмертная истома,
Смерть - рожденье и судьба
------------- ------------------ -------------------------------------
2011
Вадим Шарыгин (16.06.2025 23:19:48) Заблокирован
Евгений Евтушенко
* * *
И. Глазунову
Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролетку и Неву.
И над ночными голосами
чеканный облик седока —
круги под страшными глазами
и черный очерк сюртука.
Летят навстречу светы, тени,
дробятся звезды в мостовых,
и что-то выше, чем смятенье,
в сплетенье пальцев восковых.
И, как в загадочном прологе,
чья суть смутна и глубока,
в тумане тают стук пролетки,
булыжник, Блок и облака...
1957
Молитва перед поэмой
Поэт в России - больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней - образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него.
Сумею ли? Культуры не хватает...
Нахватанность пророчеств не сулит...
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.
И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти, и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты...
Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
свою раскованную речь,
свою пленительную участь -
как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
своей презрительности яд
и келью замкнутой души,
где дышит, скрытая в тиши,
недоброты твоей сестра -
лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
боль иссеченной музы твоей -
у парадных подъездов и рельсов
и в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию,
как бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, туманность вещую
и два кренящихся крыла,
чтобы, тая загадку вечную,
сквозь тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней,
смущенье веток,
сращенье запахов, теней
с мученьем века,
чтоб слово, садом бормоча,
цвело и зрело,
чтобы вовек твоя свеча
во мне горела.
Есенин, дай на счастье нежность мне
к березкам и лугам, к зверью и людям
и ко всему другому на земле,
что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, мне
глыбастость,
буйство,
бас,
непримиримость грозную к подонкам,
чтоб смог и я,
сквозь время прорубясь,
сказать о нем
товарищам-потомкам...
1964
* * *
Б. Ахмадулиной
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той -
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
1957
Последняя попытка
Моей жене Маше, подарившей
мне с той поры, как было написано
стихотворение, двух сыновей -
Женю и Митю.
Е. Е. 1993
Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.
Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.
Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.
Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.
Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.
И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я - призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты - живая. За тебя боюсь.
Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки - как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.
1986
Вадим Шарыгин (17.06.2025 09:18:09) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Цена моих стихотворений
Ох, долог, дорог путь стихов моих...
Чтобы, вот так, в глаза сейчас вам заглянуть строкою,
День у стены расстрельной – тенью стих
И волочат убитых кони седоков по-над рекою...
Заиндевелый ртов щербатых вдрызг разбился говорок
Об полотно с портретом с чёрною ухмылкой,
Грузно свисающее с лагерного неба, уволок
С тарелки в рот – огузок судеб – кто-то вилкой,
Зажатой в мёртвой хватке жирных пальцев, вмяты звёздочки в погон,
Дрожащего в дыму от хохота застольного плеча, под лязг конвоя...
Мой стихотворный взгляд роняет сукровицу горл, тоске вдогон,
Когда привидятся во тьме : один с любимой на руках, убитой – двое...
Какой тяжёлой ношею на шее виселицей веселится мгла,
Чтобы, вот так вот, запросто, строке пробиться сквозь прослойку тлена
Сердец диванных – к вам, к правдоподобию сиротства пятого угла –
Бессмысленных созвучий сноп : Мадонна, махотка, махорка, Магдалена...
О, громен, грозен бой стихов моих!
Кандальной радости бокалов звон и боком
Выходит – сквозь и навсегда – прощальный стих,
Стихая в небе, будто в имени глубоком,
В предсмертном старчестве, в котором миллионами еле шевелят рты
Слова суразные в разгаре млечного молчания квартиры,
Там ночь скользит по запылённым склонам книг – отчаянно круты,
И молодость истлевшая, и штурм Берлина тяготит мундиры –
Округлым сплавом доблести, и горсть скупая слёз иссохла, нет чудес –
Из н е в е р н у в ш и х с я – стихи мои – вам возвращают, комом в горле,
Мир счастья на крови, мир, н а в е р н у в ш е й с я на взгляд слезы, давно исчез.
Ступени каменные вниз шаги взбирающихся вниз – истёрли.
Ох, сколько тех, кто жизни отдали за встречу :
Отчаянной строки моей с отчалившей от берега
эскадрой нервного безмолвия страны!
И ностальгией о прекрасном искалечу
С пустыми стульями накрытый стол
и пятна красные на скатерть пролитой с чужбиной старины.
Цена моих стихотворений неподвластна,
И неподъёмна, и падением опасна...
Я свысока взираю на полёт в тар-та-ра-ры
Седого выскочки – поэта мнимого раската колесницы –
По камням вечности, мерцают звёздами миры
Летящих строк моих, и что поделать в этой жизни, коли снится
Исчадье рая реи – мир повешенных рабов,
Распятых чувств и вкопанных гробов,
И очереди в землю, и придурков,
И втоптанных в глаза любви окурков!?
Цена моих стихов – дороже нет на свете –
Этой цены – убиты судьбы, детство, дети
Навечно замерли в объятьях матерей...
Читай, внимай, срывай мечтанья с якорей!
И отправляйся прочь отсюда, вдаль, куда-то
В иное небо, там, где этих нет, двуногих
Жильцов тюремной прелести земной!
Нас всех убьют.
Обманут.
В землю.
Многих.
Все, кто остался, милые, за мной,
Восходим – неуклонно и по-братски
Разделим кровь стихов моих в дороге,
Нам в спину – вой и гул, и грохот адский
И войлоком обитые пороги...
Но нет нас здесь уже.
Нас больше нету!
Пусть делят обыватели планету.
Отсутствуют! – Мои стихи с оплаканной, оплаченной ценой.
И ветер вольный реет чайкой над весной.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Вадим Шарыгин (17.06.2025 12:16:29) Заблокирован
Иван Бунин
Цейлон
Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья,
До полюса открытый океан...
Матара — форт голландцев. Рвы и стены,
Ворота в них... Тенистая дорога
В кокосовом лесу, среди кокосов —
Лачуги сингалесов... Справа блеск,
Горячий зной сухих песков и моря.
Мыс Дондра в старых пальмах. Тут свежей,
Муссоном сладко тянет, под верандой
Гостиницы на сваях — шум воды:
Она, крутясь, перемывает камни,
Кипит атласной пеной...
Дальше — край,
Забытый богом. Джунгли низкорослы,
Холмисты, безграничны. Белой пылью
Слепит глаза... Меняют лошадей,
Толпятся дети, нищие... И снова
Глядишь на раскаленное шоссе,
На бухты океана. Пчелоеды,
В зелено-синих перьях, отдыхают
На золотистых нитях телеграфа...
Лагуна возле Ранны — как сапфир.
Вокруг алеют розами фламинго,
По лужам дремлют буйволы. На них
Стоят, белеют цапли, и с жужжаньем
Сверкают мухи... Сверху, из листвы,
Круглят глаза большие обезьяны...
Затем опять убогое селенье,
Десяток нищих хижин. В океане,
В закатном блеске,— розовые пятна
Недвижных парусов, а сзади, в джунглях,—
Сиреневые горы... Ночью в окна
Глядит луна... А утром, в голубом
И чистом небе — коршуны браминов,
Кофейные, с фарфоровой головкой:
Следят в прибое рыбу...
Вновь дорога:
Лазоревое озеро, в кольце
Из белой соли, заросли и дебри.
Все дико и прекрасно, как в Эдеме:
Торчат шипы акаций, защищая
Узорную нежнейшую листву,
Цветами рдеют кактусы, сереют
Стволы в густых лианах... Как огонь
Пылают чаши лилии ползучей,
Тьмы мотыльков трепещут... На поляне
Лежит громада бурая: удав...
Вот медленно клубится, уползает...
Встречаются двуколки. Крыши их,
Соломенные, длинно выступают
И спереди и сзади. В круп бычков,
Запряженных в двуколки, тычут палкой:
«Мек, мек!»— кричит погонщик, весь нагой,
С прекрасным черным телом... Вот пески,
Пошли пальмиры — ходят в синем небе
Их веерные листья,— распевают
По джунглям петухи, но тонко, странно,
Как наши молодые... В высоте
Кружат орлы, трепещет зоркий сокол...
В траве перебегают грациозно
Песочники, бекасы... На деревьях
Сидят в венцах павлины... Вдруг бревном
Промчался крокодил, шлеп в воду —
И точно порохом взорвало рыбок!
Тут часто слон встречается: стоит
И дремлет на поляне, на припеке;
Есть леопард,— он лакомка, он жрет,
Когда убьет собаку, только сердце;
Есть кабаны и губачи-медведи;
Есть дикобраз,— бежит на водопой,
Подняв щетину, страшно деловито,
Угрюмо, озабоченно...
Отсюда,
От этих джунглей, этих берегов —
До полюса открыто море...
1916
Храм солнца
Шесть золотистых мраморных колонн,
Безбрежная зеленая долина,
Ливан в снегу и неба синий склон.
Я видел Нил и Сфинкса-исполина,
Я видел пирамиды: ты сильней,
Прекрасней, допотопная руина!
Там глыбы желто-пепельных камней,
Забытые могилы в океане
Нагих песков. Здесь радость юных дней.
Патриархально-царственные ткани —
Снегов и скал продольные ряды —
Лежат, как пестрый талес на Ливане.
Под ним луга, зеленые сады
И сладостный, как горная прохлада,
Шум быстрой малахитовой воды.
Под ним стоянка первого номада.
И пусть она забвенна и пуста:
Бессмертным солнцем светит колоннада.
В блаженный мир ведут ее врата.
1907
Сатурн
Рассеянные огненные зерна
Произрастают в мире без конца.
При виде звезд душа на миг покорна:
Непостижим и вечен труд творца.
Но к полночи восходит на востоке
Мертвец Сатурн — и блещет, как свинец.
Воистину зловещи и жестоки
Твои дела, творец!
Рыбалка
Вода за холодные серые дни в октябре
На отмелях спала — прозрачная стала и чистая.
В песке обнаженном оттиснулась лапка лучистая:
Рыбалка сидела на утренней ранней заре.
В болоте лесном, под высоким коричневым шпажником,
Где цепкая тина с листвою купав сплетена,
Все лето жила, тосковала о дружке она,
О дружке, убитой заезжим охотником-бражником.
Зарею она улетела за дальний Дунай —
И горе забудет. Но жизнь дорожит и рыбалкою:
Ей надо помучить кого-нибудь песенкой жалкою —
И Груня жалкует, поет... Вспоминай, вспоминай!
1907
* * *
В полночный час я встану и взгляну
На бледную высокую луну,
И на залив под нею, и на горы,
Мерцающие снегом вдалеке...
Внизу вода чуть блещет на песке,
А дальше муть, свинцовые просторы,
Холодный и туманный океан...
Познал я, как ничтожно и не ново
Пустое человеческое слово,
Познал надежд и радостей обман,
Тщету любви и терпкую разлуку
С последними, немногими, кто мил,
Кто близостью своею облегчил
Ненужную для мира боль и муку,
И эти одинокие часы
Безмолвного полуночного бденья,
Презрения к земле и отчужденья
От всей земной бессмысленной красы.
1922
В архипелаге
Осенний день в лиловой крупной зыби
Блистал, как медь. Эол и Посейдон
Вели в снастях певучий долгий стон,
И наш корабль нырял подобно рыбе.
Вдали был мыс. Высоко на изгибе,
Сквозя, вставал неровный ряд колонн.
Но песня рей меня клонила в сон —
Корабль нырял в лиловой крупной зыби.
Не все ль равно, что это старый храм,
Что на мысу — забытый портик Феба!
Запомнил я лишь ряд колонн да небо.
Дым облаков курился по горам,
Пустынный мыс был схож с ковригой хлеба.
Я жил во сне. Богов творил я сам.
1908
Рыжая Соня [Пермский край] (17.06.2025 13:46:46)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
"Познал я, как ничтожно и не ново
Пустое человеческое слово..."
Поэт. С большой буквы.
Вадим Шарыгин (17.06.2025 22:10:38) Заблокирован
Александр Твардовский
* * *
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Я убит подо Ржевом
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва -
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире
До конца его дней -
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастерки моей.
Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облаком пыли
Ходит рожь на холме.
Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.
Где - травинку к травинке -
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Летом горького года
Я убит. Для меня -
Ни известий, ни сводок
После этого дня.
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю -
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за н и м уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался о н?
Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг.
Нет же, нет! А иначе,
Даже мертвому, - как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она -
Спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.
Мы - что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память -
Кто завидует ей?
Нашим прахом по праву
Овладел чернозем.
Наша вечная слава -
Невеселый резон.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам все это, живые.
Нам - отрада одна,
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мертвых проклятье -
Эта кара страшна.
Это горькое право
Нам навеки дано,
И за нами оно -
Это горькое право.
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной, -
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить...
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы.
И Смоленск уже взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже?
Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой:
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг.
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
Ибо в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, -
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
Чтоб за дело святое,
За советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
Я убит подо Ржевом,
Тот - еще под Москвой...
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!
В городах миллионных,
В селах, дома - в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...
Я вам жить завещаю -
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
Горевать - горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать - не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, - счастье свое, -
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
На дне моей жизни
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пенушке.
И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая -
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.
Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
1967
-----------------------------------
«..как это ни жестоко, я напоминаю Вам слова великого Пушкина о том, что на одних воздыханиях об ушедшей молодости не уедешь. Ваши стихи – стихи «для себя», не более того»
(Александр Твардовский)
«И нужно знать, что от одной любви к стихам поэзии не возникает».
(Александр Твардовский)
«Ваши стихи – ваше частное дело, – вот в чём беда.. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того».
(Александр Твардовский)
Вадим Шарыгин (17.06.2025 22:57:53) Заблокирован
Сообщение удалено...
Геннадий Иваныч [Ижевск] (18.06.2025 10:59:38)
Добавлю еще Арсения Александровича Тарковского, я его считаю одним из лучших и некоторые его стихи близки к моему идеалу русской поэзии.
---
Ласточки
Летайте, ласточки, но в клювы не берите
Ни пилки, ни сверла, не делайте открытий,
Не подражайте нам; довольно и того,
Что вы по-варварски свободно говорите,
Что зоркие зрачки в почетной вашей свите
И первой зелени святое торжество.
Я в Грузии бывал, входил и я когда-то
По щебню и траве в пустынный храм Баграта -
В кувшин расколотый, и над жерлом его
Висела ваше сеть. И Симон Чиковани
(А я любил его, и мне он был как брат)
Сказал, что на земле пред вами виноват -
Забыл стихи сложить о легком вашем стане,
Что в детстве здесь играл, что, может быть, Баграт
И сам с ума сходил от ваших восклицаний.
Я вместо Симона хвалу вам воздаю.
Не подражайте нам, но только в том краю,
Где Симон спит в земле, вы спойте, как у дурмане,
На языке своем одну строку мою.
1967
Первые свидания
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
1962 г.
* * *
Я учился траве, раскрывая тетрадь…
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
Я ловил соответствие звука и цвета,
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зеленых ладов проходя, как комета,
Я-то знал, что любая росинка — слеза.
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге яркострекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл.
Я любил свой мучительный труд, эту кладку
Слов, скрепленных их собственным светом, загадку
Смутных чувств и простую разгадку ума,
В слове п р, а в д, а мне виделась правда сама,
Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
А слова у меня под ногами валялись.
И еще я скажу: собеседник мой прав,
В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,
Но зато не унизив ни близких, ни трав,
Равнодушием отчей земли не обидел,
И пока на земле я работал, приняв
Дар студеной воды и пахучего хлеба,
Надо мною стояло бездонное небо,
Звезды падали мне на рукав.
---
Ветер
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается — то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
1959 г.
Игнатьевский лес
Последних листьев жар
сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет
таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
В заплаканных глазах отражена дорога,
Как в пойме сумрачной кусты отражены.
Не привередничай, не угрожай,
не трогай,
Не задевай лесной наволгшей тишины.
Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:
Осклизлые грибы в сырой траве растут,
До самых сердцевин их проточили слизни,
А кожу все-таки щекочет влажный зуд.
Все наше прошлое похоже на угрозу -
Смотри, сейчас вернусь, гляди,
убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу, -
Пусть жжет еще сильней! — почти у самых глаз.
---
Четвертая палата
Девочке в сером халате,
Аньке из детского дома,
В женской четвертой палате
Каждая малость знакома -
Кружка и запах лекарства,
Няньки дежурной указки
И тридевятое царство -
Пятна и трещины в краске.
Будто синица из клетки,
Глянет из-под одеяла:
Не просыпались соседки,
Утро еще не настало?
Востренький нос, восковые
Пальца, льняная косица.
Мимо проходят живые.
- Что тебе, Анька?
- Не спится.
Ангел больничный за шторой
Светит одеждой туманной.
- Я за больной.
- За которой?
- Я за детдомовской Анной.
1958
Вадим Шарыгин (18.06.2025 11:52:53) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Замечательно, спасибо!
Вадим Шарыгин (18.06.2025 15:48:52) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Цикл "Истина"
Свежеиспечённый, с пылу с жару)
Этот цикл на усмотрение Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского и Марины Цветаевой.
Большой поэт каждого времени пишет для всех, но обращается и общается в стихах, фактически, только с лучшими читателями из прошлого, либо с будущими читателями, и то, только с теми из них, кто в состоянии хотя бы как-то соответствовать уровню Слова, явленного поэтом и уровню восприятия, заданному Языком, повелевающим поэту создать то или иное произведение Искусства словесности.
1.
Истина!
Где ты свой шаг задержала?
Мы пропадали, шли в бой за державу...
Гвоздь в толще тощей трухи – страшно ржавый –
Для кобуры с портупеей, наверно,
Может быть, полочка для Жюля Верна –
Вместе с другими гвоздями – держала :
Юность... А в окнах светала держава...
Истина...
Глубже, чем правда, слезами седыми умытая, талая,
Шалая шелестом, шествием, шёпотом...
Что-то почувствовал – шёл потом, шёл потом,
И расстилалась дорога усталая...
И показалось, виднеясь,
почудилось, будто взаправду, а всё понарошку :
Тихою тенью упал на дорожку –
Вечер ли, ветер ли, вытер ли взгляд, убаюканный хвоей,
Поименованный, может быть, Хлоей,
Волглый от слёз, от дождя – стёр ладонью прохладной.
Сердце возникло в груди...
Ну и пусть,
Ну и ладно.
2.
Что есть такое – истина?
Вопрос вопросов от Пилата –
весь прямиком в глаза тому, который предан был отцом
и кто погиб...
Дорога в жизнь, вдруг, сделала изгиб,
Под куполом кромешности сияла,
Или, точнее, блажь и оторопь вселяла
В остановившийся на время ход времён,
В котором смысл жизни обронён...
Ох, этот смысл, настоянный на травах, избалован –
Осоловевшим лунным тусклым блеском от былого...
И ни кола... И Николая, уже бывшего, Второго
Распятая Империя валялась,
Иль мёртвым сном спала.. Спасла
Рассвета малость –
Уже затеплилась свечою всенощною
в чёрной гуще рук, взмолившихся распевно...
Сухие грозы даль ощупывали гневно,
Не прерывая истины о том,
Как вглатывал я тишину и шорохи теней,
и шелест крыльев, делаясь темней,
и шёпот листьев, перемалывая ртом,
Я шёл по краю восприятия, по кромке,
дослушивая лязг цепей негромкий,
по вечной по дороге по Калужской,
по беспризорной, по бездомной, как ребёнок
к убитой матери прильнувший, шёл спросонок
Неведомо зачем, куда, откуда,
не потревожив, тенью сгинул на излёте
Рассветной ночи...
Руки, что ж вы водку пьёте! –
Лениво, залпом опрокинул стопку Астров*
В разгаре Чехова,
В саду мерцали астры,
Прощаясь с истинной, с трагедией порога
Веранды с чаепитием от Бога,
Который прочно знает, что такого бога нет,
Который выдуман людьми...
Я шёл в рассвет,
Вослед слепому колыханию цветка,
Что сплющен текстом пьесы и с лотка
Слетали пчёлы в даль далёкую, с рассветом,
Прощалась звёздами ночь-ноченька,
при этом.
*Астров – доктор Михаил Львович Астров, один из главных персонажей пьесы Чехова «Дядя Ваня»
3.
А где-то бешено загромождают чёрным штемпелем край писем,
Сопровождают влажный почерк о любви её к нему!
И разрываемый момент конверта – навсегда, до дрожи в пальцах
оглушительно зависим –
От вложенного почерка с утратой чувств...
Я обниму –
Влюблённых!
Всех, кто потерял, кто распрощался в переулках века
С последним взглядом, с машущей рукой вдогонку, кто прочёл
Текст напечатанный – на без вести пришедшем бланке человека –
В разгаре, скажем, опыляющего жизнь, гуденья пчёл.
И ночь немая обнажает, вдруг, мятеж полёта Маргариты,
Ей счастьем, выпорхнувшим из окна, ей насмерть выжить дан
Как бы приказ с небес, ей вдребезги глаза об твердь чудес разбиты
Стяжавшим истину Булгаковым, ей, выплатившей дань...
А где-то башенные краны демонтируют брешь Вавилона –
Снимают с башни поднебесной – сплошь чёрных пешек ком.
Сближает с истиной – прозрачность маеты, в которой неуклонно
Не отражается любой великий смысл – молчит пешком.
И на дороге никого. А вы ни с чем состарились и пьёте
С ладоней дождь, – вот истина, смерть пережившая, одна,
Соединённая с потоками дождя слезинка о полёте,
Когда держались за руки, любили высоко до дна.
4.
Очнитесь! – мой шёпотом крик
утыкается в стены всемирного гетто.
Колючей обласканы проволокой пустыри.
Здесь ополоумевшей мыслью грудина согрета.
Здесь кухонный нож до предела в лицо заостри!
Развалины правды, мечтаний погибших клоака,
Услужливый смрад от религий, обрядов гранит!
Ребёнок трёх лет, умирая, как дождик, заплакал.
Здесь жалкий старик голубей, шепелявя, манит.
Очнитесь! – мой, в голос поклон,
всем поэтам по жизни, живущим без дела.
Не выжить средь толп, но пусть знают, пусть помнят о нас!
Здесь на чёрно-белые кадры в очках поредела
Жизнь, больше не пишет о счастье 9-тый "В" класс.
Громила с лицом от гориллы, горластость для глоток,
Старух на цепи держат пуще, чем псов рыбаки.
Здесь саженцы истины вдоль лебеды шести соток
И кровь обмелевшая в венах багровой реки.
Очнитесь! – мой выкрик в крови,
приглушённый лопатами ям в три аршина.
Стоит, улыбается истина с детским лицом :
Всесветным раздольем свободы души разрешима
И выглядит путь с чудным эхом шагов молодцом!
Вдвоём, вровень с ночью, но белая, но грандиозна
Мечта – и стоп-кадр... Счастливых оставьте вдвоём!
Спит истина. Сладостен сон её окон. Не поздно
Смеяться над заполонившим балконы бельём.
В сторонке. Стесняясь. Вдыхая. Любима до дрожи.
Не «славься Отечество», без миллионов вокруг.
Витать в облаках. Вот и всё. Всех деяний дороже.
Разбросил лучи на асфальте мой солнечный круг.
Очнитесь! – ладонями в дверь
Разбудить затрапезных подельников быта.
За шкирку взбодрить знатоков стройных ямбов строки!
Хрустальная глушь тишины с маху об пол разбита.
Скрепляют гвоздями корыта старух старики.
И ветер в лицо, ветер с моря, свободный, как парус,
Белеющий где-то внутри, неподвластный годам.
Трагическим счастьем «Паяцы» – сквозь мой третий ярус
В обширнейшем те(а)тре миров – капли крови раздам,
Чтоб только спала тишина диких яблонь
в нескошенном утреннем мире!
Очнитесь! – глазами, вдыханьем, на всю ширь реки.
И чтобы в Нащокинском стих, как бумага в квартире,
Виднелся глубоко... И были слова далеки.
5.
Далеко в глубине высоты.
Незаезженная. Даль без края.
Отмахнулись от ночи хвосты,
Гривы тихо спадали, играя
С тенью ивы на глади воды,
Ветерок потонул без оглядки.
Зачерпнула из крынки беды,
Обняла, не признавши порядки.
Отнесла на руках навсегда...
Обесцветила поле ночное.
Моложава ли, молода,
Разучила по буквам: к а н о э.
Вышла, чтоб не вернуться, смогла
Полюбиться, кто любит попроще,
Жизнь в стишках, от угля до угла,
Зарифмованной выспалась в роще.
И металась в жару нараспев.
И сражалась за пяди и крохи.
И сличала девичий напев
С громогласьем струхнувшей эпохи.
Багровела под сердцем в тот миг,
Когда всё же решился... На веки
Прилегла тишиною... Возник
Неприкаянный, жалобный, некий
Осторожный соблазн убивать
Себя где-то под сердце, досрочно.
Положила ему на кровать
Звук трубы, кажется, водосточной.
И гонима была со двора,
И ранима, и ранена всуе.
И любила её детвора,
На асфальте край неба рисуя.
И смыкала ресницы одна,
И смолчала в глаза, и смотрела
Как взахлёб наедалось, до дна
Солнце – счастьем разбитых тарелок.
6.
Истина не длится долго, как чувство долга, моментальна.
В ней монументально царствует озарение, к коему годами :
Окольными думами и кулаком по столу, и тайно –
Идёшь, представая, однажды, в обнажённом звучанье гортани,
Каким-то, забытым напрочь, самоисчезающим видом :
Обхватившим голову на краю пропасти, обманутым Каем,
Или во льдах канувшей, постаревшей девочкой на выдан,
Той самою Гердой, той самою луной, чей блеск лакаем –
Из лоханки озера, затерянного в снах Индостана,
Будучи зверёнком Маугли, побратимом волчьей стаи в книжке.
Истина выкатывает взгляд из глазниц, в нас, неустанно
И даже любимым надписи на венках – для неё суть излишки.
Истина не похожа на правду, как не похож Бродский –
Кровоснабжением строк на кровотечения от заточки под печень,
Выявленные веком у Есенина и крик броский,
Самозабвенно распластанный на дороге, даже прикрыть боль нечем,
Если в пламени правды сгораешь, без остатка, скопом
На одного и до смерти забьют непохожего на большинство схожих!
Но истина... Лишь сад запущенный, луг – никем не вскопан,
Фонарь с пожухлым светом, лежащим под ногами бредущих в дождь прохожих.
Истина не узнает вас, не читающих вслух голос
И посмеётся на лекции о том, как греки воспевали в зной Логос,
И навсегда станет заточкой живущему, под печень,
Чтобы был Евтушенко – просто так, а Бродский оставался в любви вечен!
Истина не верует и не знает ничего как надо,
Только завораживает! – Постигшая касания партитура –
Изящная тайна разговора о главном в буйстве сада,
Очень уморительно сравнив себя с рыцарством за столом Артура.
И в том, как душевно поют за распахнутым в ночь простором,
Нет истины, только если на фоне этой песни, вдруг, в чай глядя,
Пошевелишь ложечкой в стакане с подстаканником с гербом, в котором
Отвернулись лихо орлы друг от друга и, вдруг, без мысли,
Сделаешь глоток – появится истина, на ней капли дождя свисли,
Остановилось само время и весь ход событий канул
В непредсказуемое беспутство бытия, там взгляды важнее
Всех телодвижений и строки растворяются в чае в виде гранул,
И никаких больше стихов, наподоб(и)е Четьи-Минеи!
И вопреки ложечкам и разноголосице на стульях,
Истина прилегла на кушетке и делает вид, что задремала.
Спит равнозначность гула вулканов и гула в мёртвых ульях,
На всём исчадье: от Сахалина Чехова до мерзлоты Ямала,
Истина вымерла, как вымерли поэты широт с мачтой!
Остались правды оголённые провода и что попроще, с вилкой,
Но без ножа, сервировка съедобного ждёт, не начатой –
Ей оставаться, как свинье, которая стала, вдруг, копилкой.
Но я несу на руках мёртвую истину – как желанна,
Как высока, посреди заскорузлого в воображении люда!
В просторных письмах омывает закатом борт Магеллана
Вечнозелёная даль, с острым чаяньем дыма
заморского блюда.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125061804455
Вадим Шарыгин (18.06.2025 23:52:23) Заблокирован
Ирина Одоевцева
(Ираида Гейнике)
***
Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я - как на сан архимандрита
На это не имею права.
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
1918
Звёздный час, минута славы Ирины Одоевцевой выпала на конец восьмидесятых годов. Кто-то из журналистов назвал её последней улыбкой Серебряного века. Таких улыбок было минимум две. Вероятно, только два человека в мире могли веско произнести: «Николай Гумилёв провожал меня до дома…» Или: «Когда я общалась с Ходасевичем…»
* * *
Я помню только всего
Вечер дождливого дня,
Я провожала его,
Поцеловал он меня.
Дрожало пламя свечи,
Я плакала от любви.
- На лестнице не стучи,
Горничной не зови!
Прощай... Для тебя, о тебе,
До гроба, везде и всегда...
По водосточной трубе
Шумно бежала вода.
Ему я глядела вслед,
На низком сидя окне...
...Мне было пятнадцать лет,
И это приснилось мне...
* * *
Январская луна. Огромный снежный сад.
Неслышно мчатся сани.
И слово каждое, и каждый новый взгляд
Тревожней и желанней.
Как облака плывут! Как тихо под луной!
Как грустно, дорогая!
Вот этот снег, и ночь, и ветер над Невой
Я вспомню умирая.
"— Слушайте и запомните! В ночь на 15-ое октября 1814 года родился Михаил Юрьевич Лермонтов. — И вам стыдно не знать этого. — Я знаю, — оправдываюсь я, — что Лермонтов родился в 1814 году, только забыла месяц и число. — Этого нельзя забывать, — отрезает Гумилев. — Но и я тоже чуть было не прозевал. Только полчаса тому назад вспомнил вдруг, что сегодня день его рождения. Бросил перевод и побежал в Дом Литераторов за вами. И вот — он останавливается и торжествующе смотрит на меня. — И вот мы идем служить по нем панихиду! — Мы идем служить панихиду по Лермонтове? — переспрашиваю я. — Ну да, да. Я беру вас с собой оттого, что это ваш любимый поэт. Помните, Петрарка говорил: «Мне не важно, будут ли меня читать через триста лет, мне важно, чтобы меня любили»."
"Заметили ли вы, что произведения великих писателей – таких, как Толстой, Шекспир, Гете и даже их французский Бальзак, старятся вместе с читателями? Автору их всегда тот же возраст, как и читателю. Молодому кажется, что это написано молодым, что только в молодости и можно так чувствовать и понимать жизнь, человек средних лет находит в них опыт и зрелость, свойственную его возрасту, ну а старик вроде меня открывает в них глубину и мудрость старости, которой он прежде в них не видел. Это исключительная черта гениев."
"Большинство людей, – говорил он, – полуслепые и, как лошади, носят наглазники. Видят и различают только знакомое, привычное, что бросается в глаза, и говорят об этом привычными штампованными готовыми фразами. Три четверти красоты и богатства мира для них пропадает даром."
"Гумилев обиженно пожал плечами: – Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерон недаром говорил, что, изучив правила, надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море – и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…"
* * *
По набережной ночью мы идем.
Как хорошо - идем, молчим вдвоем.
И видим Сену, дерево, собор
И облака...
А этот разговор
На завтра мы отложим, на потом,
На после-завтра...
На когда умрем.
Вадим Шарыгин (19.06.2025 00:14:34) Заблокирован
Георгий Иванов
* * *
В комнате твоей
Слышен шум ветвей,
И глядит туда
Белая звезда.
Плачет соловей
За твоим окном,
И светло, как днем,
В комнате твоей.
Только тишина,
Только синий лед,
И навеки дна
Не достанет лот.
Самый зоркий глаз
Не увидит дна,
Самый чуткий слух
Не услышит час —
Где летит судьба,
Тишина, весна
Одного из двух,
Одного из нас.
* * *
Роману Гулю
Нет в России даже дорогих могил,
Может быть и были - только я забыл.
Нету Петербурга, Киева, Москвы -
Может быть и были, да забыл, увы.
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек,
Знаю - там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова... И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
* * *
Опять белила, сепия и сажа,
И трубы гениев гремят в упор.
Опять архитектурного пейзажа
Стесненный раскрывается простор!
Горбатый мост прорезали лебедки,
Павлиний веер распустил закат,
И легкие, как парусные лодки,
Над куполами облака летят.
На плоские ступени отблеск лунный
Отбросил зарево. И, присмирев,
На черном цоколе свой шар чугунный
Тяжелой лапою сжимает лев.
* * *
И. Одоевцевой
Распыленный мильоном
мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном,
бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд,
ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь - отраженьем -
в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем
Саду,
В голубой белизне петербургского
мая,
По пустынным аллеям неслышно
пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
* * *
Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
Для чего?
Тишина под парижским мостом.
И какое мне дело, что будет потом.
А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
Природа? Вот она природа -
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец.
* * *
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Вадим Шарыгин (19.06.2025 01:05:15) Заблокирован
Александр Галич
(Гинзбург)
Билет
Подари на прощанье мне билет
На поезд, идущий куда-нибудь.
Подари на прощанье мне билет
На поезд, идущий куда-нибудь.
А мне все равно, куда и зачем,
Лишь бы отправится в путь.
А мне все равно, куда и зачем,
Лишь бы куда-нибудь.
Подари на прощанье мне
Несколько слов, несколько нежных фраз.
А мне все равно, каких и о чем,
Лишь бы в последний раз.
Мне б ни видеть ни глаз твоих, ни губ,
Не знать твоего лица.
А мне все равно, что север, что юг —
Ведь этому нет конца.
Бессмертный Кузьмин
«Отечество нам Царское Село…»
А. Пушкин
Покатились всячины и разности,
Поднялось неладное со дна!
— Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Гражданская война!
Был май без края и конца,
Жестокая весна!
И младший брат, сбежав с крыльца,
Сказал: «Моя вина!»
У Царскосельского дворца
Стояла тишина.
И старший брат, сбежав с крыльца,
Сказал: «Моя вина!».
И камнем в омут ледяной
Упали те слова…
На брата брат идет войной,
Но шелестит над их виной
Забвенья трын-трава!..
…А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил рюмку «хлебного»,
А потом Кузьма Кузьмич закусил севрюжкою,
А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,
Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,
Что, как истый патриот, верный сын Отечества,
Он обязан известить власти предержащие…
А где вы шли, там дождь свинца,
И смерть, и дело дрянь!
…Летела с тополей пыльца
На бронзовую длань —
Там, в Царскосельской тишине,
У брега сонных вод…
И нет как нет конца войне,
И скоро мой черед!
…Было небо в голубиной ясности,
Но сердца от холода свело:
— Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Отечество в опасности!
Танки входят в Царское Село!
А чья вина? Ничья вина!
Не верь ничьей вине,
Когда по всей земле война,
И вся земля в огне!
Пришла война — моя вина,
И вот за ту вину
Меня песочит старшина,
Чтоб понимал войну.
Меня готовит старшина
В грядущие бои.
И сто смертей сулит война,
Моя война, моя вина,
И сто смертей мои!
…А Кузьма Кузьмич выпил стопку чистого,
А потом Кузьма Кузьмич закусил огурчиком,
А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,
Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,
Что, как истый патриот, верный сын Отечества,
Он обязан известить дорогие «органы»…
А где мы шли, там дождь свинца,
И смерть, и дело дрянь!
…Летела с тополей пыльца
На бронзовую длань
У Царскосельского дворца,
У замутненных вод…
И нет как нет войне конца,
И скоро твой черед!
Снова, снова — громом среди праздности,
Комом в горле, пулею в стволе:
— Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Отечество в опасности!
Наши танки на чужой земле!
Вопят прохвосты-петухи,
Что виноватых нет,
Но за вранье и за грехи
Тебе держать ответ!
За каждый шаг и каждый сбой
Тебе держать ответ!
А если нет, так черт с тобой,
На нет и спроса нет!
Тогда опейся допьяна
Похлебкою вранья!
И пусть опять — моя вина,
Моя вина, моя война, —
Моя ина, мой война! —
И смерть опять моя!
…А Кузьма Кузьмич хлопнул сто «молдавского»,
А потом Кузьма Кузьмич, закусил селедочкой,
А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,
Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,
Что, как истый патриот, верный сын Отечества,
Он обязан известить всех, кому положено…
И не поймешь, кого казним,
Кому поем хвалу?!
Идет Кузьма Кузьмич Кузьмин
По Царскому Селу!
Прозрачный вечер. У дворца —
Покой и тишина.
И с тополей летит пыльца
На шляпу Кузьмина…
Голгофа
Понеслись кувырком, кувырком
Опечатки последнего тома!
Сколько лет я с тобою знаком?
Сколько дней ты со мною знакома?
Сколько медленных дней и минут…
Упустили мы время, разини!
Променяют — потом помяну́т, —
Так не зря повелось на России!
Только че́м ты помянешь меня?
Бросишь в ящика пыльную прорубь?
Вдруг опять, среди белого дня,
Семиструнный заплещется голубь,
Заворкуют неладно лады
Под нытьё обезславленной квинты…
Если мы и не ждали беды,
То теперь мы воистину квиты!
Худо нам на восьмом этаже
Нашей блочно-панельной Голгофы!
Это есть. Это было уже,
Это спето — и сложено в строфы.
Это хворост для наших костров…
Снова лезут докучные гости.
И кривой кладовщик Иванов
Отпустил на распятие гвозди!
* * *
…И благодарного народа
Он слышит голос: «Мы пришли
Сказать: где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
А. Ахматова.
Ей страшно. И душно. И хочется лечь.
Ей с каждой секундой ясней,
Что это не совесть, а русская речь
Сегодня глумится над Ней!
И все-таки надо писать эпилог,
Хоть ломит от боли висок,
Хоть каждая строчка, и слово, и слог
Скрипят на зубах, как песок.
…Скрипели слова, как песок на зубах,
И вдруг — расплывались в пятно.
Белели слова, как предсмертных рубах
Белеет во мгле полотно.
По белому снегу вели на расстрел
Над берегом белой реки.
И сын Ее вслед уходившей смотрел
И ждал — этой самой строки!
Торчала строка, как сухое жнивье,
Шуршала опавшей листвой.
Но Ангел стоял за плечом у Нее,
И скорбно кивал головой.
Маленькая поэма
(Отрывок)
1
Бывали ль вы у Спаса-на-крови?
Там рядом сад с дорожками.
И кущи.
Не прогуляться ль нам, на сон грядущий,
И поболтать о странностях любви?
Смеркается.
Раздолье для котов.
Плывут косые тени по гардине,
И я вам каюсь, шепотом, в гордыне,
Я черт-те в чем покаяться готов!
Пора сменить — уставших — на кресте,
Пора надеть на свитер эполеты,
И хоть под старость выбиться в поэты,
Чтоб ни словечка больше в простоте!
Допустим этак:
— Медленней, чем снег,
Плывет усталость — каменная птица.
Как сладко всем в такую полночь спится,
Не спит — в часах — песочный человек.
О, этот вечно-тающий песок,
Немолчный шелест времени и страха.
О, Парка, Парка, сумрачная пряха,
Повремени, помедли хоть часок!..
А ловко получается, шарман!
О, как же эти «О!» подобны эху…
Но, черт возьми, еще открыт шалман!
Давайте, милый друг,
Зайдем в шалман!
Бессмертье подождет, ему не к спеху!..
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (19.06.2025 12:47:43)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Такое читать как воды из родника напиться...
Спасибо.
Вадим Шарыгин (19.06.2025 13:10:29) Заблокирован
Здравствуйте, граждане Искусства Поэзии,
продолжается наш с вами Марафон, который любезно приютила на «время вечности» социальная сеть «Изба-Читальня».
Как известно, Борис Пастернак утверждал, что искусство не «фонтан», каким его вообразили, а «губка», что его задача «всасывать и насыщаться». Возражая против мысли, будто искусство «может быть разложено на средства изобразительности», он находил, что оно «складывается из органов восприятия».
«Ни у какой истинной книги нет первой страницы. Как лесной шум, она зарождается бог весть где, растёт, и катится, будя заповедные дебри, и вдруг, в самый тёмный, ошеломительный и панический миг, заговаривает всеми вершинами сразу, докатившись».
В самом искусстве и в художнике Пастернак на первый план выдвигал способность восприятия, впечатлительность. В глазах Пастернака искусство – явление нравственное. Книга – только «кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего...Единственное, что в нашей власти, это не исказить голоса жизни, звучащего в нас».
Тем не менее, на мой взгляд, стоит внимательно и осторожно отнестись к выводу, уже достигшего художественной зрелости, Пастернака о том, что единственная задача искусства – правда. Над правдой, как известно, существует истина. И это не просто два различных слова, но, возможно, два этапа или даже два уровня познания. На одной «правде» далеко не уедешь, если понимать под ней ту действительность, тот внешний мир, который, как многим кажется, является объективной реальностью, и который мы все, вроде бы, видим одинаково.
Оглядываясь на свои ранние опыты в поэзии, Пастернак сурово осудил их. «Я не люблю своего стиля до 1940 года, – писал он. – ...Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог». Ещё в первые годы Октябрьского переворота он находил, что слух у него «был испорчен выкрутасами и ломкою всего привычного, царившими кругом. Всё нормально сказанное, – признавался он, – отскакивало от меня. Я забывал, что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми их увешали».
Опасность, на мой взгляд, всегда таится в крайности. Из огня да в полымя. Категоричность любой верный вывод приводит к ограничению того, чем держится искусство – к аресту свободы вдохновенного порыва. И то, что посыпающийся пеплом Пастернак обозвал скопом «неровным слогом», «побрякушками» речи – возможно, находится на другом, более высоком уровне, на том, без чего не возникло бы в языке слово и понятие «истина». Именно правдивый вымысел, сознательная бессознательность, «смутная ясность», неуверенность намёка, движение как по канату идёт канатоходец, вне зависимости от количества раз прохождения по проволоке, всегда единственный, первый раз, когда всякое может произойти, именно затаённость дыхания, необыкновенность, неординарность, неожиданность образности и всего строя произведения заставляют нас, читающих во весь голос, в прямом и переносном смысле, завораживаться, то есть осваивать новое состояние сознания или состояния жизнеощущения, при котором исчезает «я-наблюдатель» и являет себя САМА реальность.!
Сколько их, унылых, типовых в тематике, «ровных» в размерности и выкладывании смысла, произведений наклепали апологеты «правды за копейки» за обозримый период времени! Колонны однотипных по стилю, по извержению мысли, по объёму словаря и образу мышления – заменителей поэзии или стишков, как рязановские новостройки, панельные коробки, решившие кое как жилищный вопрос, маршируют по коридору восприятия всё новых поколений читателей, активно остановивших своё развитие, обленившихся увальней, требующих от Искусства, рукой об стол, содержания на поверхности, понимания с полуслова, чтоб на тарелочке да в рот положи, «по-простому», по свойски, чтобы искусство стало «искусством нравится» и подравнялось под сводки погоды, обрело ясность объявления о продаже щенка в газете «Труд» и перестало «возвышаться», находится впереди народа, сориентировалась вдогонку, по ветру туалетов населения.
К сегодняшнему дню появилось разнообразие, но это разнообразие количественное, разнообразие, по сути, одного и того же стихотворения, это тиражирование одного стиля, одной поэтики, одного словаря, одного ожидания «у меня тоже так было» – это разнообразие ничтожного, о котором с тревогою предупреждала когда-то Марина Цветаева.
Кем бы был Борис Пастернак без «Сестра моя – жизнь», без «Поверх барьеров», без «Темы и вариации»!? Никем. Или кем-то настолько другим, который сравним со «всяким». Но Искусство – это преодоление «всяких» и «всякого в каждом»! В этом подвиг. В этом суть того, что всю жизнь практически приходится быть одному, не просто одному, но одному против всех. Даже самые лояльные могут поддержать, что называется, по доброте душевной, но не по тому, насколько оценили созданное. Искусство – реквием из будущего, которое не должно случится у настоящего, потому, что уже разгромило прошлое. Искусство – это искусство свободы вдохновения, приправленной таким удивительным по невозможности охватить сходу содержанием, что дух захватывает от перспективы альтернативного пути жизни – выше научного метода и религиозных догм!
Итак, продолжаем Марафон!
Думать, размышлять, вспоминать будущее из прошлого, чувствовать больше, чем положено рядовому участнику государства, пенсионного фонда, больничной палаты и кладбищенского покоя!
P.S.
Вадим Шарыгин
Огромное мгновение
В приморском уголке земли,
Соседствуя с прибоем чувств, с гарцующими бликами
Фонтанов, с биением часов, сердец;
С соитием влюблённых глаз, с покинувшим алеющие губы навсегда —
Признанием, в разгаре тишины морской,
Под звёздами — уснули розы, стихла благодать.
Взгляд возлежал на лепестках и высота глубин подлунных
Ошеломляла безымянностью, в которой
Угадывалась, будто бы улыбка в уголках,
Порода, словно в дымчатом нутре опала спали
Подёрнутые дымкой лет холмы...
Вся пряжа вымысла не стоила, пожалуй,
Потраченных на чтение мгновений? —
Коснуться взглядом строк — не хитрая работа, правда?
Жизнь тщательна...И тщетна ночь без сна...
Глотком волны не утолить
Накопленную веком жажду слова.
И как оглохшая Цусима
С замедленною мощью поглотила
Мундиры с золотом умолкших русских лейтенантов,
Так ночь бескрайняя над одиноким городом моим
Жильцов своих навеки вечные
Без права переписки забрала.
Не море доносилось, но была
Уверенность в присутствии его размеренных шагов.
Безветрие. Безмолвие. Безбрачие.
Безумие. Барбадос. Барбизон...
Я ворковал, я вовлекал в раскаты моря парусники слов!
Колодезная яркость звёзд пленяла,
В просторном сумраке минуты утопали.
Упали-то как просто и легко — тут лепестки, там мысли, здесь ресницы...
Приснится, может быть, кому кромешный дождь
И пусть заглохнет всё кругом, до одури, до дрожи!
Всё заколочено, крест-накрест, тишь окрест.
А ночь, а я, вон там, с бессонницей в обнимку,
Где далеко поют, должно быть, после сенокоса,
Не различить костров, не спрятать голоса,
Останусь, скоротаю вечность... Кто здесь! —
Старик и море, просто ты — привык к разбросанным впритык к волнам —
Огням танцующей Г а в а н ы...
В а г о н ы
нескончаемо гремят вдоль машущей руки на полустанке.
Останки Родины моей. Не захороненные чувства.
Исповедальны : россыпи уснувших роз
И подвенечный шелест тишины...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2019
Свидетельство о публикации №119061108459
Рассказываю о стихотворении "Огромное мгновение" : хронометраж видео : 14:33/23:46
Вадим Шарыгин (19.06.2025 15:46:28) Заблокирован
Римма Казакова
* * *
Предчувствую полет
и жизнь свою в высотах,
как, может быть, пилот,
которому под сорок,
который — не босяк,
что носится с кокардой,
который в небесах,
как говорится,— кадры.
Предчувствую полет —
в предчувствии все дело.
Оно во мне поет,
пока не полетела.
Не веря чудесам,
но веря в веру, в чудо,
швыряю чемодан —
наземная покуда.
Рули, пилот, рули!
Наушники воркуют.
Везде —
вблизи,
вдали —
живут, поют, рискуют...
Предчувствия
...И когда наступает пора
осознать непричастность,
умираю в глаголе -
протяжном, как жизнь:
"распроститься".
Потому что прощаюсь
еще до того, как прощаюсь.
Ничего нет больней и печальней таких репетиций.
Мы в плену у предчувствий,
что все же - увы!- не обманны.
Телепаты,
предтечи потомственных телепророков...
Ухожу от тебя -
как ребенок уходит от мамы,
от родного порога -
к речным норовистым порогам.
Знала: больно родить.
А теперь знаю: больно рождаться,
Только трижды больней оттого,
что в рождественской муке
расстаюсь до того,
как и вправду пришлось бы расстаться,
потому что разлука
и есть - это чувство разлуки.
Расстаюсь,
неизбежность конца проживая заране,
от безумного горя лишь яростней и бесшабашней.
А потом это будет -
как просто на белом экране
кадры жизни чужой,
прошлогодней ли,
позавчерашней.
Но одно меня греет,
как греет в землянке печурка,
и тогда я иду -
конькобежкою -
кругом почета:
может быть, ты поймешь,
к ритму сердца прислушавшись чутко,
что везде, где я буду,-
лишь мы,
неизбежно и четко.
Ты пойми меня, ту, оперенную, полную силы,
без школярской покорности,-
о, да простит мой наставник!-
все, что в сердце носила,
и все, что под сердцем носила,
обретет свою плоть,
наконец-то настанет, настанет!
Ощути этот мир, как твое и мое государство...
Как торопятся мысли,
как трудно прослеживать путь их!
И, еще не простившись,
готова сказать тебе:
- Здравствуй!-
Все, как было,
хотя все, как не было,
все так, как будет.
Но...
Собравшись в комок перед страшным прыжком
в непричастность,
замирает душа,
зная трезво, что ждет ее вскоре.
Не простившись с тобой,
я горюю, с тобою прощаясь,
Потому что предчувствие горя
и есть - это горе.
1972
Помпея
В конце печальной эпопеи,
перевернувшей жизнь мою,
я на развалинах Помпеи,
ошеломленная, стою.
В нас человек взывает зверем,
мы в гибель красоты не верим.
Жестокость!
Парадокс!
Абсурд!
В последний миг последней боли
мы ждем предсмертной высшей воли,
вершащей справедливый суд.
Но вот лежит она под пеплом,
отторгнутым через века,
из огненного далека
с моим перекликаясь пеклом.
И, негодуя, и робея,
молила, плакала, ждала.
Любовь, заложница, Помпея,
зачем, в стихи макая перья,
такой прекрасной ты была?
За хлестнута глухой тоской я.
Нет, гибнуть не должно такое!
Ах, если бы! О, если бы...
Но под ногами - битый мрамор:
обломки дома или храма,
осколки жизни и судьбы.
Вернусь домой к одной себе я,
найду знакомого плебея
по телефону, доложив,
что хороша была Помпея!
А Рим...
Рим, Вечный город, жив.
Пальма первенства
Пожалуйста, возьмите пальму первенства!
Не просто подержать, а насовсем.
Пускай у вас в руках крылато, перисто
возникнет эта ветвь на зависть всем.
А вы пойдете, тихий и небрежный,
как будто не случилось ничего.
Но будете вы все-таки не прежний —
все прежнее теперь исключено.
У ваших ног послушно море пенится.
Кошмарный зверь, как песик, ест с руки.
От палочки волшебной — пальмы первенства —
расщелкиваются хитрые замки!
Им клады от нее таить нет смысла,—
и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо,
подрагивает, как коромысло,
когда полны до самых дужек ведра.
Тот — еще мальчик, та — качает первенца,
тот — в суету гвоздями быта вбит...
Берите же, берите пальму первенства!
Черт шутит, пока бог спит...
Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще
почему вы решили, что именно я? Сейчас мне
некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все.
Пока. Обед стынет...»
Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства!
Пожалуйста, возьмите пальму первенства.
Берите же, берите пальму первенства!
Глас вопиющего в пустыне.
1965
* * *
Быть женщиной - что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство - врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит - как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то все равно с собой уводит
бесповоротно все и вся.
И ты, тот, истинный, тот, лучший,
ты тоже - там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик,
в ее печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь...
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймешь.
1972
Гомер
И. Кашежевой
Неважно, что Гомер был слеп.
А может, так и проще...
Когда стихи уже - как хлеб,
они вкусней на ощупь.
Когда строка в руке - как вещь,
а не туманный символ...
Гомер был слеп, и был он весь -
в словах произносимых.
В них все деянию равно.
В них нет игры и фальши.
В них то, что - там, давным-давно,
и то, что будет дальше.
Слепцу орали: - Замолчи!-
Но, не тупясь, не старясь,
стихи ломались, как мечи,
и все-таки остались.
Они пришли издалека,
шагнув из утра в утро,
позелененные слегка,
как бронзовая утварь.
Они - страннейшая из мер,
что в мир несем собою...
Гомер был слеп, и он умел
любить слепой любовью.
И мир, который он любил
чутьем неистребимым,
не черным был, не белым был,
а просто был любимым.
А в уши грохот войн гремел
и ветер смерти веял...
Но слепо утверждал Гомер
тот мир, в который верил.
...И мы, задорные певцы
любви, добра и веры,
порой такие же слепцы,
хотя и не Гомеры.
А жизнь сурова и трезва,
и - не переиначить!
Куда вы ломитесь, слова,
из глубины незрячей?
Из бездны белого листа,
из чистой, серебристой,-
юродивые, босота,
слепые бандуристы...
1972
Вадим Шарыгин (19.06.2025 16:12:59) Заблокирован
Александр Вертинский
Китай
Над Жёлтой рекою незрячее белое небо,
Дрожат паруса, точно крылья расстрелянных птиц.
И коршун летит и, наверное, думает: «Где бы
Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ?»
Да, этой тоски неживого былого Китая,
Тоски императоров, мёртвых династий и сил,
Уснувших богов и безмолвья от края до края,
Где дремлют века у подножий уснувших могил.
А в больших городах, закалённые в мудром талмуде,
Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,
Итальянцы и немцы и разные белые люди –
Покорители мира, купцы и ловцы барыша.
Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая
Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,
И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая
Вековое безмолвье забытых ненужных гробниц.
1938
Ян Тце-Кианг
Великая Голубая Река
Ваши пальцы
Вере Холодной
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда весенней вестницей
Вы пойдёте в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведёт Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьёт поклон
И метёт бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
1916
То, что я должен сказать
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!
Октябрь 1917, Москва
Попугай Флобер
Владимиру Васильевичу Максимову
Я помню эту ночь. Вы плакали, малютка.
Из Ваших синих, подведенных глаз
В бокал вина скатился вдруг алмаз...
И много, много раз
Я вспоминал давным-давно, давным-давно
Ушедшую минутку...
На креслах в комнате белеют Ваши блузки.
Вот Вы ушли, и день так пуст и сер.
Грустит в углу Ваш попугай Флобер,
Он говорит «жамэ»,
Он все твердит – «жамэ, жамэ, жамэ, жамэ»
И плачет по-французски.
1916
Сумасшедший шарманщик
Каждый день под окошком он заводит шарманку.
Монотонно и сонно он поет об одном.
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнаженной душой ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,
И смешные букашки облепили его,
Бьются, вьются, жужжат, и с расчетом на вечность
Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время—старый обманщик,
Как пылинки с цветов, с них сдувает года…
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы—осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас всё гонят и гонят ветров табуны.
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик,
И в какой только рай нас погонят тогда?..
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Эту песнь мы не сможем забыть никогда, никогда!
Маленький креольчик
Вере Холодной
Ах, где же Вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?
Такой беспомощный, как дикий одуванчик,
Такой изысканный, изящный и простой,
Как пуст без Вас мой старый балаганчик,
Как бледен Ваш Пьеро, как плачет он порой!
Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?..
1916, Москва
Злые духи
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.
И тогда мне так ясно видны эти чёрные тонкие птицы,
Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Nоёl».
Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,
И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.
Не жалейте весной поцелуев, когда зацветает миндаль.
Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.
Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я смотрю в несчастливые лица,
И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадежно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горестных хмель.
Это всё Ваши злые духи. Это чёрные мысли как птицы,
Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Nоёl».
1925
Берлин
Вадим Шарыгин (19.06.2025 18:38:48) Заблокирован
Андрей Белый
(Борис Бугаев)
Жди меня
Далекая, родная,-
Жди меня...
Далекая, родная:
Буду - я...
Твои глаза мне станут
Две звезды.
Тебе в тумане глянут -
Две звезды.
Мы в дали отстояний -
Поглядим;
И дали отстояний -
Станут: дым.
Меж нами, вспыхнувшими,-
Лепет лет...
Меж нами, вспыхнувшими,
Светит свет.
1924
Самосознание
Мне снились: и море, и горы...
Мне снились...
Далекие хоры
Созвездий
Кружились
В волне мировой...
Порой метеоры
Из высей катились,
Беззвучно
Развеявши пурпурный хвост надо мной.
Проснулся — и те же: и горы,
И море...
И долгие, долгие взоры
Бросаю вокруг.
Всё то же... Докучно
Внимаю,
Как плачется бездна:
Старинная бездна лазури;
И — огненный, солнечный
Круг.
Мои многолетние боли —
Доколе?..
Чрез жизни, миры, мирозданья
За мной пробегаете вы?
В надмирных твореньях,—
В паденьях —
Течет бытие... Но — о Боже!—
Сознанье
Всё строже, всё то же —
Всё то же
Сознанье
Мое.
Февраль 1914
Из эссе Марины Цветаевой "Пленённый дух" (Мои встречи с Андреем Белым)
"10-го января 1934 года мой восьмилетний сын Мур, хватая запретные «Последние новости»:
— Мама! Умер Андрей Белый!
— Что???
— Нет, не там, где покойники. Вот здесь.
Между этим возгласом моего восьмилетнего сына и тогдашней молитвой моей трехлетней дочери — вся моя молодость, быть может, — вся моя жизнь.
Умер Андрей Белый «от солнечных стрел», согласно своему пророчеству 1907 года.
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел... —
то есть от последствий солнечного удара, случившегося с ним в Коктебеле, на бывшей даче Волошина, ныне писательском доме. Перед смертью Белый просил кого-то из друзей прочесть ему эти стихи, этим в последний раз опережая события: наше посмертное, этих его солнц, сопоставление: свое посмертье.
Господа, вглядитесь в два последних портрета Андрея Белого в «Последних новостях».
Вот на вас по каким-то мосткам, отделяясь от какого-то здания, с тростью в руке, в застывшей позе полета — идет человек. Человек? А не та последняя форма человека, которая остается после сожжения: дохнешь — рассыпется. Не чистый дух? Да, дух в пальто, и на пальто шесть пуговиц — считала, но какой счет, какой вес когда-либо кого-либо убедил? разубедил?
Случайная фотография? Прогулка? Не знаю, как другие, я, только взглянув на этот снимок, сразу назвала его: переход. Так, а не иначе, тем же шагом, в той же старой шляпе, с той же тростью, оттолкнувшись от того же здания, по тем же мосткам и так же перехода не заметив, перешел Андрей Белый на тот свет.
Этот снимок — астральный снимок.
Другой: одно лицо. Человеческое? О нет. Глаза — человеческие? Вы у человека видали такие глаза? Не ссылайтесь на неясность отпечатка, плохость газетной бумаги, и т. д. Все это, все эти газетные изъяны, на этот раз, на этот редкий раз поэту — послужило. На нас со страницы «Последних новостей» глядит лицо духа, с просквоженным тем светом глазами. На нас — сквозит.
* * *
На панихиде по нем в Сергиевском Подворье, — православных проводах сожженного, которыми мы обязаны заботе Ходасевича и христианской широте о. Сергия Булгакова, — на панихиде по Белом было всего семнадцать человек — считала по свечам — с десяток из пишущего мира, остальные завсегдатаи. Никого из писателей, связанных с ним не только временем и ремеслом, но долгой личной дружбой, кроме Ходасевича, не было. Зато с умилением обнаружила среди стоявших Соломона Гитмановича Каплуна, издателя, пришедшего в последний раз проводить своего трудного, неуловимого, подчас невыносимого опекаемого и писателя. Убеждена, что не меньше, чем я, и больше, чем всем нам, порадовался ему и сам Белый.
Странно, я все время забывала, вернее, я ни разу не осознала, что гроба — нет, что его — нет: казалось — о Сергий его только застит, отойдет о. Сергий — и я увижу — увидим — и настолько сильно было во мне это чувство, что я несколько раз ловила себя на мысли: «Сначала все, потом — я. Прощусь последняя...»
До того, должно быть, эта панихида была ему необходима и до того сильно он на ней присутствовал.
И никогда еще, может быть, я за всю свою жизнь с таким рвением и осознанием не повторяла за священником, как в этой темной, от пустоты огромной церкви Сергиевского Подворья, над мерещащимся гробом за тридевять земель сожженного:
— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего — Бориса.
* * *
Post Scriptum.
Я иногда думаю, что конца — нет. Так у меня было с Максом, когда, много спустя по окончании моей рукописи, все еще долетали о нем какие-то вести, как последние от него приветы.
Вчера, 26 февраля, Сергей Яковлевич, вечером, мне:
— Достал «После Разлуки». Прочел стихи — вам.
— Как — мне? Вы шутите!
— Это вы — шутите, не можете же вы не помнить этих стихов. Последние стихи в книге. Единственное посвящение. Больше никому нет.
Все еще не веря, беру в руки и на последней странице, в постепенности узнавания, читаю:
М. И. Цветаевой
Неисчисляемы
Орбиты серебряного прискорбия.
Где праздномыслия
Повисли тучи.
Среди них —
Тихо пою стих
В неосязаемые угодия
Ваших образов.
Ваши молитвы —
Малиновые мелодии
И —
Непобедимые
Ритмы.
Цоссен, 1922 года.
-----------------------------------------------------------------------
Геннадий Иваныч [Ижевск] (19.06.2025 20:02:01)
Юрия Поликарповича Кузнецова забыли? Ранние стихи очень сильны, талантище.
---
Атомная сказка
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
– Пригодится на правое дело! –
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
1968, 2 февраля
Отсутствие
Ты придешь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моем пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.
Этот чай догорит.
На заре ты уйдешь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьем засвищу у ворот.
Позвонишь.
Стул в моем пиджаке
Подойдет к телефону,
Скажет:
– Вышел.
Весь вышел.
Не знаю, когда и придет.
1967
Ночь
Ночь!..
Опасайся мыслей
С песьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зеленые лица сов.
И тело стоит отдельно
— Не прикоснись руками,
Когда идет по восьмерке
Стрела мировых часов.
Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук?
Уже нет его.
Руки протянешь – воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору
— Днем не найдешь ничего.
Днем здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги – из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.
Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.
1969
Завещание
1
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот –
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю – отдаю назад.
2
Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звёздной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…
1974
Отец космонавта
Вы не стойте над ним,
вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его
с недопитым стаканом своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь:
- Ты кто? - Я дорога,
Тут монголы промчались -
никто не вернулся живым.
- О, не надо, - он скажет, -
не надо о старой печали!
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Не его ли шаги
на тебе эту пыль разметали?
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
На родном пепелище,
где угли ещё не остыли,
Образ вдовьей печали
возникнет как тень перед ним.
- Я ходил на дорогу, - он скажет, -
а в доме гостили…
- Ни французы, ни немцы -
никто не вернулся живым.
- О, не надо, - он скажет, -
не надо. Есть плата дороже.
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Ты делила с ним стол
и ночей сокровенное ложе…
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать,
ты ответь ему, Спасская башня!
О медлительный звон!
О торжественно-дивный язык!
На великой Руси
были, были сыны бесшабашней,
Были, были отцы
безутешней, чем этот старик.
Этот скорбный старик
не к стене ли Кремля обратился,
Где пропавшего сына
начертано имя огнём:
- Ты скажи, неужели
он в этих стенах заблудился?
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать,
где искать, ты ответь ему, небо!
Провались, но ответь,
но ответь ему, свод голубой, -
И звезда, под которой
мы страждем любови и хлеба,
Да, звезда, под которой
проходит и смерть и любовь!
- О, не надо, - он скажет, -
не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему,
ты ему с колыбели светила…
- Он прошёл сквозь меня,
ничего я не знаю о нём.
1972
Поэт и другие
ЖЕНА ПОЭТА
Что за толпа! Вы кто такие?
ДРУГИЕ
А кто нас знает! Мы – другие.
А вы?
ЖЕНА ПОЭТА
Жена.
ДРУГИЕ
А где супруг?
ЖЕНА ПОЭТА
Удрал к любовнице на юг.
ДРУГИЕ
Мы так и знали, так и знали.
Мы вам сочувствуем.
ЖЕНА ПОЭТА
Едва ли!
Зачем пришли?
ДРУГИЕ
Его увидеть,
Чтобы сильней возненавидеть.
ЖЕНА ПОЭТА
За что, помилуйте?
ДРУГИЕ
За то,
Что он поэт, а мы никто;
Что он жесток, что он развратен,
Необъясним и непонятен,
Что он чужак в родной культуре,
А в мировой литературе
Он – вор.
ЖЕНА ПОЭТА
И Прометей был вором.
ДРУГИЕ
Вот бабий ум, набитый вздором!
Проснись, Эсхил! Повозку слёз
Вор у тебя увел.
ЖЕНА ПОЭТА
Так что ж!
Она полна его слезами.
А не чужими. Впрочем, сами
Вы это знаете.
ДРУГИЕ
Мы знаем,
Но знать об этом не желаем.
Он у Платонова украл
Чинару с горными камнями.
ЖЕНА ПОЭТА
На золотой горе с богами
Не в эти камни он играл.
ДРУГИЕ
Он не в ту степь глядит давно,
Как между нами решено...
А жаль, что пушкинский «Пророк»
Не преподал ему урока!
ЖЕНА ПОЭТА
Плевать хотел он на пророка!
ДРУГИЕ
На Пушкина?
ЖЕНА ПОЭТА
Какой попрёк!
Подите вон!
ДРУГИЕ
Уже идём.
Храни земля его здоровье.
А мы... а мы своё возьмём
Не ненавистью, так любовью.
Уходят. Из другой комнаты появляется поэт.
ПОЭТ
Ушли?
ЖЕНА ПОЭТА
Сквозь землю провалились.
ПОЭТ
А мне оттуда крики снились.
Уж если не пристало мне
Скакать на бешеном коне,
Есть три пути: трудиться,
Молиться или спиться.
Вадим Шарыгин (19.06.2025 22:27:22) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Почему забыл, Марафон продолжается, всех сразу не разместишь, спасибо!
Вадим Шарыгин (19.06.2025 23:24:07) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Сообщение удалено...
Вадим Шарыгин (20.06.2025 01:10:27) Заблокирован
Всеволод Рождественский
Ich grolle nicht...
"Ich grolle nicht..." Глубокий вздох органа,
Стрельчатый строй раскатов и пилястр.
"Ich grolle nicht..." Пылающий, как рана,
Сквозистый диск и увяданье астр.
"Ich grolle nicht..." Ответный рокот хора
И бледный лоб, склоненный под фатой...
Как хорошо, что я в углу собора
Стою один, с колоннами слитой!
Былых обид проходит призрак мимо.
Я не хочу, чтоб ты была грустна.
Мне легче жить в пыли лучей и дыма,
Пока плывет органная волна.
Виновна ль ты, что все твое сиянье,
Лазурный камень сердца твоего,
Я создал сам, как в вихре мирозданья
В легенде создан мир из ничего?
Зовет меня простор зеленоглазый,
И, если нам с тобой не по пути,
Прощай, прощай! Малиновки и вязы
Еще живут - и есть, куда идти!
Живут жасмин и молодость на Рейне,
Цвети и ты обманом снов своих,-
А мне орган - брат Шумана и Гейне -
Широк, как мир, гремит: "Ich grolle nicht"..
* "Я не сержусь" (нем.) - слова Гейне, музыка Шумана.
Памяти Ал. Блока
(7 августа 1921)
Обернулась жизнь твоя цыганкою,
А в ее мучительных зрачках
Степь, закат да с горькою тальянкою
Поезда на запасных путях.
Ты глазами, словно осень, ясными
Пьешь Россию в первый раз такой -
С тройкой, с колокольцами напрасными,
С безысходной девичьей тоской.
В пламенное наше воскресение,
В снежный вихрь - за голенищем нож -
На высокое самосожжение
Ты за ней, красавицей, пойдешь.
Довелось ей быть твоей подругою,
Роковою ночью, без креста,
В первый раз хмельной крещенской вьюгою
Навсегда поцеловать в уста...
Трех свечей глаза мутно-зеленые,
Дождь в окне, и острые, углом,
Вижу плечи - крылья преломленные -
Под измятым черным сюртуком.
Спи, поэт! Колокола да вороны
Молчаливый холм твой стерегут,
От него на все четыре стороны
Русские дороженьки бегут.
Не попам за душною обеднею
Лебедей закатных отпевать...
Был ты нашей песнею последнею,
Лучшей песней, что певала Мать.
7 августа 1921
Вадим Шарыгин (20.06.2025 01:28:10) Заблокирован
Илья Эренбург
Все простота: стекольные осколки...
Все простота: стекольные осколки,
Жар августа и духота карболки,
Как очищают от врага дорогу,
Как отнимают руку или ногу.
Умом мы жили и пустой усмешкой,
Не знали, что закончим перебежкой,
Что хрупки руки и гора поката,
Что договаривает все граната.
Редеет жизнь, и утром на постое
Припоминаешь самое простое:
Не ревность, не заносчивую славу -
Песочницу, младенчества забаву.
Распались формы, а песок горячий
Ни горести не знает, ни удачи.
Осталась жизни только сердцевина:
Тепло руки и синий дым овина,
Луга туманные и зелень бука,
Высокая военная порука -
Не выдать друга, не отдать без боя
Ни детства, ни последнего покоя.
1939
Все за беспамятство отдать готов...
Все за беспамятство отдать готов,
Но не забыть ни звуков, ни цветов,
Ни сверстников, ни смутного ребячества
(Его другие перепишут начисто).
Вкруг сердцевины кольца наросли.
Друзей все меньше: вымерли, прошли.
Сгребают сено девушки веселые,
И запах сена веселит, как молодость:
Все те же лица, клятвы и слова:
Так пахнет только мертвая трава.
1940
Волос черен или золот...
Волос черен или золот.
Красна кровь.
Голое слово —
Любовь.
Жилы стяни туго!
Как хлеб и вода,
Простая подруга —
Беда.
Цветов не трогай.
Весен не мерь.
Прямая дорога —
Смерть.
Был бомбой дом как бы шутя расколот...
Был бомбой дом как бы шутя расколот.
Убитых выносили до зари.
И ветер подымал убогий полог,
Случайно уцелевший на двери.
К начальным снам вернулись мебель, утварь.
Неузнаваемый, рождая страх,
При свете дня торжественно и смутно
Глядел на нас весь этот праздный прах.
Был мертвый человек, стекла осколки,
Зола, обломки бронзы, чугуна.
Вдруг мы увидели на узкой полке
Стакан и в нем еще глоток вина...
Не говори о крепости порфира,
Что уцелеет, если не трава,
Когда идут столетия на выруб
И падают, как ласточки, слова!
1940
Ночь была. И на Пинегу...
Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег.
И Вестминстерское сердце скрипнуло сердито.
В синем жире стрелки холеных «Омег»
Подступали к тихому зениту.
Прыгало тустепом юркое «люблю».
Стал пушинкой Арарата камень.
Радугой кривая ввоза и валют
Встала над замлевшими материками.
Репарации петит и выпот будних дней.
И никто визиток сановитых не заденет.
И никто не перережет приводных ремней
Нормированных совокуплений.
Но Любовь — сосед и миф —
Первые глухие перебои,
Столкновенье диких цифр
И угрюмое цветенье зверобоя.
Половина первого. Вокзальные пары.
На Пинеге снег. Среди трапеций доллар.
Взрыв.
Душу настежь. Золото и холод.
Только ты, мечта, не суесловь —
Это ведь всегда бывает больно.
И крылатым зимородком древняя любовь
Бьется в чадной лапе Равашоля.
Это не гудит пикардская земля
Гудом императорского марша.
И не плещет нота голубятника Кремля —
Чудака, обмотанного шарфом.
Это только тишина и жар,
Хроника участков, крохотная ранка.
Но, ее узнав, по винограднику, чумея и визжа,
Оглушенный царь метался за смуглянкой.
Это только холодеющий зрачок
И такое замедление земного чина,
Что становится музейным милое плечо,
Пережившее свою Мессину.
1922
Вадим Шарыгин (20.06.2025 01:53:03) Заблокирован
Юлия Друнина
А я для вас неуязвима...
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни — мимо,
Пули — мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Все это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь — моя ограда,
Моя защитная броня.
И мне другой брони не нужно,
И праздник — каждый будний день.
Но без тебя я безоружна
И беззащитна, как мишень.
Тогда мне никуда не деться:
Все камни — в сердце,
Пули — в сердце...
* * *
Ждала тебя.
И верила.
И знала:
Мне нужно верить, чтобы пережить
Бои,
походы,
вечную усталость,
Ознобные могилы-блиндажи.
Пережила.
И встреча под Полтавой.
Окопный май.
Солдатский неуют.
В уставах незаписанное право
На поцелуй,
на пять моих минут.
Минуту счастья делим на двоих,
Пусть — артналет,
Пусть смерть от нас —
на волос.
Разрыв!
А рядом —
нежность глаз твоих
И ласковый
срывающийся голос.
Минуту счастья делим на двоих...
* * *
Русский вечер.
Дымчатые дали.
Ржавые осколки на траве.
Веет древней гордою печалью
От развалин скорбных деревень.
Кажется, летает над деревней
Пепел чингисханской старины...
Но моей девчонке семидневной
Снятся удивительные сны.
Снится, что пожары затухают,
Оживает обожженный лес.
Улыбнулось,
сморщилось,
вздыхает
Маленькое чудо из чудес.
* * *
Целовались.
Плакали
И пели.
Шли в штыки.
И прямо на бегу
Девочка в заштопанной шинели
Разбросала руки на снегу.
Мама!
Мама!
Я дошла до цели...
Но в степи, на волжском берегу,
Девочка в заштопанной шинели
Разбросала руки на снегу.
* * *
Я не привыкла,
Чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди огня
Мужчины в окровавленных шинелях
На помощь звали девушку -
Меня...
Но в этот вечер,
Мирный, зимний, белый,
Припоминать былое не хочу,
И женщиной -
Растерянной, несмелой -
Я припадаю к твоему плечу.
* * *
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
1943
* * *
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.
-----------------------------------------------------------------------------
21 ноября 1991 года Юлия Друнина покончила с собой в поселке "Советский писатель" в Подольском районе.
Через две недели после смерти Друниной перестал существовать СССР.
Вадим Шарыгин (20.06.2025 02:22:14) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Родина. Родинка. Роща родная...
Романс на мелодию русского романса "В лунном сиянии" Юрьева Евгения Дмитриевича (1882 - 1911)
Стихли минуты. Умолкли закаты.
Жизнь почему-то исчезла куда-то.
Не найти той страны,
Все пути без огней.
Только искры слышны,
Только память больней.
Бродят по свету взрослые дети.
Взгляды к рассвету в слёзы оденьте!
Никого. Век – пустой,
Сирота, сын полка.
Ты побудь, ты постой,
Жизнь, помедли слегка!
В небе глубоком рыданий навалом.
«Скифами» Блока нас жизнь узнавала.
Мы под небом вдвоём.
Тихо падает ночь.
Грусть на сердце моём!
Ни пожить, ни помочь.
Слышен ночь напролёт,
Стук с цепочкой дверной.
Кто-то водки нальёт,
Кто-то ждёт за спиной.
Кто-то водки нальёт,
Кто-то ждёт за спиной.
Родина. Родинка. Роща родная.
Раненный. Родненький! Роту роняя -
В талый снег, пулемёт
Всё молотит огнём.
Может, кто-то поймёт
Как смертельно живём.
Мы одни в каждый час!
Мы все вместе – одни!
Только тени от нас.
Полустанков огни...
Только тени от нас,
Полустанков огни...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125031404743
--------------------------------------------------------
Вадим Шарыгин (20.06.2025 10:08:15) Заблокирован
Юрий Левитанский
Все уже круг друзей, тот узкий круг...
Все уже круг друзей, тот узкий круг,
Где друг моих друзей мне тоже друг,
И брат моих друзей мне тоже брат,
И враг моих друзей мне враг стократ.
Все уже круг друзей, все уже круг
Знакомых лиц и дружественных рук,
Все шире круг потерь, все глуше зов
Ушедших и умолкших голосов.
Но все слышней с годами, все слышней
Невидимых разрывов полоса,
Но все трудней с годами, все трудней
Вычеркивать из книжки адреса,
Вычеркивать из книжки имена,
Вычеркивать, навечно забывать,
Вычеркивать из книжки времена,
Которым уже больше не бывать.
Вычеркивать, вести печальный счет,
Последний счет вести начистоту,
Как тот обратный, медленный отсчет,
Перед полетом в бездну, в пустоту,
Когда уже — прощайте насовсем,
Когда уже — спасибо, если есть.
Последний раз вычеркивая — семь,
Последний раз отбрасывая — шесть,
Последний раз отсчитывая — пять,
И до конца отсчитывая вспять —
Четыре, три — когда уже не вдруг
Нет никого, и разомкнется круг…
Распался круг, прощайте, круга нет.
Распался, ни упреков, ни обид.
Спокойное движение планет
По разобщенным эллипсам орбит.
И пустота. Ее зловещий лик
Все так же ясен, строен и велик.
1987
Каждый выбирает для себя
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Мера окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
1983
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана...
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, -
как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна -
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят -
партитура листвы обгорает строка за строкой -
гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят -
скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой -
тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,
и по мере того как с осенних осин облетает листва,
все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,
что становится явной вся тайная суть естества, -
все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят -
скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача -
и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят -
скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча...
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.
1979
Я медленно учился жить...
Я медленно учился жить,
ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить.
Полжизни я учился жить,
и мне за леность доставалось —
но ведь полжизни оставалось,
я полагал,
куда спешить!
Я невнимателен бывал —
то забывал семь раз отмерить,
то забывал слезам не верить,
урок мне данный забывал.
И все же я учился жить.
Отличник — нет, не получился.
Зато терпенью научился,
уменью жить и не тужить.
Я поздно научился жить.
С былою ленью разлучился.
Да правда ли,
что научился,
как надо, научился жить?
И сам плечами лишь пожмешь,
когда с утра забудешь снова:
не выкинуть из песни слова
и что посеешь, то пожнешь.
И снова, снова к тем азам,
в бумагу с головой заройся.
— Сезам,- я говорю,- откройся! —
Не отворяется Сезам.
1987
Всего и надо, что вглядеться,- боже мой...
Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться,-
И не уйдешь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою -
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка — она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза — они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел -
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!
1983
Новогоднее послание Арсению Александровичу Тарковскому
И вот, я завершил свой некий труд,
которым завершился некий круг,
я кончил книгу и поставил точку.
И тут я вдруг, — хоть вовсе и не вдруг —
как раз и вспомнил эту Вашу строчку,
Арсений Александрович, мой друг
(эпитет «старший» не влезает в строчку,
не то бы я сказал, конечно, старший —
Вы знаете, как мне не по душе
то нынешнее модное пижонство,
то панибратство, то амикошонство,
то легкое уменье восклицать
«Марина-Анна, о Марина-Анна»,
не чувствуя, что между «М» и «А»
рокочет «Р» и там зияет рана — горчайший знак
бесчисленных утрат),
Арсений Александрович, мой брат,
мой старший брат по плоти и по крови
свободного российского стиха
(да и по той, по красной, что впиталась
навечно в подмосковные снега,
земную пробуравив оболочку),
итак, зачем, Вы спросите,
к чему
я вспомнил эту Вашу строчку?
А лишь затем — сказать, что Вас люблю,
и что покуда рано ставить точку,
что знаки препинанья вообще — не наше дело,
их расставит время —
знак восклицанья
или знак вопроса,
кавычки,
точку
или многоточье.
Но это все — когда-нибудь потом,
и пусть, кто хочет, думает о том,
а мы еще найдем, о чем подумать.
Позвольте же поднять бокал за Вас,
за Ваше здравье
и за Ваше имя,
где слово «Арс» — искусство —
как в шараде,
соседствует со словом «сень»,
напоминая отзвук потрясений,
стократно повторившихся в душе,
за Ваши рифмы и за Ваш рифмовник,
за Ваш письмовник и гербовник чести,
за Вас,
родной словесности фонарщик,
святых теней бессменный атташе,
за Ваши арфы, флейты и фаготы,
за этот год и за другие годы,
в которых
жить и жить Вам,
вопреки
хитросплетеньям критиков лукавых,
чьи называть не станем имена.
Пускай себе. Не наше это дело.
1980
Вадим Шарыгин (20.06.2025 10:34:18) Заблокирован
Игорь Северянин
(Игорь Лотарёв)
Свое первое стихотворение Игорь Северянин написал в восьмилетнем возрасте. В начале ХХ века он стал первым эстрадным поэтом, выступал со своими «поэзоконцертами» в разных городах России. В 1918 году на поэтическом вечере в московском Политехническом музее Северянина объявили «Королем поэтов» — он обошел всех участников, включая Владимира Маяковского.
Это было у моря
Поэма-миньонет
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Февраль 1910
Классические розы
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
1925 г.
Странно
Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет…
1909 г.
Вы, те
Вы, те, что носите на плечах мертвый шар,
Наполненный Бог весть какой ничтожной дрянью,
Сумели ли бы вы зажечь в себе пожар
Такой, как я зажег за недоступной гранью?
Вы, те, что учитесь, чтоб ничего не знать,
Вы, незнакомые с восторгом восприятья,
Вы, пролетарии и блещущая знать,
Я вас не допущу до нового распятья.
Все светозарное в вас пробуждает злость, —
Будь это Сам Господь или поэта строфы.
Но помните одно: забит последний гвоздь,
Что кован для Креста, — и нет второй Голгофы!
1909 г.
Чего-то нет
Мне хочется уйти куда-то,
В глаза кому-то посмотреть,
Уйти из дома без возврата
И там — там где-то — умереть.
Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете,
Что мне сказало бы: «Живи!..»
Вадим Шарыгин (20.06.2025 10:58:26) Заблокирован
Булат Окуджава
Ленинградская элегия
Я видел удивительную, красную, огромную луну,
подобную предпраздничному первому помятому блину,
а может быть, ночному комару, что в свой черед
легко взлетел в простор с лесных болот.
Она над Ленинградом очень медленно плыла.
Так корабли плывут без капитанов медленно...
Но что-то бледное мне виделось сквозь медное
покрытие
ее высокого чела.
Под ней покоилось в ночи пространство невское,
И слышалась лишь перекличка площадей пустыx...
И что-то женское мне чудилось сквозь резкое
слияние ее бровей густыx.
Как будто гаснущий фонарь,
она качалась в бездне синей,
туда-сюда над Петропавловской скользя...
Но в том ее огне казались мне мои друзья
еще надежней и еще красивей.
Я вслушиваюсь: это иx каблуки отчетливо стучат...
И словно невская волна, на миг взметнулось эxо,
когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат.
Как будто сам себе я прокричал все это.
Кричат за лесом электрички
Кричат за лесом электрички,
от лампы - тени по стене,
и бабочки, как еретички,
горят на медленном огне.
Сойди к реке по тропке топкой,
и понесет сквозь тишину
зари вечерней голос тонкий,
ее последнюю струну.
Там отпечатаны коленей
остроконечные следы,
как будто молятся олени,
чтоб не остаться без воды...
По берегам, луной залитым,
они стоят: глаза - к реке,
твердя вечернии молитвы
на тарабарском языке.
Там птицы каркают и стонут.
Синеют к ночи камыши,
и ветры с грустною истомой
все дуют в дудочку души...
До свидания, мальчики!
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли -
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом - солдат...
До свидания, мальчики!
Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите,
и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб - разлуки и дым,
наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги - ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад...
До свидания, девочки!
Девочки,
постарайтесь вернуться назад.
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем...
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,
у каждой эпохи свои подрастают леса...
А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.
Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль...
А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
хотя б одного, и не будет отныне... А жаль.
Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,
разумный свой век, многоопытный век свой любя...
А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
и мы до сих пор все холопами числим себя.
Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,
мы все обрели: и надежную пристань, и свет...
А все-таки жаль — иногда над победами нашими
встают пьедесталы, которые выше побед.
Москва, ты не веришь слезам — это время проверило.
Железное мужество, сила и стойкость во всем...
Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,
ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.
Былое нельзя воротить... Выхожу я на улицу.
И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается...
Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.
Не сольются никогда...
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги - та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
потому что перед ней две дороги - та и эта,
та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.
Хоть разбейся, хоть умри - не найти верней ответа,
и куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
неизменно впереди две дороги - та и эта,
без которых невозможно, как без неба и земли.
Последний троллейбус
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный.
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры - матросы твои -
приходят
на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.
Размышления возле дома, где жил Тициан Табидзе
Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего...
Берегите нас. И чтобы все — за одного.
Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
но велит ему призванье пулю в ствол забить.
Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь.
Он уже убил однажды, он не хочет вновь.
Но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.
Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.
Только так не берегите, как борзых - псари!
Только так не берегите, как псарей - цари!
Будут вам стихи и песни, и еще не раз...
Только вы нас берегите. Берегите нас.
* * *
Умереть — тоже надо уметь,
на свидание к небесам
паруса выбирая тугие.
Хорошо, если сам,
хуже, если помогут другие.
Смерть приходит тиха,
бестелесна
и себе на уме.
Грустных слов чепуха
неуместна,
как холодное платье — к зиме.
И о чем толковать?
Вечный спор
ни Христос не решил, ни Иуда...
Если там благодать,
что ж никто до сих пор
не вернулся с известьем оттуда?
Умереть — тоже надо уметь,
как прожить от признанья до сплетни,
и успеть предпоследний мазок положить,
сколотить табурет предпоследний,
чтобы к самому сроку,
как в пол — предпоследнюю чашу,
предпоследние слезы со щек...
А последнее — Богу,
последнее — это не наше,
последнее — это не в счет.
Умереть — тоже надо уметь,
как бы жизнь ни ломала
упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь —
ах как этого мало
для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
отпущением что он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
Что — грехи?
Остаются стихи,
продолжают бесчинства по свету,
не прося снисхожденья...
Да когда бы и вправду грехи,
а грехов-то ведь нету,
есть просто
движенье.
Вадим Шарыгин (20.06.2025 12:32:44) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Я летел на коне
Я летел на коне,
По-над городом, крыши держали
Невесомую полночь, докуривал трубку камин.
И стихи из распахнутой бездны окна, и скрижали
Обедневших на росчерки стен. И аминь.
Оглянулся я в даль,
В непроглядные всплески наитий,
В невозвратную прелесть укрытых дождями лугов.
- Свет померкшей звезды
На пороге рассвета найдите,
Разлучитесь с пространством прямых чёрно-белых углов! —
Я промолвил на весь небосклон,
Ветром тьму оглашая.
Ночь вскипала под мчавшимся в гущу событий конём.
Неразгаданная, предстоящая и пребольшая —
Жизнь глядела в меня : корм с руки, лань, вспугнули, вспугнём?
Я лелеял лиловые линии, ливня лианы
Ниспадали с померкшего неба, влачились слегка.
Литургия. Лоренцо. Лапландия. Лавры Ливана...
Я подбрасывал в топку слова, я валял дурака!
Я витал над землёй,
Над злосчастием трагикомедий.
Расшатали покой облачённые в ночь звонари.
Оловянное эхо рассыпало пригоршни меди
В закоулках столетий, эй, дворник, поди собери!
Промелькнули внизу:
Осень, ясени, ялики... Яви —
Недостаточно мне, мне подобия правд подавай!
Утопал в красоте Петербург, на краю спал Рейкьявик,
Гельсингфорс разрезал на куски темноты каравай...
И рукою до звёзд,
И слеза по щеке, и всё выше
Я летел на коне в нескончаемом небе своём.
Падал медленный дождь с многократно коричневой крыши.
Приютил высоту ублаженный зарёй окоём.
Русский исход
(Отрывок из цикла)
1.
Высоко бьётся сердце! Не надолго.
Ладан.
Ласки.
Литании.
Ладога.
Духовые оркестры.
Родители...
Перечислить всю жизнь мне,
Хотите ли?
В две ладони – за поручень, режется...
И мерещится — рощица? Рожица!
Трупы.
Крупы.
Крупа с неба сыпется,
Помнишь снег синеглазый, из сит(е)ца?
Трапы – тропы в нутра, в жерла горести —
Пароходные...
-Скоро ли?
-Вскорости.
Шашки в ножнах.
Шашками.
С винтовками.
Вверх иль ввысь поднялись?
Стали ловкими —
Боевые ладони горячие!
Сны — ослепли,
Сны больше не зрячие...
Высоко бьётся сердце! Горючее.
Застрелить себя?
Не было случая...
Врангель справа.*
«Ура» синеглазое.
Дым над волнами
Медленно лазает.
*Главнокомандующий Русской Армией генерал-лейтенант барон Врангель объехал на катере и поприветствовал, перед самым отплытием, все корабли, находящиеся в Стрелецкой бухте на рейде Севастополя.Несмолкаемым «Ура» встретили войска приветствие своего Командующего.
Hakuna Matata
Пусть горячит пунцовый пунш разноголосицы –
Последний век моря штурмующей земли,
Когда над «ундервудом» весело проносятся
Зов фабулы и раскалённые угли.
Молитв обвалы, хохота края и гул клаксонов вровень с котелками,
Венчающими облик воротил заокеанского начала века!
На человека – кубометра два:
Стекла, бетона и неоновых чудес,
Обещанных в строке бегущей световой
Над головой, над головной
Пульсирующей болью, в гуще
Блуждающих, броуновских авто...
И если в рифму, то: высокий, всемогущий
Лениво сбросил в руки кёльнера пальто,
В преддверии шампанского и свинга
Из недр : саксофона и тромбона,
И в декольте выводит слоги свинка,
Чаруя зрителей, как неучей Сорбонна...
Смотри, как гордо вскинулась свеча, зашлась огнём у сердца!
В крови удары... Но похитил ветер, обнял, подхватил
Воочию воображение – тебе в ночи усесться
У тёплых изразцов, да так, чтобы настиг настил
Бездонной плоскости туманов, пропадая
В весёлой пропасти иного бытия, лететь вперёд,
Распробовав : сплочённых губ улыбка молодая
Свершает над безмолвием полёт!
И чёрно-белое сопровождение тапёром буржуа с сигарой,
И с необсохших губ слетает громко мыслей молоко.
И встреча, сквозь конвульсии фокстрота, с могучей тягой к жизни ярой...
Расположившаяся где-то далеко –
Младая старость – средь Атлантики, с «Агатой Кристи» и в шезлонге с пледом
На долгой палубе, омытой солнцем, звёздами, зарёй морской.
...И, вдруг, без паузы вдоль Яузы, снег, саночки, крадущиеся следом,
Скользят по кромке Копенгагена, а заодно и по Тверской...
Смотри, как между небом и землёй, жить к смерти неохота:
Белёсый шлейф – размытый ветром смысл потерь – звучит огнём.
И кровью сдерживает гул кромешный русская пехота,
И руки вдов – цветами – кров гранитной памяти о нём :
О павшем сыне, муже, дне счастливом и обычном очень...
Но, погоди, внимающий, я главное не возвестил :
О том, как восходил костёр в ночующую в поле осень,
Бег босоногий в руки матери в избе постиг настил
Окрашенных и пригнанных досок, вдруг, бриз и бриг вдоль брега:
Сон снится спящему – как в тридевятом веке ночь плывёт
Иль колокольчик под дугой уносит душу в круговерть снегов разбега
И в небе – мёртвая петля: свершает Нестеров полёт.
Мерцает отблеск тайны плазмы в глубинах пирамид. Льёт Ориона пояс
Холодный ливень света – на тьму тысячелетнюю и даже
Глаза мальчишки пред Сикстинскою объяты светом звёзд и слышен поезд
«Москва-Сатурн»; речь Маяковского грохочет эпатажем –
Над исполинским чревом Колизея.
И клёкот бойни нескончаемой – всё ближе, громче!
Слепой, контуженный ведёт народы кормчий,
Летят в тартарары, на смрад глазея,
Седые годы, лепестки календарей,
Смотри в глаза судьбы, останови скорей
Вращение угрюмых стрелок!
Пусть свиньям – жемчуг, век мой – мелок,
Но как пленительно сверкает небосвод,
Как тесно – в мире страха, несвобод!
В чумном корыте, в латаной лохани –
Хранятся сны и взвеянный стихами,
Бессмертен облик достоверности моей!
И мысли странствуют над глубиной морей...
И, руки распахнув, я преграждаю путь собою –
Всей жизни человеческой – не сметь
Творить исчадие – отложенную смерть!
И с нежностью цветов, и с мягкостью собольей –
С улыбкой прорываться, навсегда –
В иные сны, в святые города,
Где вольный вьётся ветер,
Где боги – только дети...
Где горе – понарошку,
На солнечной дорожке –
Незримая благоухает красота :
Ни победителей, ни побеждённых, ни креста...
Нет чувства времени. Нет временных людей...
Смотри и удивляйся, молодей,
И отправляйся в путь, начни всю жизнь сначала:
Свеча глухую темень раскачала,
Шла на прорыв, до самого огарка!
Не сдохнуть в немощи, а весело и ярко
Искать – иного бога, жизнь иную...
Я белый лист мечтаний разлиную
Для Слова – в е ч е р е л о, б ы л и в м е с т е.
Не зная: войн, страданий, горя, мести,
Разлук смертельных и пожизненных обманов...
В Нащокинском, из труб, из медных кранов
Шла кровь поэта и омыли лица ею...
А мы с тобой – вдоль века, по аллее –
Идём, всему наперекор, уходим вдаль и прочь,
Встречая – сердцем пролитую ночь.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Свидетельство о публикации №123011005727
--------------------------------
"Хакуна матата" - (суахили: [hɑˈkunɑ mɑˈtɑtɑ]) это фраза на суахили, означающая "без проблем" или "без забот" и "расслабься". (буквально хакуна: "нет/нет"; матата: "заботы".) В анимационном фильме 1994 года Walt Disney Animation Studios "Король лев" эта фраза получила известность на Западе в одной из самых популярных песен, в которой она переводится как "не беспокойся".
Есть в великих стихах
Есть в великих стихах —
Тишины немота,
Как ладонью с ресницы
Снежинка снята...
На мгновение лишь
И растаяла, нет.
Зычным хором молчишь
В дальнем слове поэт.
И ведёшь, и уводишь,
Водою журча,
Уползаешь, как еж,
Поворотом ключа
Отворяешь стеснённую сводами
Дверь...
Там зияют миры.
На мгновенье, поверь,
Все великие в жизни стихи,
На чуть-чуть!
Есть слова «от сохи»,
Есть надежда вернуть
Твою душу
В затерянный хор
Н е м о т ы...
Тихо тонет река —
На краю т е м н о т ы.
Я возношу на уровень лица
Я возношу на уровень лица :
Зовущий ввысь, латунный блеск горниста!
В горниле войн погиб покой тенистый
И тени срублены, как деревца!
Я возношу на уровень небес :
Земного неба полинявший купол.
Прижата к сердцу праздность детских кукол —
Где напролом живут, где кровь вразвес!
Я возношу на уровень добра :
Последнего идущего без дела!
Ночь лунная слезами оскудела
В разгаре россыпей из серебра.
Я возношу на уровень лица :
Лампадный свет ночующего неба.
Спокойным голосом сказать вам мне бы
О том, как в память канули сердца...
2009, 2020
Вадим Шарыгин (20.06.2025 13:15:16) Заблокирован
Анна Ахматова
Поэма без героя
(Отрывок)
Часть третья
Эпилог
Быть пусту месту сему...
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
Моему городу
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах.
От Гавани до Смольного видно все как на ладони.
Кое-где догорают застарелые пожары.
И Шереметевском саду цветут липы и поет соловей.
Одно окно третьего этажа
(перед которым увечный клен) выбито,
и за ним зияет черная пустота.
В стороне Кронштадта ухают
тяжелые орудия. Но в общем тихо.
Голос автора, находящегося за
семь тысяч километров, произносит:
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, -
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.
Но земля под ногой гудела,
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом
И ждала условного звука...
Это где-то там - у Тобрука,
Это где-то здесь - за углом.
(Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби -
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя -
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах...)
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей -
Я не знаю, который год -
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса.
Двум посланцами Девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда -
Неужели это не чудо! -
Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела
...А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвием братских могил.
Все, что сказано в Первой части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город "зашитый"...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц...
Над тобой - лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.
А веселое слово - дома -
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький -
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась...
И уже подо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И "Quo vadis?" кто-то сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал.
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской Земли.
От того, что сделалась прахом,
…………………………………
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.
--------------------------------------------------------------------------------------
"Работа над поэмой началась 27 декабря 1940 года в Ленинграде и продолжалась в Ленинграде и Ташкенте до 1943 года. Затем поэма неоднократно перерабатывалась. Хотя последняя редакция была завершена в 1963 году, Ахматова до 1965 года вносила в текст изменения и дополнения. Параллельно создавалось (но осталось незаконченным) балетное либретто на сюжет поэмы.
Реакция первых слушателей поэмы была, по свидетельству Ахматовой, довольно сдержанной: «Строже всего, как это ни странно, её судили мои современники, и их обвинения сформулировал в Ташкенте X. (искусствовед Абрам Эфрос . — В. Ш.), когда он сказал, что я свожу какие-то старые счёты с эпохой (10-е годы) и людьми, которых или уже нет, или которые не могут мне ответить. Тем же, кто не знает некоторые «петербургские обстоятельства», поэма будет непонятна и неинтересна. Другие, в особенности женщины, считали, что «Поэма без героя» — измена какому-то прежнему «идеалу» и, что ещё хуже, разоблачение моих давних стихов, «Чётки» , которые они «так любят». Весьма холодно отнеслась к фрагментам поэмы, прочтённым ей в июне 1941 года, Марина Цветаева: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». По мнению Ахматовой, Цветаева увидела в поэме «мирискусническую стилизацию» — «т. е. то, с чем она, м. б., боролась в эмиграции как со старомодным хламом». Как замечала впоследствии Ахматова, «в первый раз я встретила вместо потока патоки искреннее негодование читателей».
Восторженные отзывы о поэме в этот период исходят в первую очередь от читателей иного поколения и социального опыта, в том числе от иностранцев — поляка Юзефа Чапского и британца российского происхождения Исайи Берлина (оба сыграли важную роль в жизни Ахматовой). Берлин охарактеризовал поэму как «реквием по всей Европе». В окончательной редакции поэмы он сам становится её персонажем.
Вероятно, первым развёрнутым печатным откликом на поэму стала статья Бориса Филиппова (Филистинского) во втором выпуске «Воздушных путей»: «…Героем поэмы, единственным отвоплотившимся до конца, является сама эпоха, время распада отдельных личностей, их обезличения, но сама по себе — эпоха очень яркая и характерная. Шестикратные, пятикратные, минимум — трёхкратные рифмы и ассонансы — рифмы женские — опоясываются, сжимаются в железных объятиях рифм мужских. Чёткая поступь и железный ритм, такт, а образы сменяют друг друга, повторяются, перекрещиваются — всё пронизано сквозняками эпохи»."
Из комментария к поэме Валерия Шубинского :
https://polka.academy/articles/549
Вадим Шарыгин (20.06.2025 17:29:53) Заблокирован
Как мало всегда в жизни поэтических людей или граждан Искусства поэзии! А в наше время – их и вовсе счёт пошёл на десятки человек из каждого миллиона живущих.
Для обретения «поэтичности» или гражданской причастности души к поэтическому мировоззрению вовсе не достаточно, например, хорошо разбираться в правилах стихосложения, может не помочь – ни Литературный институт, ни интерес к творчеству каких-либо поэтов, ни количество прочитанных классиков, ни количество написанных стишков, да – предпочтения могут возникнуть, а вот, поэтичность, она, как жар-птица, только блеснёт над головою, охлестнёт глаза своим переливающимся оперением и выскользнет из рук, её и ухватишь, да не обретёшь!
Сложность ещё в том, что поэтичности, как и созданию поэзии, а не стишков, научить практически невозможно. А в условиях стишочничества или массовой публикации и односложного нахваливания стишков друг друга, обретение поэтичности становится невозможностью в высшей степени.
Пространство жизни, пространство так называемого культурного досуга, буквально, забито до отказа непоэтическими или антипоэтическими людьми. Особенно их много, как не странно, там, где что-то пишут в рифму, массово публикуют, хвалят и почитывают написанное.
В наихудшем положении по отношению к поэтичности находятся люди, выбравшие словесность как профессию – филологи, литературоведы, литературные критики, редакторы литературных изданий – все они в зоне риска сорваться на подмену поэтичности знанием стихосложения. Трудно избежать соблазна подрасти в собственных глазах и в глазах людей со стишками за счёт демонстрации возможностей научного метода в области тайного очарования Искусства. В итоге мы получаем, в лучшем случае, скучных гидов по размерности, или педантичных таксистов, усердных извозчиков, способных вполне сносно и вовремя доставить тело словесности или тело читателя «от дома до вокзала». Это похоже на то, как если бы учёного попросили разъяснить что такое явление выстрела на дуэли. И он бы с удовольствием объяснил весь механизм происходящего : движение гашетки и пружины, удар курка по пистону, взрыв газов, выбрасывающий пулю, звук от сотрясения воздуха, полёт пули и удар её во что-нибудь, находящееся на её пути. Физик любезно уточнил бы нам, что причиной выстрела является взрывчатая сила, заключающаяся в порохе, а толчком к освобождению энергии, проявившейся при выстреле, является сокращение мускулов пальца, нажавшего гашетку... Однако, нюанс отличия дуэльного выстрела от выстрела по воронам, например, останется за пределами познания «специалиста по технике исполнения», как впрочем и суть отличия поэзии от хороших и плохих стишков, суть отличия поэтичности от любого качества стихосложения.
Так с чего начинается родина?
Родина Поэтичности.
И с «картинки в твоём букваре», и «с хороших и верных... живущих в соседнем дворе», и с «той песни, которую пела нам мать...», и «с того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять»...
А может быть, поэтичность начинается с витания в облаках ещё в первом классе, когда голова повёрнута к окну и учительница чувствует твоё отсутствие в классе?
Даже не с самого «витания», а с удовольствия от него, с невозможности бросить это занятие в течение всей жизни!)
А если так: поэтичность начинается с того, что человек на всю жизнь остаётся «мальчишкой» или «девчонкой»? Но как бы не спутать её с романтикой.
Поэтичность – это вероятно высшая степень восприимчивости, или такое свойство воображения, с помощью коего создают жизнь, а не потребляют её, или создают жизнь внутри, вместо потребления жизни снаружи...
Мудрёно?
Но я же предупреждал, что будет очень сложно и объяснить, и понять...
Почему, например, какой-нибудь человек и стихи пишет, и Арсением Тарковским, например, умиляется, а до поэтичности ему как до Луны? Что есть в нём такого, или чего в нём этакого нет, что сколько бы он не восхищался творчеством того же Тарковского, хоть каждый день пусть читает его и находит у него замечательные стихи, но сам по себе, останется вдалеке от той поэтичности, которая как раз-таки и сподвигла Арсения на лучшие свои стихи? Как же так?!
Отчего так: человек объездил все галереи искусств, налюбовался до слёз шедеврами живописи, насмотрелся на творения скульпторов, архитекторов, удивлялся, умилялся, а всё-таки остался в Искусстве не гражданином, но экскурсантом, не помощником , не гражданином искусства, а лишь аплодирующим ему зрителем, не более того? Как же так?!
Что есть такого в этой самой «поэтичности» или «гражданственности в искусстве», что выше всех наших умилений, смотрений, восхвалений, знаний, выше всей нашей информированности и даже способности «прикипеть» к кому-то из творцов искусства?
Сделаем паузу.
Подумаем об этом.
Это важно.
Важно выяснить в себе наличие или отсутствие этой самой «поэтичности», гражданственности, выяснить причины и суть её,
иначе зачем весь этот «Марафон»...
Вадим Шарыгин (20.06.2025 23:34:46) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Продолжу размышления о поэтичности в человеке, воспользуюсь паузой в нашем Марафоне.
Поэтичность - что это? - свойство души, степень развитости восприятия, доминанта натуры, краеугольный камень Искусства как такового?
Да, вероятно, это всё о ней...
Поэтичный человек - если подразумевать под этим человека, выбравшего СЛУЖЕНИЕ поэзии, ок, предположим, но в таком случае, придётся уточнить, а что, собственно, есть такое "поэзия"? Чему именно он служит?
Вот, например, мы с вами : в течение десяти дней в рамках данного Марафона, явились на свет божий те поэты прошлых лет, кто составил славу и гордость русской поэзии, это ещё далеко не все, но уже достаточно широкий спектр, не так ли, - такие разные, каждый со своей судьбой, своим временем, обстоятельствами жизни, поэтикой, каждый со своими возможностями и воззрением на поэзию. Можно и нужно, придержать до поры свои предпочтения, проявить лояльность, став, как рекомендовал Пастернак, "губкой", то есть тем самым важным свойством Искусства - вбирая, не отвергая категорично никого из когорты поэтов.
Однако, само по себе знание, хотя бы в общих чертах, творчеств большинства поэтов, надо честно признать, не гарантирует нам обретения поэтичности. Дело в том, что нам придётся сформулировать суть или сущность явления Поэзии. Предлагаю свой вариант определения : поэзия - это царство Небесное, точнее, царство Небесного языка, или царство перевода с небесного на (в нашем случае) на русский. Поэзия - это Язык, причём язык такой степени глубины или высоты, которая обеспечивает сознанию человека самостоятельность или независимость от плоти ( не тела, прошу учесть, а именно плоти, то есть всего комплекса ориентации на человеческую жизнь как данность). Так вот, поэзия - это ШАГ за пределы обычного, повседневного, практического, как угодно назовите, сознания, сознания погружённого в процесс движения от роддома до кладбища.
Поэзия - это выход "в открытый Космос". Это и билет в один конец. Входящие есть, выходящих нет. Из Поэзии уже не вернуться, как не вернуться человеку, познавшему любовь, не вернуться к себе прежнему, не знающему её, невозможно (!), какой бы ни была история любви, раз познавший уже не сможет и не захочет быть прежним! Так и с поэзией - раз входящий в неё, остаётся навсегда. И те, которые не вошли, кто приспособился быть вокруг да около, никогда не поймут что же произошло с вошедшим. Отсюда трагедия. Граждан поэзии, мягко говоря, не приветствуют, им завидуют, их сторонятся, чураются, почему? Потому что контраст между поэтическим человеком и человеком, который просто пользуется инструментарием поэзии - слишком велик, между ними вечность, бесконечность, то есть несоизмеримость, и нет готового рецепта как преодолеть такое различие.
В этом смысле, поэзия - это новая жизнь, а поэтический человек - это участник нового понимания смысла жизни, соответственно, человек с новым уровнем восприятия и новой степенью ответственности. То что может позволить себе "пользователь поэзии" никогда не позволит себе "поэтический человек".
Примеры? Пожалуйста!
Например, если для пользователя поэзии вполне нормально и естественно не знать или делать вид, что не знает о собственной посредственности или об отсутствии дара слова, то для поэтического человека - само Слово - это уже храм, кровь для сердцебиения, способ существования и ему очень важно в обозримые сроки определиться: кем быть – пишущим или читающим.
Для поэтического человека - годами, тем паче, пожизненно производить стишки - это грех на уровне убийства человека! Для пользователя поэзии - никаких проблем и мучений совести, он будет находить себе тысячи оправданий, чтобы только не лишать себя удовольствия писать. Вот именно, НАШЛОСЬ ключевое слово - "удовольствие" : мне хочется, мне нравится, у меня кое-что получается, и ладно, значит, можно, значит, всё в порядке.
Но для того, чтобы сделать выбор кем быть – читателем или писателем – нужно знать разницу между поэзией и просто стихами или стишками, особенно важно знать разницу между поэзией и хорошими стишками, поскольку «хорошие», они как ложные опята, очень похожи на настоящие.
В любом случае, ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ искусством словесности – откладывает на потом вопрос о своих способностях, об отличии поэзии от стишков, а ПОЭТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК - начинается с того, что стремится быть честным в отношении к Искусству.
Но по кому измерять себя?
Если, например, по Демьяну Бедному, то с таким допуском, пожалуй, можно много «поэтов» набрать, соответственно, и поэтических людей резко прибавится в численности.
Если же брать равнение на лучших, на самых лучших, понимаете, на лучших из лучших, то тогда... тогда нужен вопрос конкретный : я пишу – пишу на уровне Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Бродского, Ахматовой, Есенина, Маяковского иже с ними? Или хуже? Гораздо хуже? Чем именно хуже? Опять приходим к тому, что необходимо знать максимально чётко признаки или суть поэзии во всём объёме её неординарности, необыкновенности владения Словом, служения Языку, а не просто теме, во всём богатстве словаря и поэтичности натуры!
Положа руку на сердце, это так трудно, сравнить своё творчество, свой уровень владения Словом с лучшими из лучших и сделать вывод? Это трудно для самолюбия? Это трудно для признания факта затянувшегося баловства, игры в поэзию? В чём дело? Может быть и трудно, но что ты сделал, сделала для того, чтобы хотя бы попробовать выяснить реальное состояние дел?
--------------------------
итого на этом этапе размышлений:
поэтичность – это не взгляд на что-то особым образом, это взгляд на себя – честным образом.
поэтичность – это не удовольствие, а служение – не можешь поэтом, служи читателем, но служи честно, на своём месте, не выдавай годами ухудшенную версию «я помню чудное мгновенье»! Ты – замечательный человек – не тем, что чего-то накрапал и выставил на публичное обозрение, вместе с миллионом таких же как ты «замечательных на досуге», выставил так, что любое талантливое уже погребено под грудой обыкновенного, нет, ты – замечательный, если научился читать замечательных, если научился отличать «выдающееся» от «хорошего», если научился из сотен выбирать одного, не потому что «нравится», а потому что пишет на уровне лучших из лучших!
А куда деть, вы спросите, хотелки написать то да сё, для души, авось кому-то понравится, а-ля «с пивом потянет»? В стол. В мусорное ведро. Ломка будет. Но её можно преодолеть. С этого преодоления – начинается ПОЭТИЧНОСТЬ, как высшая степень уважения к Искусству и его себестоимости.
Наш Марафон – собрал многих, но посмотрите какое трепетное отношение было у большинства из них к лучшим из лучших, они чётко осознавали своё место именно в те моменты роста души, когда нужно было приближаться к высотам Языка, а не просто когда видели что кто-то что-то удачно зарифмовал.
Понимаете о чём я?
Это, между прочим, важнейший момент моего размышления!
В списке Марафона нашего, например, в качестве участников словотворчества – все равны, они равны – в силе той искренности, с которой написаны и выстраданы их лучшие стихи. Но когда дело касается ПОЭТИЧНОСТИ – то есть царствия небесного явления Языка, то здесь уже равенства нет, здесь строгий отбор – здесь именно и возникают «лучшие из лучших», здесь появляется ПОЭЗИЯ, то есть ТАЙНА, СВЯЗАННАЯ С САМИМ ЯЗЫКОМ КАК ВЫСШЕЙ ФОРМОЙ СОЗНАНИЯ, а не просто инструмент для яркой передачи темы, здесь являет себя служение – СЛУЖЕНИЕ ЯЗЫКУ!
«Лучшие» ничем не лучше «хороших», если дело касается искренности выражения чувств. Но они становятся лучшими на высотах развития, обогащения языка, словесности как самостоятельного содержания. Эту «самостоятельность слова», его самодостаточность, если угодно, и называют даром слова, даром от бога, который поэты дарят своим поэтическим побратимам – читателям поэзии и ничего другого!
Думаем, размышляем...
Спасибо за внимание!
Роберт Иванов (20.06.2025 23:45:39)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вы всегда интересно размышляете, Вадим.
Вадим Шарыгин (21.06.2025 00:05:40) Заблокирован
(Ответ пользователю: Роберт Иванов)
Спасибо, Роберт, я осознаю сложность задачи и хочу, чтобы Марафон был не просто "выставкой достижений", но поводом для глубоких раздумий.
Вадим Шарыгин (21.06.2025 02:18:03) Заблокирован
Борис Корнилов
Ёлка
Рябины пламенные грозди,
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего –
ни зла, ни грусти,
Я в мире темном и пустом,
лишь хрустнут под ногою грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Здесь всё рассудку незнакомо,
здесь делай всё – хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Как много их...
Но тут же сбоку
еще одна произросла,
еще младенец двухнедельный,
он по колено в землю врыт,
уже с иголочки,
нательной
зеленой шубкою покрыт.
Так и течет, шумя плечами,
пошатываясь,
ну, живи,
расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине
и кто-то на воде не тонет
и не сгорает на огне.
Живи –
и не горюй,
не сетуй,
а я подумаю в пути:
быть может, легче жизни этой
мне, дорогая, не найти.
А я пророс огнем и злобой,
посыпан пеплом и золой, –
широколобый,
низколобый,
набитый песней и хулой.
Ходил на праздник я престольный,
гармонь надев через плечо,
с такою песней непристойной,
что богу было горячо.
Меня ни разу не встречали
заботой друга и жены –
так без тоски и без печали
уйду из этой тишины.
Уйду из этой жизни прошлой,
веселой злобы не тая, –
и в землю втоптана подошвой –
как елка – молодость моя.
1934
Смерть
Может быть,
а может быть — не может,
может, я живу последний день,
весь недолгий век мой — выжат, прожит,
впереди тоска и дребедень.
Шляпа,
шлепанцы,
табак турецкий,
никуда не годная жена,
ночью — звезды,
утром — ветер резкий,
днем и ночью — сон и тишина.
К чаю — масло,
и компот к обеду,
— Спать, папаша!? вечером кричат…
Буду жить, как подобает деду,
на коленях пестовать внучат.
День за днем,
и день придет, который
всё прикончит — и еду и сны;
дальше — панихида, крематорий —
все мои товарищи грустны.
И они ногою на погосте
ходят с палочками, дребезжат,
и мундштук во рту слоновой кости
деснами лиловыми зажат.
За окном — по капле, по листочку
жизнь свою наращивает сад;
все до дна знакомо — точка в точку,
как и год и два тому назад.
День за днем —
и вот ударят грозы,
как тоска ударила в меня,
подрезая начисто березы
голубыми струйками огня.
И летят надломанные сучья,
свернутая в трубочку кора,
и опять захлопнута до случая
неба окаянная дыра.
Но нелепо повторять дословно
старый аналогии прием,
мы в конце, тяжелые как бревна,
над своею гибелью встаем.
Мы стоим стеною — деревами,
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.
Если старости
пройдемся краем,
дребезжа и проживая зря,
и поймем, что — амба — умираем,
пулеметчики и слесаря.
Скажем:
— Всё же молодостью лучшая
и непревзойденная была
наша слава,
наша Революция,
в наши воплощенная дела.
В селе Михайловском
В селе Михайловском
Зима огромна,
Вечер долог,
И лень пошевелить рукой.
Содружество лохматых елок
Оберегает твой покой.
Порой метели заваруха,
Сугробы встали у реки,
Но вяжет нянюшка-старуха
На спицах мягкие чулки.
На поле ветер ходит вором,
Не греет слабое вино,
И одиночество, в котором
Тебе и тесно и темно.
Опять виденья встали в ряд.
Закрой глаза.
И вот румяный
Онегин с Лариной Татьяной
Идут,
О чем-то говорят.
Прислушивайся к их беседе,
Они – сознайся, не таи –
Твои хорошие соседи
И собеседники твои.
Ты знаешь ихнюю дорогу,
Ты их придумал,
Вывел в свет.
И пишешь, затая тревогу:
«Роняет молча пистолет».
И сердце полыхает жаром,
Ты ясно чувствуешь: беда!
И скачешь на коне поджаром,
Не разбирая где, куда.
И конь храпит, с ветрами споря,
Темно,
И думы тяжелы,
Не ускакать тебе от горя,
От одиночества и мглы.
Ты вспоминаешь:
Песни были,
Ты позабыт в своей беде,
Одни товарищи в могиле,
Другие – неизвестно где.
Ты окружен зимой суровой,
Она страшна, невесела,
Изгнанник волею царевой,
Отшельник русского села.
Наступит вечер.
Няня вяжет.
И сумрак по углам встает.
Быть может, няня сказку скажет,
А может, песню запоет.
Но это что?
Он встал и слышит
Язык веселый бубенца,
Всё ближе,
Перезвоном вышит,
И кони встали у крыльца.
Лихие кони прискакали
С далеким,
Дорогим,
Родным…
Кипит шампанское в бокале,
Сидит товарищ перед ним.
Светло от края и до края
И хорошо.
Погибла тьма,
И Пушкин, руку простирая,
Читает «Горе от ума».
Через пространство тьмы и света,
Через простор,
Через уют
Два Александра,
Два поэта,
Друг другу руки подают.
А ночи занавес опущен,
Воспоминанья встали в ряд,
Сидят два друга,
Пушкин, Пущин,
И свечи полымем горят.
Пугает страхами лесными
Страна, ушедшая во тьму,
Незримый Грибоедов с ними,
И очень хорошо ему.
Но вот шампанское допито…
Какая страшная зима,
Бьет бубенец,
Гремят копыта…
И одиночество…
И тьма.
Триполье (Отрывок из поэмы)
Часть первая. Восстание
Тимофеевы
Пятый час.
Под навесом
снятся травы коровам,
пахнет степью и лесом,
холодком приднепровым.
Ветер, тучи развеяв,
с маху хлопает дверью:
— Встань, старик Тимофеев,
сполосни морду зверю.
Рукавицами стукни,
выпей чашку на кухне,
стань весёлым-весёлым,
закуси малосолом.
Что теперь ты намерен?
Глыбой двинулся мерин,
морду заревом облил —
не запятишь в оглобли.
За плечами туманы,
за туманами страны, —
там живут богатеи,
многих наших лютее.
Что у нас?
Голодуха.
Подчистую всё чисто,
в бога, в господа, в духа,
да ещё коммунисты.
На громадные вёрсты
хлеборобы не рады, —
всюду хлеборазвёрстки,
всюду продотряды.
Так ли, этак ли битым,
супротиву затеяв,
сын уходит к бандитам,
звать — Иван Тимофеев.
А старик Тимофеев —
сам он из богатеев.
Он стоит, озирая
приделы, сараи.
Всё налажено, сбито
для богатого быта.
День богатого начат,
утя жирная крячет,
два огромные парня
в навозе батрачат.
Словно туша сомовья,
искушенье прямое,
тащит баба сыновья
в свинарник помои.
На хозяйстве великом
ни щели, ни пятен.
Сам хозяин, владыка,
наряден,
опрятен.
Сам он оспою вышит.
Поклонился иконам,
в морду мерину дышит
табаком, самогоном;
он хрипит, запрягая,
коммунистов ругая.
А хозяйка за старым
пышет гневом и жаром:
— Заскучал за базаром?
— Заскучал за базаром…
— Дурень! —
лается баба,
корчит рожу овечью…
— Постыдился хотя ба…
— Отойди! Изувечу!
— Старый пьяница, боров…
— Дура!
— …дерево, камень!
И всего разговоров,
что махать кулаками!
Что ты купишь?
Курёнок
нынче тыщарублёвый…
Горсть орехов калёных,
да нажрёшься до блёва,
до безумья!..
И баба,
большая, седая,
закудахтала слабо,
до земли приседая.
В окнах звякнули стёкла,
вышел парень.
Спросонья
молодою и тёплой
красотою фасоня
и пыхтя папиросой,
свистнул:
— Видывал шалых…
Привезём бабе роскошь —
пуховой полушалок…
Хватит вам барабанить —
запрягайте, папаня!
Сдвинул на ухо шапку,
осторожен и ловок,
снёс в телегу охапку
маслянистых винтовок.
Мерин выкинул ногу —
крикнул мерину: «Балуй!..»
Выпил, крякая, малый
посошок на дорогу.
Песня о встречном
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
И радость поёт, не скончая,
И песня навстречу идёт,
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встаёт —
Горячее и бравое,
Бодрит меня.
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
Бригада нас встретит работой,
И ты улыбнёшься друзьям,
С которыми труд, и забота,
И встречный, и жизнь — пополам.
За Нарвскою заставою,
В громах, в огнях,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
И с ней до победного края
Ты, молодость наша, пройдёшь,
Покуда не выйдет вторая
Навстречу тебе молодёжь.
И в жизнь вбежит оравою,
Отцов сменя.
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
… И радость никак не запрятать,
Когда барабанщики бьют:
За нами идут октябрята,
Картавые песни поют.
Отважные, картавые,
Идут, звеня.
Страна встаёт со славою
На встречу дня!
Такою прекрасною речью
О правде своей заяви.
Мы жизни выходим навстречу,
Навстречу труду и любви!
Любить грешно ль, кудрявая,
Когда, звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
***
У моей, у милой, у прелестной
на меня управа найдена.
Красотой душевной и телесной
издавна прославилась она.
Говорит, ругается:
— Ты шалый,
я с тобою попаду в беду,
если будешь водку пить — пожалуй,
не прощу,
пожалуй, и уйду.
Навсегда тебя я позабуду...
Я встаю.
В глазах моих темно...
— Я не буду водку пить,
не буду,
перейду на красное вино.
-----------------------------------------------------
В последний раздел сборника ′′Я буду жить до старости, до славы′′ вошли материалы следственного дела, заведенного в марте 1937 года НКВД в Ленинграде. Бориса Корнилова обвиняли в том, что он ′′занимается активной контрреволюционной деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведет антисоветскую агитацию′′. 20 февраля 1938 года поэт был расстрелян. По заданию органов экспертизу стихотворений Корнилова проводил литературовед Николай Лесючевский. Ровесник Корнилова, Лесючевский пережил его ровно на 40 лет и сделал завидную карьеру: был главным редактором издательства журнала ′′Звезда′′, главным редактором издательства ′′Советский писатель′′, членом правления Союза писателей СССР.
---------------------------------------------------
В 1939 Ольга Берггольц вышла из тюрьмы и она первое, что пишет в 1939 году, это стихи, посвященные Борису Корнилову:
"И плакать с тобой мы будем,
Мы знаем, мы знаем, о чем..."
И понятно, что речь там идет не только об умершей их общей дочери, а о том, что сделали с ним, и о том, что она поняла про себя, какой она была до того, как стала понимать, что происходит в стране на самом деле. Потому что строки её дневника ′′стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт′′ написаны после тюрьмы – только тюрьма ей дала этот опыт.
-----------------------
Вадим Шарыгин (23.06.2025 00:33:57) Заблокирован
Продолжаем разговор о поэтичности.
Попробую аналогии, хотя они не всемогущи и часто не помогают, но только больше всё запутывают. И всё-таки...
Как известно, в салонах парфюмерии используют кофе в помощь покупателям для того, чтобы обоняние выбирающего духи отдохнуло от толпы нахлынувших запахов и смогло воспринять очередной аромат и определиться с выбором. Кофе, в принципе, начинает своё «победное шествие» к предпочтению человека с уникального аромата. Аромат приготовленных к употреблению кофейных зёрен неверно назвать сильным, скорее, притягательным. Это такой запах, который, в отличие, например, от многих духов, не «прилипает» к поверхности, не подменяет собою воздух пространства, но расширяет его, приглашает вдохнувшего в мир своего присутствия, поддерживает гармонию. Поэтичность – человека, стихотворения также расширяет и заманивает читающего и при этом, обещает продолжение, в отличие, скажем, от приторности стишков, которые все похожи друг на друга, липнут к сознанию знакомыми мотивчиками, говорят понятное об известном, легко запоминаются, но именно эта лёгкость должна насторожить читателя в развитии, то, что тебе дают что-то готовое, то, что ты что-то сходу можешь воспринять, покивать головой, мол, да и у меня так же, зачастую, вовсе не означает, поэтичности или поэзии как таковой.
Надо бы успевать переспрашивать себя, когда говоришь: «вот это мне нравится» – переспроси себя : а что именно нравится, чем именно нравится? То что автор угодил твоему сегодняшнему уровню понимания? Если ответ ваш будет, например такой: «мне нравится душевность, искренность, или прочитанное легко осталось в моей памяти», можно смело выкидывать – это стишок, нет, конечно, можно остановится на своём «нравится», на вкус и цвет, как говорится, но прошу запомнить: к поэзии, к поэтичности – это не имеет никакого отношения. Само слово «нравится», по сути, оскорбительно для поэзии. Она дана не для «нравится», не для «ух, ты и я так думаю», не для «легко повторить и запомнить», не для того, чтобы читатель как бы подтвердил себя в прочитанном, и не для того, чтобы кто-то мог уверенно сказать: «это произведение повествует о том-то и том-то, о том, как дело было..».
Поэзия требует от читателя поэтичности, то есть умения и желания обрести Язык с расширением, речь самовитую, то бишь самодостаточную, не слова, а Слово, которое есть вход в бесконечную анфиладу возможных интерпретаций, когда процесс становится главным содержанием!
Если вы вполне давненько находитесь на окололитературном сайте, например, «Изба-Читальня» и ни разу не шокированы тем, насколько похожи все присутствующие там произведения, насколько «приторны ароматы духов», если вы ни разу не заметили в себе потребности в «аромате кофе», значит, ваше читательское «обоняние» обнулилось, значит, вы только на пути к поэтичности или на пути прочь от неё!)
Если вы помогаете тонущим людям, бросив им спасательный круг, это благородно, но если вы, после этого, понимая важность и имея возможность научить их плавать, не делаете этого, лишь снова, день за днём, год за годом, готовите для будущих потенциальных утопленников спасательные круги для утопающих, значит, вы совершаете преступление! Не «спасательный» круг нужен, но «спасительный»! Преступно поправлять строчки в плохих стихах, учить стихосложению не имеющих природного, божественного дара слова! Преступно поддерживать иллюзию причастия людей к идеалам литературы, если каждый божий день, с вашей помощь в том числе, они укореняются в роли ни читателей, ни писателей. Преступно внушать людям и себе утопию о том, что публичное распространение писанин лишь невинное хобби, лучше, чем водка, никому не вредящее и не мешающее, мол, пиши, милая, как можешь, завтра лучше, чем вчера и всё наладится, чем бы дитя не тешилось лишь бы не плакало.
Дело в том, что публичность не существует, как правило, сама по себе, на персональных сайтах, скажем, нет, это практически всегда часть потока – часть огромного парфюмерного салона, в котором читающие, обалдев от приторности друг друга, уже ничего толком не чувствуя, только кажутся себе творческими людьми, поэтическими людьми. Поток заставляет каждого «быть как все», или как большинство. Но больше двух – уже не поэтические люди, а о поэтичности рассуждающие) Утрирую, но...
Некоторые думают, что искусство устаревает, что у него есть прошлое, настоящее и будущее. Это не так, на мой взгляд, искусство вне времени, или лучше сказать так: у Искусства нет настоящего по определению, оно всегда – из прошлого в будущее. Искусство всегда несовременно, в смысле, опережает современность, как минимум на одно-два поколения, и именно тем, что в истоках своих опирается на прошлое. Искусство не современно для дат вашей жизни на надгробии, но современно для эпохи! А современность в искусстве не эквивалентна понятию «современная жизнь». Самое «современное» произведение – это не история из «современной жизни», это не язык «современствующих» обывателей, это язык, на котором мыслят стремглав, скорописью духа. На вопрос: кого можете назвать из современных писателей, поэтов? – ответ поэтического человека прост : например, такой: Чехов, Шекспир, Цветаева, Мандельштам, Хемингуэй, Бродский...
Марина Цветаева :
«Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших. Завтрашняя газета уже устарела... Современник: всегда меньшинство... Современность есть совокупность лучшего... Быть современником - творить свое время, а не отражать его. Да отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником - творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика.»
Итак, поэтичность отсутствует по определению у всего обслуживающего персонала потока. Поэтичность не связана с лёгкостью понимания и запоминания. Поэтичность – это своеобразное сфумато Слова, когда свет смыслов передаётся таким образом, что не улавливается граница между тьмой и светом, они единое целое, одно в другом, в состоянии неопределённости, в которой процесс важнее результата.
Продолжаем размышление...
Продлеваем Марафон Поэзии в своём выборе своего честного места – все «троечники» и «хорошисты» – тоже двоечники и даже в большей степени с «неудом» за поведение совести)
Вадим Шарыгин (23.06.2025 12:03:49) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Если раньше поэзия в стол
Если раньше поэзия – в стол,
То сейчас – со свободой наружу –
Я швыряю горсть слов своих в столь
Беспросветную тушу и стужу,
Что берёт меня оторопь – сто,
Сто процентов, без малого, морды
Обывателей! Знаете что :
Зинки зенки в намереньях твёрды:
Она пишет стишки, день за днём,
Чтобы Светка в просвет угодила,
Чтоб накрылась кастрюлевым дном,
Раскачала в часах, как кадило,
Медный маятник с боем об пол,
С круговым помешательством стрелок...
Головой Иоанна – в футбол!
Смысл мелка на доске слишком мелок:
«Все – в поэты!» И точка мелком.
Мельком сняты с креста мои строки!
Христа ради с судьбою знаком –
Путь поэта... С любовью жестоки
Эти добрые в снах упыри,
Эти люди усердного склада!
Ты им спой, кровь из вен повтори,
Ты спляши им, поэт, если надо!
И они на могилу – цветок,
Они, чёртушки, жутко простые,
Они – волки, нет, Волги приток.
Закрома глазных яблок пустые...
Если в стол раньше – было кому,
То сейчас – просто некому, помни,
Гражданин Обыватель, пойму,
Что не зыркают зенки : как дровни
Увозили Марину мою;
Как умолк Мандельштам в стылой яме:
Гумилёва в расстрельном строю,
Маяковского, будто в Бедламе,
В злой утопии с пулей в груди,
Кровь в нутро, кровь внутри Англетера!
Ливнем бешеным отгороди,
Современник, себя от партера
В кинозале, где блажь наяву
И раз прав, ожидает расправа!
Я вручную под солнцем живу –
В центре гибели, слева и справа!
Цену Слова, которое в стол,
Я плачу – кровью сердца – и плачу
Вешним дождиком, радостно столь,
Что похоже на звонкую сдачу.
Ты пиши, соглядатай, твори,
Не указ я тебе – ну, коне(ш)но !
Жизнь снаружи со смертью внутри.
И надрывно молчит ветер вешний...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Вадим Шарыгин (23.06.2025 11:43:28) Заблокирован
Варлам Шаламов
Камея
На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет. Кирка и обух топора
Надежней хрупкого пера. В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты. Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой. И, чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.
1951
Говорят, мы мелко пашем
Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя.
Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей.
Жизнь
Жизнь — от корки и до корки
Перечитанная мной.
Поневоле станешь зорким
В этой мути ледяной.
По намеку, силуэту
Узнаю друзей во мгле.
Право, в этом нет секрета
На бесхитростной земле.
Желание
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком…
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги…
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.
Я б собрал слюну во рту,
Я бы плюнул в красоту,
В омерзительную рожу.
На ее подобье Божье
Не молился б человек,
Помнящий лицо калек…
Букет
Цветы на голом горном склоне,
Где для цветов и места нет,
Как будто брошенный с балкона
И разлетевшийся букет.
Они лежат в пыли дорожной,
Едва живые чудеса…
Их собираю осторожно
И поднимаю — в небеса.
Я беден, одинок и наг
Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.
Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.
И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.
Я говорю мои стихи,
Я их кричу.
Деревья, голы и глухи,
Страшны чуть-чуть.
И только эхо с дальних гор
Звучит в ушах,
И полной грудью мне легко
Опять дышать.
* * *
Луна, точно снежная сойка,
Влетает в окошко ко мне
И крыльями машет над койкой,
Когтями скребет по стене.
И бьется на белых страницах,
Пугаясь людского жилья,
Моя полуночная птица,
Бездомная прелесть моя.
* * *
Осторожно и негромко
Говорит со мной поземка,
В ноги тычется снежок,
Чтобы я не верил тучам,
Чтобы в путь по горным кручам
Я отправиться не мог.
Позабывшая окошко,
Ближе к печке жмется кошка —
Предсказатель холодов.
Угадать, узнать погоду
Помогает лишь природа
Нам на множество ладов.
Глухари и куропатки
Разгадали все загадки,
Что подстроила зима.
Я ж искал свои решенья
В человечьем ощущенье
Кожи, нервов и ума.
Я считал себя надменно
Инструментом совершенным
Опознанья бытия.
И в скитаньях по распадкам
Доверял своим догадкам,
А зверью не верил я.
А теперь — на всякий случай —
Натащу побольше сучьев
И лучины наколю,
Потому что жаркой печи
Неразборчивые речи
Слушать вечером люблю.
Верю лишь лесному бреду:
Никуда я не поеду,
Никуда я не пойду.
Пусть укажут мне синицы
Верный путь за синей птицей
По торосистому льду.
* * *
По нашей бестолковости,
Окроме «Боже мой»,
Ни совести, ни повести
Не вывезешь домой.
-------------------------------------------------------------------------
«Я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в Бога — я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь. Ты ненавидел бескорыстную любовь к книге, я буду любить книги беззаветно. Ты хотел заводить полезные знакомства, я их заводить не буду. Ты ненавидел стихи, я их буду любить. Все будет делаться наоборот. Ты хочешь известности, я предпочитаю погибнуть в любом болоте».
Варлам Шаламов, из монолога отцу, автобиографическая повесть «Четвертая Вологда»
Вадим Шарыгин (23.06.2025 12:01:05) Заблокирован
Максим Горький
(Алексей Пешков)
Убийственно тоскливы ночи финской осени. В саду - злой ведьмой шепчет дождь; он сыплется третьи сутки и, видимо, не перестанет завтра, не перестанет до зимы.
Порывисто, как огромная издыхающая собака, воет ветер. Мокрую тьму пронзают лучи прожекторов; голубые холодные полосы призрачного света пронзает серый бисер дождевых капель. Тоска. И - люди ненавистны. Написал нечто подобное стихотворению.
- Облаков изорванные клочья
Гонят в небо желтую луну;
Видно, снова этой жуткой ночью
Я ни на минуту не усну.
Ветвь сосны в окно мое стучится.
Я лежу в постели, сам не свой,
Бьется мое сердце словно птица,-
Маленькая птица пред совой.
Думы мои тяжко упрямы,
Думы мои холодны, как лед.
Черная лапа о раму
Глухо, точно в бубен, бьет.
Гибкие, мохнатые змеи -
Тени дрожат на полу,
Трепетно вытягивают шеи,
Прячутся проворно в углу.
Сквозь стекла синие окна
Смотрю я в мутную пустыню,
Как водяной с речного дна
Сквозь тяжесть вод, прозрачно синих.
Гудит какой-то скорбный звук,
Дрожит земля в холодной пытке,
И злой тоски моей паук
Ткет в сердце черных мыслей нитки.
Диск луны, уродливо изломан,
Тонет в бездонной черной яме.
В поле золотая солома
Вспыхивает желтыми огнями.
Комната наполнена мраком,
Вот он исчез пред луной.
Дьявол, вопросительным знаком,
Молча встает предо мной.
Что я тебе, Дьявол, отвечу?
Да, мой разум онемел.
Да, ты всю глупость человечью
Жарко разжечь сумел!
Вот - вооруженными скотами
Всюду ощетинилась земля
И цветет кровавыми цветами,
Злобу твою, Дьявол, веселя!
Бешеные вопли, стоны,
Ненависти дикий вой,
Делателей трупов миллионы -
Это ли не праздник твой?
Сокрушая труд тысячелетий,
Не щадя ни храма, ни дворца,
Хлещут землю огненные плети
Стали, железа, свинца.
Все, чем гордился разум,
Что нам для счастия дано,
Вихрем кровавым сразу
В прах и пыль обращено.
На путях к свободе, счастью -
Ненависти дымный яд.
Чавкает кровавой пастью
Смерть, как безумная свинья.
Как же мы потом жить будем?
Что нам этот ужас принесет?
Что теперь от ненависти к людям
Душу мою спасет?
Песни из очерка «На Чангуле»
1
Темная дорога ночью среди степи —
Боже мой, о боже,— так страшна!
Я одна на свете, сиротой росла я;
Степь и солнце знают — я одна!
Красные зарницы жгут ночное небо,—
Страшно в синем небе маленькой луне!
Господи! На счастье иль на злое горе
Сердце мое тоже все в огне?
Больше я не в силах ждать того, что будет...
Боже мой, как сладко дышат травы!
О, скорей бы зорю тьма ночная скрыла.
Боже, как лукавы мысли у меня...
Буду я счастливой, — я цветы посею,
Много их посею, всюду, где хочу!
Боже мой, прости мне! Я сказать не смею
То, на что надеюсь... Нет, я промолчу...
Крепко знойным телом я к земле приникла,
Не видна и звездам в жаркой тьме ночной.
Кто там степью скачет на коне на белом?
Боже мой, о боже! Это — он, за мной?
Что ему скажу я, чем ему отвечу,
Если остановит он белого коня?
Господи, дай силу для приветной речи,
Ласковому слову научи меня.
Он промчался мимо встречу злым зарницам,
Боже мой, о боже! Почему?
Господи, пошли скорее серафима,
Белой, вещей птицей вслед ему!
2
Ой, Мара!
К тебе под оконце
Пришел я недаром сегодня,
Взгляни на меня, мое солнце,
Я дам тебе, радость господня,
Монисто и талеры, Мара!
Ой, Мара!
Пусть красные шрамы
Лицо мое старое режут,—
Верь — старые любят упрямо
И знают, как женщину нежить.
Поверь сердцу старому, Мара!
Ой, Мара!
Ты знаешь,— быть может,
Бог дал эту ночь мне последней,
А завтра меня уничтожит,—
Так пусть отслужу я обедню
Святой красоте твоей, Мара!
Ой, Мара!
Песня о Соколе
Море — огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звезд. Кажется, что небо всё ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.
Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые теплой и ласковой мглой южной ночи.
Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали черные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены — все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за горными вершинами.
— А-ала-ах-а-акбар!.. — тихо вздыхает Надыр-Рагим-оглы, старый крымский чабан, высокий, седой, сожженный южным солнцем, сухой и мудрый старик.
Мы с ним лежим на песке у громадного камня, оторвавшегося от родной горы, одетого тенью, поросшего мхом, — у камня печального, хмурого. На тот бок его, который обращен к морю, волны набросали тины, водорослей, и обвешанный ими камень кажется привязанным к узкой песчаной полоске, отделяющей море от гор. Пламя нашего костра освещает его со стороны, обращенной к горе, оно вздрагивает, и по старому камню, изрезанному частой сетью глубоких трещин, бегают тени.
Мы с Рагимом варим уху из только что наловленной рыбы и оба находимся в том настроении, когда всё кажется призрачным, одухотворенным, позволяющим проникать в себя, когда на сердце так чисто, легко и нет иных желаний, кроме желания думать.
А море ластится к берегу, и волны звучат так ласково, точно просят пустить их погреться к костру. Иногда в общей гармонии плеска слышится более повышенная и шаловливая нота — это одна из волн, посмелее, подползла ближе к нам.
Рагим лежит грудью на песке, головой к морю, и вдумчиво смотрит в мутную даль, опершись локтями и положив голову на ладони. Мохнатая баранья шапка съехала ему на затылок, с моря веет свежестью в его высокий лоб, весь в мелких морщинах. Он философствует, не справляясь, слушаю ли я его, точно он говорит с морем:
— Верный богу человек идет в рай. А который не служит богу и пророку? Может, он — вот в этой пене... И те серебряные пятна на воде, может, он же... кто знает?
Темное, могуче размахнувшееся море светлеет, местами на нем появляются небрежно брошенные блики луны. Она уже выплыла из-за мохнатых вершин гор и теперь задумчиво льет свой свет на море, тихо вздыхающее ей навстречу, на берег и камень, у которого мы лежим.
— Рагим!.. Расскажи сказку... — прошу я старика.
— Зачем? — спрашивает Рагим, не оборачиваясь ко мне.
— Так! Я люблю твои сказки.
— Я тебе всё уж рассказал... Больше не знаю... — Это он хочет, чтобы я попросил его. Я прошу.
— Хочешь, я расскажу тебе песню? — соглашается Рагим.
Я хочу слышать старую песню, и унылым речитативом, стараясь сохранить своеобразную мелодию песни, он рассказывает.
I
«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.
«Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень...
«А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями...
«Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
«Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях...
«С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень...
«Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты...
«Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:
«— Что, умираешь?
«— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко!.. Ох ты, бедняга!
«— Ну что же — небо? — пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро!
«Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.
«И так подумал: „Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет...“
«Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами.
«Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.
«И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
«— О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..
«А Уж подумал: „Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..“
«И предложил он свободной птице: „А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии“.
«И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня.
«И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.
«И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья...
«Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море.
«А волны моря с печальным ревом о камень бились... И трупа птицы не видно было в морском пространстве...
II
«В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу.
«И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье.
«— А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать всё это, взлетевши в небо хоть ненадолго.
«Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце.
«Рожденный ползать — летать не может!.. Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся...
«— Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!.. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!.. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам всё знаю! Я — видел небо... Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я.
«И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою.
«Блестело море, всё в ярком свете, и грозно волны о берег бились.
«В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:
„Безумству храбрых поем мы славу!
„Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
„Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
„Безумству храбрых поем мы песню!..“»
...Молчит опаловая даль моря, певуче плещут волны на песок, и я молчу, глядя в даль моря. На воде всё больше серебряных пятен от лунных лучей... Наш котелок тихо закипает.
Одна из волн игриво вскатывается на берег и, вызывающе шумя, ползет к голове Рагима.
— Куда идешь?.. Пшла! — машет на нее Рагим рукой, и она покорно скатывается обратно в море.
Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Всё кругом смотрит странно живо, мягко, ласково. Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем дыхании его на горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения.
Всё дремлет, но дремлет напряженно чутко, и кажется, что вот в следующую секунду всё встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких звуков. Эти звуки расскажут про тайны мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут с собой душу высоко в темно-синюю бездну, откуда навстречу ей трепетные узоры звезд тоже зазвучат дивной музыкой откровения...
Прощай!
Прощай! Душа - тоской полна.
Я вновь, как прежде, одинок,
И снова жизнь моя темна,
Прощай, мой ясный огонек!..
Прощай!
Прощай! Я поднял паруса,
Стою печально у руля,
И резвых чаек голоса
Да белой пены полосы -
Все, чем прощается земля
Со мной... Прощай!
Даль моря мне грозит бедой,
И червь тоски мне душу гложет,
И грозно воет вал седой...
Но - море всей своей водой
Тебя из сердца смыть не может!..
Прощай!
Из пьесы «Дачники»
Маленькие, нудные людишки
Ходят по земле моей отчизны,
Ходят и — уныло ищут места,
Где бы можно спрятаться от жизни.
Все хотят дешевенького счастья,
Сытости, удобств и тишины.
Ходят и — всё жалуются, стонут,
Серенькие трусы и лгуны.
Маленькие, краденые мысли...
Модные, красивые словечки...
Ползают тихонько с краю жизни
Тусклые, как тени, человечки.
Вадим Шарыгин (23.06.2025 13:25:00) Заблокирован
Александр Розенбаум
Романс Колчака
Кусок земли, исхлёстанный ветрами,
Сухою веткой где-то хрустнет вдруг наган...
Заиндевелыми еловыми бровями
Глаза очертит где-то белая тайга...
Прошу, будь ласков с теми, Бог, кого оставлю
На этой милой, столь забывчивой Земле.
Прошу, войди в мой дом, прикрой плотнее ставни,
Чтоб из окон не виден был кровавый след.
А теперь я готов, господа, или, как вас там,
Верой-правдой служить не дано
Тем, кто веры не знал,
И кому правда не чиста,
Тем, кто небо зажёг над страной.
Не сметь срывать с меня гвардейские погоны,
Не сметь касаться лапой русских орденов.
Оставьте институткам этот бред ваш революционный
И отпустите к матерям мальчишек-юнкеров.
Позволю извинить себе убогость мыслей ваших чёрных,
Но не могу простить нечищеный наган,
Того, что в смертный час мой вы стоите не по форме,
Небритость ваших щёк и этот жуткий перегар.
А теперь я готов, господа, или, как вас там,
Верой-правдой служить не дано
Тем, кто веры не знал,
И кому правда не чиста,
Тем, кто небо зажёг над страной.
Я принимаю свой парад последний,
Идут полки мои под царственный венец...
Святой отец, души предсмертный собеседник,
Уже лежит, лицом разбитым ткнувшись в снег.
Земля вас не возьмёт, и море вас не примет...
Да, можно научиться убивать врагов...
Но верьте мне, тысячелетие отринет
Тех, кто решился разменять его на год.
Романс генерала Черноты
Опять один в постели полусонной,
Во тьме ночной лишь стук шальных копыт.
Давно лежит на золотых погонах
Парижских улиц вековая пыль.
Блестящие тускнеют офицеры,
Как говорится, Боже, даждь нам днесь.
Уже не так изысканны манеры -
Остались только выправка да честь.
Я жив, мой друг, покоен и свободен,
Но стал мне часто сниться странный сон:
На водопой по василькам уводит
Седой денщик коня за горизонт.
Осенним утром псовая охота.
Борзые стелют, доезжачих крик.
Густой туман спустился на болота,
Где ждут своих тетёрок глухари.
Кто мы с тобою здесь на самом деле?
Один вопрос, и лишь один ответ:
Mon chere amie, мы здесь с тобой Мишели,
Здесь нет Отечества и отчеств тоже нет.
Не привыкать до первой крови драться,
Когда пробьют в последний раз часы...
Но, господа, как хочется стреляться
Среди берёзок средней полосы.
По снегу, летящему с неба
По снегу, летящему с неба,
Глубокому белому снегу,
В котором лежит моя грусть,
К тебе, задыхаясь от бега,
На горе своё тороплюсь.
Под утро земля засыпает
И снегом себя засыпает,
Чтоб стало кому-то тепло.
Лишь я, от тоски убегая,
Молю, чтоб меня занесло.
И каналы тянут руки серые ко мне.
И в ладонях их уже не тает белый снег.
И в ладонях их уже не тает белый снег.
Сыграйте мне, нежные скрипки.
Светает. Написан постскриптум,
И залит обрез сургучом.
Пора, грянет выстрел, и, вскрикнув,
Я в снег упаду на плечо.
Хочешь, эту песню не слушай.
Дверью хлопну - легче не станет.
Только не бередь мою душу.
Только не тревожь мои раны.
Снова с неба падают звёзды,
Снова загадать не успею.
Жить мне вроде бы и не поздно...
Только просто так не сумею.
Посвящение Мандельштаму
В доме том
За углом,
Где давным-давно всё быльём
поросло,
Жил поэт
Много лет,
Он владел нам дарящим свет
ремеслом.
Когда город забывался долгим сном
Да на стыках громыхали поезда,
Лишь одно светилось полночью окно,
Лишь одна горела на небе звезда.
Жил один,
Нелюдим,
Плыл, как айсберг, средь белых льдин
по судьбе.
Но стучат
По ночам,
Ведал он не одну печаль -
много бед.
Помнил кнопку леденящую звонка,
Раздирающего душу на куски,
Помнил дней испепеляющих канкан
Да Иуды аккуратные виски.
Здесь на старом еврейском кладбище
По старинке, в черте оседлости
Господа лежат и товарищи,
Кто-то в роскоши, кто-то в бедности.
Кто-то в камне, расшитом золотом,
Вдоль оградок - скамейки чистые,
Кто-то в камне замшелом, колотом,
Позабытый родными, близкими.
Вот фельдфебель Её Величества
Делит землю с портным из Гомеля.
Тот был бездарью, этот - личностью -
Оба в землю легли изгоями.
В доме том
За углом,
Где давным-давно всё быльём
поросло,
поросло...
Нарисуйте мне дом
Нарисуйте мне дом, да такой, чтобы в масть!
В масть козырную, лучше бы в бубну...
В доме том укажите мне место, где бы упасть,
Чтоб уснуть и не слышать зов глашатаев трубный.
Нарисуйте мне дом, да такой, чтобы жил,
Да такой, чтобы жить не мешали.
Где, устав от боёв, снова силы б копил,
И в котором никто никогда бы меня не ужалил.
Я бы сам, я бы сам,
Да, боюсь, не сумею,
Не найти мне никак
эти полутона.
По дремучим лесам
Всё скачу, всё скачу на коне я
И в холодном поту
через день просыпаюсь от сна.
Нарисуйте очаг, хоть на грубом холсте,
На кирпичной стене, только чтобы тянуло,
Нарисуйте же так, чтоб кулак захрустел
И с холодных ресниц тёплым домом однажды подуло.
Я бы сам, я бы сам -
Нету красок заветных,
Знаю лишь только две,
их сжимаю рукой.
То бела полоса,
То черна беспросветно,
Рассинить бы...
да нет у меня акварели такой.
Нарисуйте меня, да такого, чтоб в крик,
Чтобы мама моя не боялась за сына.
Нарисуйте меня журавлём лишь на миг,
Я хочу посмотреть на людей с высоты журавлиного клина.
Я бы сам, я бы сам,
Да ломаются кисти,
Только грифу дано
пальцев вытерпеть бунт.
И летят, и летят, и летят
в небеса,
В облака поднимаются листья
Этих нот, горьких нот,
облетевших с разорванных струн.
О холодах
Я ломился в закрытую дверь,
Я смеялся и плакал...
Я кричал стенам: «Как же теперь?
Шьёт на улице саван метель,
И хозяин не выгонит в степь
На погибель собаку!»
Вкруг меня вырастали дома,
Закрывали полнеба.
Я сошёл от бессилья с ума
И гитару свою разломал,
Спохватился, да поздно - зима
Замела её снегом...
Холодно, холодно, холодно...
Не замёрзнуть бы - отворите.
Пологом, ласковым пологом
Даль морозную затяните.
Молодость, молодость, молодость
Мне верните - не губите.
Холодно,
холодно...
Я озябшие пальцы тянул...
И клонился к груди головою.
А потом вдруг подумал - уснул...
Потому что увидел весну...
Захотел приложиться к кресту
И укрыться землёю...
И когда, наконец, мне на стук
Дверь открыли в тяжёлом раздумье,
Собрались все родные вокруг,
И пришёл самый преданный друг,
И в кольце его солнечных рук
Понял вдруг, что я умер.
Дорога на Ваганьково
Над заснеженным садиком
Одинокий фонарь,
И, как свежая ссадина,
Жжёт мне сердце луна.
В эту полночь щемящую
Не заказан мне путь
На Ваганьково кладбище,
Где он лёг отдохнуть.
Я пойду, слыша плач иных
Инквизиторских стран,
Мимо тел раскоряченных,
Мимо дыб и сутан.
Долго будет звенеть ещё
Тех помостов пила...
Я пойду, цепенеющий
От величия зла.
Пистолеты дуэльные
Различаю во мгле,
Два поэта застрелены
Не на папской земле.
Офицерам молоденьким
Век убийцами слыть.
Ах, Володя, Володенька,
А нам кого обвинить?
И во взгляде рассеянном
Возле петли тугой
Промелькнёт вдруг Есенина
Русочубая боль.
Рты распахнуты матерно,
Вижу пьяных господ
Над заблёванной скатертью
Велемировских од.
Вижу избы тарусские,
Комарова снега,
Две великие, русские,
Две подруги богам.
Дом на спуске Андреевском,
Где доска, кто в нём жил?
Но мы всё же надеемся,
В грудь встречая ножи.
Проплывают видения,
И хочу закричать -
Родились не злодеями,
Так доколе ж нам лгать?
Я стою перед «Банькою»,
Я закончил свой путь,
Я пришёл на Ваганьково,
Где он лёг отдохнуть.
Вальс тридцать седьмого года
На дорогу, что вдали от Неглинки,
Пролилась ко мне музыка синим дождём...
Ради Бога, не снимайте пластинки,
Этот вальс танцевали мы в тридцать седьмом.
На три счёта вьюга кружит ночами,
На три счёта передёрнут затвор...
Забываю... Это было не с нами...
На три счёта звездой догорает костёр.
Вальс старинный обнимает за плечи -
Помнят всё огрубелые руки мои:
Помнят тёплый можжевеловый вечер,
Как звучала в нём музыка нашей любви...
Вальс разлуки по стране носит письма...
К сожаленью, в них обратного адреса нет.
И летают по земле наши мысли,
И летает по всем лагерям вальс надежд...
На дорогу, что вдали от Неглинки,
Пролилась ко мне музыка синим дождём...
Ради Бога, не снимайте пластинки,
Этот вальс танцевали мы в тридцать седьмом.
38 узлов
Посвящается крейсеру "Киров".
Было время - я шёл тридцать восемь узлов,
И свинцовый вал резал форштевень,
Как героев встречали моих моряков
Петроград, Лиепая и Ревель.
А теперь - каждый кабельтов в скрипе зубов,
И хрипит во мне каждая миля...
Было время - я шёл тридцать восемь узлов,
И всё сверкало от мачты до киля.
И мне верили все: и враги, и друзья,
От зелёных салаг до Главкома.
И все знали одно - победить их нельзя,
Лееров их не видеть излома.
И эскадры, завидев мой вымпел вдали,
Самым главным гремели калибром,
И я нёсся вперёд, уходя от земли,
До скулы оба якоря выбрав.
Было всё это так. Мы не ждали наград,
И под килем лежало семь футов.
Ждали дома невесты, и ждал нас Кронштадт,
Как фатою, туманом окутан.
Было всё это так. Только время не ждёт,
Вот сейчас бы и дать самый полный.
Я в машины кричу: "Самый полный вперёд!" -
Да не тянут винты, вязнут в волнах...
Не могу, стану в док. Отдохну до поры -
Не пристало Балтфлоту быть слабым.
Лучше флаг в небо взмыть и, кингстоны открыв,
Затопить свой усталый корабль.
Но разве выскажешь всё это в несколько слов,
Когда снятся в кильватере чайки?
На компасе - норд-вест, тридцать восемь узлов,
И всё сверкает от пушки до гайки.
Вадим Шарыгин (23.06.2025 13:56:25) Заблокирован
Владимир Вейдле
Берег Искии
Ни о ком, ни о чем. Синева, синева, синева.
Ветерок умиленный и синее, синее море.
Выплывают слова, в синеву уплывают слова,
Ускользают слова, исчезая в лазурном узоре.
В эту синюю мглу уплывать, улетать, улететь,
В этом синем сияньи серебряной струйкой растаять,
Бормотать, умолкать, улетать, улететь, умереть,
В те слова, в те крыла всей душою бескрылой врастая…
Возвращается ветер на круги свои, а она
В синеокую даль неподвижной стрелою несется,
В глубину, в вышину, до бездонного синего дна…
Ни к кому, никуда, ни к тебе, ни к себе не вернется.
1964 (1965)
К ***
Напрасно тень свою ты в зеркале искала;
Она была тобой, ты больше не она.
С нездешней легкостью легла на одеяло
Жемчужных рук твоих сквозная белизна.
Жемчужных рук. Твоих… Ты плачешь, Каллинира?
Каллианасса, плачь! Нам утешенья нет.
К блаженным берегам исчезнувшего мира
Нам возвращенья нет. И нам прощенья нет.
Но там, над временем, в кольце возобновлений,
Над зеленью лугов и синевой морей,
В нетленной юности, где тень навстречу тени
Летит, как некогда моя вослед твоей,
Сквозь все отравы, все колючие обиды
Летела мучаясь, любуясь и любя, –
Там, на гребне волны, где пляшут Нереиды,
Нет ни одной, поверь, жемчужнее тебя.
1965
* * *
Когда опомнится повеса и глупец,
Когда исправится шутник неисправимый
И тот, кто видел сон, проснется, наконец,
Нелюбящий и нелюбимый.
От нас останется оставшимся тогда
Вот этих тесных букв рассчитанная повесть,
Обряд без трепета, уменье без стыда
И слов сговорчивая совесть.
1925
Стихи о стихах
Неназываемое нечто,
Слиянье правды и мечты,
Того, что – плен, того, что вечно,
Того, что – ты и что – не ты.
Почудилось – и вот уж начат
Двуличных слов набор, отбор,
Тех, что, гляди, да и заплачут
Твоим слезам наперекор.
Извилисто, молниеносно,
В разбивку, исподволь, навзрыд,
И неспроста, и «ах, как просто»:
Шажок – стежок – открыт – прикрыт…
Подшито, выверено, спето.
Ну что ж, зови. Подай им весть.
Пусть верят на слово, что это
Как раз то самое и есть.
1965 (1970)
***
Пусть этот нищий день войдет неслышно в сени,
Безмолвным пришлецам гостеприимен дом,
Я сяду рядом с ним на голые ступени
Подумать, может быть, о старом, о былом...
И вечер пусть придет и на глаза положит
Прохладную ладонь, чтобы напомнить мне
Невозвратимый час, который был и прожит
В оцепенении, в дремоте, в тишине.
А ты, осенний вихрь, кружись ломая руки,
Как в ночь далекую, когда ты пел и выл,
Когда мой робкий стих в смятении и в муке
Неверный голос свой с твоим соединил.
Томск, 1920
ПРОСНУВШИСЬ НОЧЬЮ
Тихо. Так будет в могиле. — Шутишь? В могиле не тихо.
Там — никак. Не темно, не светло, не тихо, не громко.
И ничего там не будет: кончилось «было» и «будет».
Нет, для тебя, ничего, раз и «тебя» уже нет.
Смертный, могилы не бойся. Тебя землей не засыпят.
Час настанет, уйдешь от живых; но не к мертвым: нет мертвых.
Ангел твой слезы рукою смахнет, улыбнется, и вот уж
Ты — только в том, что любил. Ты только там, где Любовь.
Июнь 1978
Умирать надо в бедности
Умирать надо в бедности. Желто-серой ветхой клеенкой
Стол в Духов день был покрыт, когда отец Сергий,
Чаем гостей угостив, на плечо положил тебе руку
И в сторонку отвел, известить о своей предстоящей кончине.
Умирать надо в бедности, и в состраданьи к страданью.
Так говорил Заратустра извощичьей кляче в Турине.
Поскользнувшись на мерзлых торцах, лошаденка упала.
К ней он кинулся, пал на колени, обнял шею ее и заплакал.
Умирать надо в бедности. Иль ты мнишь, что семь тысяч
Книг побегут за гробом твоим при выносе тела?
А тетради свои, все писанья сожги: так вернее и проще.
Доживай свои дни в состраданьи, в смиреньи, и Бедность,
Смерти подруга, без зова придет за тобой и с тобой пребудет навеки.
ОТКРЫТКА С АППИЕВОЙ ДОРОГИ
Та, да не та, уже давно, двадцать лет:
Вся черная, и на солнце кажется липкой.
Бензинный едкий дух. Грузовики грохочат.
Помнишь — май, жасмин? Подумай только:
Via Appia Antica.
Широких, круглых,
Как бы волной омытых, гладких, теплых
Булыжников не видно. Уравняли,
Втоптали, заклепали, заваксили...
Но работали вяло: асфальт, и всё таки пыль.
Лучше идти полями. Зелень еще свежа. Горы
Голубеют вдали; всё те же. Пятое мая.
Цветет жасмин.
Я полежал в траве
И пошел завтракать в тратторйю Бельведере,
Где всё так же бегают с блюдами
Из кухни в садик через дорогу,
Но поторапливаются: как бы не раздавили.
За соседним столиком, в чалме, индийский, что ли,
Подьячий или дьяк трещит не умолкая,
Со страшной твердостью согласных, по-английски:
Оон. Вашингтон. Урон со всех сторон.
План. Переплан. Размен. Товарообмен.
Мистерр Стивенсон из э ввондеррфулл мэн.
С дороги — смрад. Черней других и гуще
Сок дизелей.
К десерту гитарист
Полупрофессорского вида, лысый, грузный,
Похожий на меня, как я теперь,
Поет без голоса A rivederci Roma.
Фальшивит. Тренькает.
Слава Богу кончил.
Стихло. Роздых. Отгрохотали и пришли поесть.
Можно забыть. Можно помнить. Не надо вспоминать.
Сияет день — тот день, этот день. Почти что рядом
Кустик, из тех, что в подвенечном платье,
Благоухает. Небо, над всеми нами,
Безоблачно. Какой вкусный хлеб!
Какое светлое, беззлобное вино!
Радость. Радость. Радость.
Жасмин и бензин.
Жасмин — и бензин.
1965
Н ЕТ
Четыреста мостиков и мостов
Со ступеньками вверх и вниз.
Я по ним до утра ходить готов,
К ним спешу и лечу — зовет их зов —
Как лунатик на свой карниз.
А под ними чуть слышный зыбкий плеск,
Потускневших огней неверный блеск,
Исчерна зеленая муть,
Где мерещится мне затонувший лес
Кораблей, потерявших путь.
Хворый говор домов, воркованье веков,
Перебор приглушенный — слышь:
Порча пудренных париков,
Червоточина челноков,
Пришепетывающая тишь.
Разговор-перебор, перегар, — пустоцвет
Нескончаемых прошлых лет,
Суховей пролетевших дней.
Нет, нет, нет. Нет в домах людей,
Нет на Площади голубей,
И не я, тень моя
С мостика на мост
До предутренних звезд —
По ступенькам скользит,
Вдоль каналов летит...
Нет!
Нет меня. Нет меня.
Нет.
Еще есть, найти нетрудно.
Подойдя к окну
Что ты мечешься, красный флажок,
На шесте своем бьешься и вьешься,
Чуть прильнешь, и опять… Эх, дружок,
Разорвешься ты или сорвешься.
Ни души на измокшем песке,
Рвутся к дому высокие волны,
Но тебе-то? В смертельной тоске
Трепетать для чего тебе? Полно!
Трепетать, трепеща извещать…
Сам все знаю. Не стоит стараться:
Больно жить, тяжело умирать –
Эх, дружок, – и опасно купаться.
1979
Елена Исаева Крылова-Апостол [Нижний Новгород] (23.06.2025 14:02:49)
Вадим! Спасибо за стихи.
Читаю понемногу.
А сейчас слушаю Розенбаума.
Вадим Шарыгин (23.06.2025 14:58:46) Заблокирован
Иеромонах Роман
(Матюшин)
* * *
Я пока не позабыл былого,
Отчий край во мне еще живет...
Ах, как пели сестры Ковалевы!
Нынче так никто уж не споет.
Брат играл, гармоника грустила,
Изливая жалю на село.
Русь моя! Ужели это было?
Русь моя! Ужели все прошло?
Пели сестры. Я стоял и слушал
В полоне сиреневой волны.
Воздымались, разливались души,
Половодьем матушки Десны.
О, девичье счастье, ты непрочно.
Все равно растаешь на пути.
Слезы песни застилали очи,
Слезы жизни ждали впереди.
Где они? Куда они пропали?
Нет певуний, детства не вернешь.
Сколько мы талантов закопали!
Сколько душ сгубили ни за грош!
И теперь не те — напев и слово.
Вечерами Родина молчит...
Ах, как пели сестры Ковалевы!
Ретивое до сих пор щемит.
27 февраля 2001 г.,
скит Ветрово
* * *
В этот час, полночный час
Заунывной вьюги,
Отойдите от меня,
Недруги и други.
То ль метель метёт в ночи́,
То ли воют волки.
Ни лампады, ни свечи,
И в душе — потёмки.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
Ни доро́ги, ни следа́,
Край людьми заброшен.
Потопи́ша мя вода,
До души́ внидо́ша.
Ветер в стёкла сыплет соль,
Что так расходился?
И, царапая лицо,
Каюсь, что родился.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
Во́ды, во́ды надо мной,
До души внидо́ша.
И шепчу под волчий вой:
— Пощади мя, Боже!
Ночь совсем с ума сошла,
Вьюжит, вьюжит, вьюжит.
Серых певчих наняла,
Панихиду служит.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
Не назвать тоску мою
Вовсе безпричинной.
Понял я, по ком поют
Погребальным чином.
Ветер вновь под волчий вой
В стёкла соль швыряет,
А меня, хоть я живой,
Вьюга отпевает.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
Что, душе́, плохи́ дела́?
Нет в тебе просвета.
Хорошо же ты жила,
Коль живой отпета.
Так давай под этот вой
Слёзы лить потоком,
Заслужили мы с тобой
Волчий хор и только.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
Но уже не так темно
И в душе, и в келье.
Посмотрел я на окно —
Кончилось веселье.
От мороза вензеля
В свете проступают.
Мы отпеты, а земля
Нас не принимает.
Горе мне, о, горе мне, горе мне великое.
15-16 февраля 1987, c. Родовое
* * *
Заночую в стогу, по-звериному вырою нору,
От больших городов отбежав далеко-далеко.
Полночь Млечным Путём опояшется, как омофором,
И луной покадив, наклубит паруса облаков.
Отовсюду плывёт тонкий запах сиреневой пены.
Благодать, благодать, наполняется грудь чистотой.
В изголовье взобью прошлогоднее слёгшее сено.
Отыщу на прощанье созвездье с Полярной звездой.
О святые часы! Лобызаю отверстую вечность,
Протираю глаза, поразмазав, как в детстве, звезду.
Нет, не хлебом единым живится душа человеча,
Всё Тобою живёт, Сотворивый сию красоту.
И забуду тогда, и никто, пожалев, не напомнит
О погоне в ночи, что идёт за моею пятой.
Опрокинутый ковш где-то землю дождями напоит,
Чтобы утром припасть к океану за свежей водой.
И внимает Творцу мир земной с необьятным Небесным,
Ни друзей не видать, ни идущих по следу врагов.
И туман, мой туман, дымовой невесомой завесой
Оградит беглеца от взыскующих душу его.
Дышит вольная ночь. Завтра будет гораздо всё проще.
Разойдётся туман, до росинки своё отслужив.
Соловьями поёт, славя Бога, забытая роща.
И кругом никого, не считая пропащей души.
15 мая 1989,
п. Кярово
* * *
Я пойду, где стоят корабли,
Поплыву просто так, в никуда.
От прекрасной, но чуждой земли,
По прекрасным и чуждым водам.
Под табачный угар и галдёж
Непонятно счастливых людей
Я начну выковыривать ложь
Неустроенной жизни моей.
Буду я отрешённо глядеть,
Всем ветра́м подставляя лицо,
Ощущая в такой красоте
На глазах своих влажную соль.
Каюсь я, не всегда собирал,
Не желая отнюдь расточать.
И теперь запоздало познал:
Много пел я — пора б замолчать.
Я старался держать по прямой,
Невзирая на сложность пути.
И таранил подчас головой
То, что было б легко обойти.
И не знал, не хотел, не умел,
Как порою поладить с собой:
Иль солёным столпом каменел,
Или плакал кровавой слезой.
Я не ставил чины ни во грош,
Потому состоял в гордецах.
Высоко не летал, ну и что ж?
Но зато не ходил в подлецах.
И когда на всемирном торгу́
Кто трухой, кто душой торговал,
Слава Богу, я не был в долгу:
Никого не купил, не продал.
Замерзая, старался согреть
Теплотою озябшей души.
И готов был за всех умереть,
Не умея для каждого жить.
Я пресытился раем земным,
Надышался красотами всласть.
И душа исстрадалась одним:
В этом рае так просто пропасть.
Ах, какая луна поднялась
Развевать непроглядную темь.
И звезда, одиноко искрясь,
Говорит об иной Красоте.
Как давно, как давно я мечтал
Кроме звёзд ни на что не взирать…
Я своё на земле отжелал,
Мне теперь бы своё отстрадать.
1-2, 21 ноября 1995,
Патмос-Афины-Ветрово
Радость моя
Радость моя, наступает пора покаянная,
Радость моя, запожарилась осень вокруг.
Нет ничего на земле постоянного,
Радость моя, мой единственный друг.
Жёлтое, красное — всё разноцветное,
Золотом, золотом устланы рвы.
Прямо в лицо роднику безответному
Ветер повыбросил мелочь листвы.
Затосковали деревья безправные,
В ризах растерзанных гибели ждут.
Лишь золотые Кресты Православные,
Радость моя, нас в безсмертье зовут.
Радость моя, эта су́етность грешная
Даже на паперть швыряет листы.
Но возжелали покоя нездешнего
Белые Церкви, Святые Кресты.
Их не прельщают купюры фальшивые,
Не привлекает поток золотой,
Нужно ли Вам это золото лживое,
Вам, лобызающим вечный покой?!
Белые Церкви светлеются издали,
Благовествуя о мире ином.
Живы ещё Проповедники Истины,
Радость моя, не скорби ни о чём.
Белые Церкви исполнены кротости,
Ими доднесь освящается свет.
Радость моя, что кручинишься попусту —
Белым Церквам нынче тысяча лет.
Выжили Вы, безсловесные Зрители,
Бури прошли, расточились врази.
Сколько всего за века́ перевидели
Белые Церкви, Осколки Руси?
Белые Церкви плывут в Безконечности,
О, Кладенцы неземной Чистоты!
Непокорённые Граждане Вечности,
Белые Церкви, Святые Кресты.
Вас не касаются запахи тленные,
Этот октябрьский отчаянный пир.
Белые Церкви — Твердыни Вселенныя,
Не устоите — развалится мир.
Звон колокольный летит сквозь столетия,
Встретим же в Храме молитвенный час:
Радость моя, мы с тобой не заметили;
Осень уже за порогом у нас.
сентябрь 1987
* * *
Я учился мужеству не у людей.
Я учился мужеству у лошадей.
Знаете, таких задрипанных клячонок!
Им хребты ломают каждый день,
Раздирают губы каждый день,
А они храпят лишь обреченно,
Но идут навстречу борозде! †
4 июля 1977, г. Полярный
Вадим Шарыгин (23.06.2025 15:14:24) Заблокирован
Анна Тимирева (Сафонова)
***
Так глубоко ты в сердце врезан мне,
Что даже время потеряло силу
И четверть века из своей могилы
Живым ты мне являешься во сне,
Любовь моя… И у подножья склона,
И в сумерках всё не могу забыть,
Что в этот страшный мир, как Антигона,
«Пришла не ненавидеть, но любить».
***
Я родилась далеко отсель,
Где высокие горы стоят.
В этот день в мою колыбель
Бросил розы маленький брат.
Розы сказочной белизны,
Что в саду расцветали кругом,
И баюкал детские сны
Дивной музыки полный дом.
И еще не раскрывши глаз,
Сновидений не сбросив сеть,
Чтоб прославить утренний час,
Начинала я громко петь.
И встречаясь с солнечным днем,
Всё бежала, не чуя земли,
И,как сердце мое,огнем
Чаши лилий кругом цвели…
***
Какими на склоне дня
Словами любовь воспеть?
Тебе вся жизнь отдана,
И тебе посвящаю смерть.
По дороге горестных дней
Твоё имя меня вело,
Но незримо любви твоей
Осеняло меня крыло.
***
Оттого, что когда-то ты
Сердце к сердцу ко мне приник.
И сейчас, у последней черты,
Слышишь, бьет горячий родник!
Только тронь – зазвенит струна,
И о чём я ни стану петь,
Но тебе вся жизнь отдана,
И с тобой я встречаю смерть.
***
Каждый день я думаю о гибели,
Что меня за сопкой стережет.
Первый снег плотину ярко выбелил,
И мороз огнем холодным жжет.
Меж камней колосья в хрупком инее.
Нежные,как белая сирень,
Небо цвета горла голубиного,
Желтой степи жесткая постель…
Я была всегда такой любимою,
Я была жена,сестра и мать-
Это все давно промчалось мимо,
Надо молча смерть свою принять.
***
Наперекор тюрьме и горю,
Утратам, смерти, седине
К ночному северному морю
Всё возвращаюсь я во сне.
Встают и движутся туманы
В рассвете золотой зари
Туда, под старые каштаны,
Где о любви ты говорил...
Где, жизни сдав себя на милость,
На крестный путь ступила я
И где навек переломилась
Судьба печальная моя!
***
Ты ласковым стал мне сниться,
Веселым - как в лучшие дни.
Любви золотые страницы
Листают легкие сны...
Конца ли это виденья?
Или ты зовешь? – не пойму…
Спасибо, что ты хоть тенью
Приходишь ко мне в тюрьму
***
Позабыть пора пустые бредни -
Жизни замыкается кольцо…
Днем и ночью гибели последней
Я гляжу в холодное лицо.
Все, что так мучительно любимо,
Что душою выпито до дна,
Уплывает с папиросным дымом
Сквозь решетку черную окна.
И осталось к одному тянуться:
Чтоб, не дрогнув, не потупив глаз,
Стало сил спокойно улыбнуться
В час последний, неизбежный час.
***
И каждый год Седьмого февраля
Одна, с упорной памятью моей,
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, – давно уж нет,
А те, кто живы, – все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день, –
Для них такой же точно, как и все:
Оторванный листок календаря.
***
Передо мною в маршальском мундире,
Каким для всех запечатлен навек,
А в чем-нибудь помягче и пошире
По вечерам один в своей квартире
Такой усталый старый человек.
Весь день он был натянут как струна,
И каждый день ему давался с бою,
И вот теперь настала тишина,
Но нет ему отрады и покоя.
Походит он, из тайников стола
Достанет сверток с снимками рентгена
И смотрит, как на них густеет мгла
В растущих пятнах гибельного тлена.
И знает, что ничем нельзя помочь –
Ни золотом, ни знанием, ни славой, –
Что он совсем один с своей державой
И что идет ему навстречу ночь.
***
Никогда не рыдал ты так,
Как сегодня приснилось мне.
Мои руки в твоих руках
И в слезах твоих,как в огне.
Мы одни…и враги кругом…
Говоря я: «Не надо,брось,
Твои слезы жгутся огнем».
(А сердце на части рвалось)
«Нет,-сказал ты,-плакать позволь
Этот раз мне-я не слепец:
Мы пройдем сквозь такую боль,
Прежде чем наступит конец».
Точно в грудь ты меня толкнул.
Всё исчезло-не спится мне.
Начинается утренний гул,
За решеткой синеет в окне…
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
ПРОВОДЫ АХМАТОВОЙ
На грязных больничных задворках
Стояли в холодных лужах...
А мир будто сделался уже,
И было нам стыдно и горько,
Что всё так бедно и убого.
Собрались – почти по секрету
В последнюю путь-дорогу
Навек проводить поэта...
Но ясен был лик величавый
И нашего чужд смятенья!
Такой принимала славу,
Удары и униженья,
Такими снежными горы
Когда-то видала я в детстве...
Стихи да высокое горе –
Богатое наше наследство.
Вадим Шарыгин (23.06.2025 15:22:57) Заблокирован
Сообщение удалено...
Вадим Шарыгин (23.06.2025 17:34:01) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Перевод с небесного на русский
В основе цикла – «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой»:
под впечатлением от прочтения.
1.
Глаза
Её глаза, слезами сердце обжигая...:
Сквозь морось проступает, будто свет,
Наивная, надмирная, нагая
Душа, виднеется и Моцарта пропет
В них реквием – высокий хор волной созвучий
Окатывает – Падать в бездну их
С губительным восторгом! Лес дремучий
Стеной – в глазах её. Их пламя вторгнет в стих:
Какой-то отсвет – странный, переменный:
Огонь в раздумьях – остывать иль подождать –
Мерцает. В зыбком взгляде – ночи смена
И наваждения слепая благодать.
2.
Ночи напролёт
Не комнат анфилада – взглядов.
Как тихий падающий фейерверк нарядов, –
Пространства достоверности в ночи.
От скважины утеряны ключи –
Дверной...
Верь, мной –
Владеет нынче вьюга,
Блуждающая с воем и тоской
По старым мыслям канувшего друга,
По улице Морской или Тверской...
И нет конца, бездонна анфилада:
Там паруса расправила Эллада,
Ассирии пещерная прохлада;
Там из ладоней родники пила ты,
Там омывали руки день Пилата,
К которому казался ни при чём...
И обоюдный страх кровит, мечом
Разрубленный, волчицей замер Рим...
Ночь до утра о ри(т)ме говорим.
За окнами – распятая эпоха,
Юденич не дойдёт до Петрограда.
И хорошо, что Маяковский скажет плохо
В поэме «Хорошо» о том, что сада
И города, на самом деле, нет...
(1) На перекрестья окон лёг рассвет.
(2) На низких окнах высится рассвет.
3.
Любить, любить...
Любить, любить... Глагол вздыманья - шага
Над кромкой снега, ох, как глубоки
Поля заснеженные, кровью стынет влага,
Вплотную к коже... Что же, рыбаки
Подняли взгляды на него, молчали,
Почувствовали что-то, бросив сеть
И жизнь, и прежней радости печали...
Любить, любить... На сотую, на треть –
И то уже – на гладкой вертикали
Седого Эвереста, вбивши крюк,
Висеть... Дождями лица истекали...
Несут её усилиями рук –
Возлюбленная, спи! И крепко-крепко
Прижав к себе, закинув в небо стон,
Стоять под ливнем... Вмята в поле кепка
И ветер хлещет их со всех сторон...
Любить, любить... Пусть Нерчинск, Благодатка
Поделятся глагольным остриём...
И на крыльце осевшая солдатка
С тяжёлой похоронкой, и споём
«Про это» на двоих, на водосточной
Трубе аккомпанируя строке,
В которой тихо, бережно и сочно
(1) Купались чувства в вешнем молоке.
(2) Стихали чувства в Вышнем Волочке.
Смотреть, смотреть... как любящесть натуры
Угнежживается в старинный час –
В глубоком кресле, бродят тучи хмуро,
Дождём волнуясь проливным за нас...
Любить, любить...
Как в омут! Ввысь низринув
Всю без остатка душу! Суд творить...
Кто без греха – припомнят ей Ирину
И нож сумеют в спину сотворить.
И только ангел с лёгкими крылами,
Любя, любя её, в даль вознесёт
Дням неподсудную! Стоит углами
В Борисоглебском изморозь высот.
Не ждать, не ждать – любить –
как нянчить, нынче
В свершающийся миг, на глубину
Сикстинской Рафаэля и в Да Винчи
Вдаваться взглядом... Больше не верну
Себя в кондовый мир, где крылья остро
Блестят, как бы в размахе лебедей,
Стяжают крик... Снам нужен отдых, остров!
Пусть омывается прощаньями людей.
Любить, любить... Рукой вдоль эшелона,
Оглохшею славянкой... Марш разлук
Литаврами грохочет, непреклонна
Жизнь к машущим ладоням тысяч рук.
И целовать кромешный воздух залпа
Салюта, в холод лютый над Москвой.
На небо, вместо всех иконок, взял бы
Лицо её и отблеск заревой...
Но бой идёт: в распадке под Донецком...
И скомкан почерк... Двадцать первый век –
Любить по-русски – жизнь во взгляде детском
И «Жди меня!», и смерть – горячий снег
Бросает с неба, крупным снегопадом
Усыпан почерк писем и блиндаж...
Любить, любить... Бессмертье смерить взглядом...
И, вдруг, стихами должное воздашь :
Карандашу, краюхе света, тонкой,
С воронками, оглохшей тишине...
Лишь выскулилась, будто собачонкой,
Взмывающая в полночь в стороне –
Горсть мин, иль это раненные вскрики?
Молчание слилось с дремотой глаз.
Льнул сон волною к острову Маврикий...
И сонм раздумий в темноте погряз.
Любить, любить... Художественно просто...
В огонь и в воду! Брода нет в огне!
Актриса. Сцена. Маленького роста.
И свечи пляшут пламенем в окне
Давно не существующего дома
Давно живущей на страницах книг
Страны и странна истины истома,
И странник-тополь каплями поник...
Влюбиться – в снег иль в смерть – напропалую!
Ни дня, ни часа без любви – приказ
Марины: я в рассвет расцвет целую:
Целую ночь неугасимость глаз –
Предмет сиянья, внутренний огарок...
И только тонкий свет, и только ты
От шага в высоту спасаешь, марок
Заснеженный осколок красоты.
Огни горящих чувств – дотла сгорели :
Эпоха, дом, страна, любовь одна
Осталась на земле... Дворец Растрелли
Стал Эрмитажем, в Зимнем – днём видна
Седая ночь, от края и до края...
- Люби её, всем сердцем, до конца...
Луч солнца, понемногу умирая,
Сойдёт, как тень с любимого лица,
С последних строк, со стен и с вертикалей
Спокойных подвигов, спонтанно уступив
Последним сумеркам, в которые стекали:
Слезинки радости и острых звёзд мотив...
4.
Перевод с небесного на русский
Когда-нибудь каждое, каждое сердце
свершит свой последний удар.
И речь, продолжая себя, владея распахнутым голосом,
глаз немотою глубокой
И даже улыбкою вниз уголочков Джоконды,
Вдруг, в рифму вступая,
Колонной сипаев :
Наёмники неба – слова...
Засыпая,
в счастливом неведенье,
В выси, как кондор,
Огромными крыльями вычертив Анды,
Речь реет над миром,
Ей с неба команды
Лучами, морзянкой мелькающих листьев,
Доносят – веления...
Мордочка лисья –
Проклюнулась в свежем осеннем покрове...
Вот так, вдруг, по-детски,
Совпавши по крови –
С людьми, у которых сердца ещё бьются
Об двери забытые, выпали блюдца
Из рук, ярко, кажется, грохнулись об пол!
А кто-то за стенкою – топал и топал...
И тополь изрубленный где-то в Трёхпрудном
В поленнице нынче...Как высказать трудно
Упавшие вдребезги смыслы – как дети –
К ручонкам всех кукол свели нас зачем-то...
Идёшь... Под шагами темнеет Квинченто:
Луна на ожившие ночью полотна
Взирает...Уставший, счастливейший, потный;
В расцвете сомнений и тайного жара,
Высокий в огляде, походный, поджарый –
Творец... Обрамляет свечой мастерскую...
Спит речь озарённая...Мне бы такую.
А речь всё уводит, уводит, увидит
Высокие дебри, пусть дрогнут ресницы,
Пусть падают капли и память приснится...
А может быть что-нибудь всё же, ух, выйдет
Из этого странного эхом захлёба?
Стоять бы : за мёрзлой картошкой, за хлеба
Краюхою, ухаю, охая, об пол
Тяжёлый мешок, кто-то топал и топал
За окнами века Двадцатого или
Вы «Повесть о нежности» всю позабыли?! –
Воскликнула Речь, неизвестно откуда...
И барскою с плеч – дар словесного чуда –
Берите, возьмите, задаром! -Не надо...
И долго ещё вековая прохлада
Шаталась по дому снесённому всуе,
И чёрным на белом портреты рисуя,
Блаженная речь, малахольная дева –
Пугала, на чашках гадающих девок,
Чудным бормотанием...
– Что здесь творится?!
И Речь, заплетаясь: На озеро Рица
Приедет автобус, так, в Семьдесят первом
Там мальчик, он станет...посыльным иль нервом,
Протянутым между Москвой и Мариной,
И память о повести в книге старинной
Лучи осветят – первых звёзд Ориона...
И живы, все живы! И тополя крона
Укутает тенью их всех, и улыбки
Сияют, прощайте, рассвет близко, зыбкий
Туман – всё объёмнее, глубже и гуще...
(1) И гаснет экран
со строкою бегущей.
(2) И гаснет экран,
за строкою бегущий.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124011804592
Повесть о Сонечке:
https://vadimvadimvadim.wixsite.com/literator/тексты-для-обсуждения
Вадим Шарыгин (23.06.2025 18:07:03) Заблокирован
Павел Антокольский
Балаганный зазывала
Кончен день. И в балагане жутком
Я воспользовался промежутком
Между «сколько света» и «ни зги».
Кончен день, изображенный резко,
Полный визга, дребезга и треска,
Он непрочен, как сырая фреска,
От которой сыплются куски.
Все, что было, смазано и стерто.
Так какого – спросите вы – черта
Склеивать расколотый горшок?
Правильно, не стоит! Неприлично
Перед нашей публикой столичной
Славить каждый свой поступок личный,
Хаять каждый личный свой грешок.
Вот она – предельная вершина!
Вот моя прядильная машина,–
Ход ее не сложен, не хитер.
Я, слагатель басен и куплетов,
Инфракрасен, ультрафиолетов,
Ваш слуга, сограждане,– и следов...
Вательно – Бродяга и Актер,
Сказочник и Выдумщик Вселенной,
Фауст со Спартанскою Еленой,
Дон-Кихот со скотницей своей,
Дон-Жуан с любою первой встречной,
Вечный муж с подругой безупречной,
Новосел приморский и приречный,
Праотец несчетных сыновей.
Век недолог. Время беспощадно.
Но на той же сцене, на площадной,
Жизнь беспечна и недорога.
Трачу я последние излишки
И рифмую бледные мыслишки,
А о смерти знаю понаслышке.
Так и существую.
Ваш слуга.
декабрь 1966
Бальзак
В. А. Каверину
Долой подробности! Он стукнул по странице
Тяжелым кулаком. За ним еще сквозит
Беспутное дитя Парижа. Он стремится
Me думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит
Чердачной нищеты... Долой!
Но, как ни ставь их,
Все вещи кажутся пучинами банкротств,
Провалами карьер, дознаньем очных ставок.
Все вещи движутся и, пущенные в рост,
Одушевляются, свистят крылами гарпий.
Но как он подбирал к чужим замкам ключи!
Как слушал шепоты,— кто разгадает, чьи?—
Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе!
Кишит обломками иллюзий черновик.
Где их использовать? И стоит ли пытаться?
Мир скученных жильцов от воздуха отвык.
Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций
Залит чернилами.
Чем кончить? Есть ли слово,
Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова
И весело резнуть усталый светский слух
Латынью медиков или жаргоном шлюх?
А может быть, к утру от сотой правки гранок
Воспрянет молодость, подруга нищеты.
Усталый человек очнется спозаранок
И с обществом самим заговорит на «ты»?
Он заново начнет! И вот. едва лишь выбрав
Из пепла памяти нечаянный кусок,
Он сразу погружен в сплетенье мелких фиброз,
В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок.
Писать. Писать. Писать... Ценой каких угодно
Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц,
Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду.
Сюжет, не знающий начала и границ.
Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок.
Студент. Еще студент. Их нищенство. Обзор
Тех, что попали в морг. Мильоны погребенных
В то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор.
Бессонница больных. Сползли со щек румяна.
И пудра сыплется. Черно во всех глазах.
Светает. Гибнет ночь. И черновик романа
Дымится. Кончено.
Так дописал Бальзак.
ноябрь 1929
Последний
Над роком. Над рокотом траурных маршей.
Над конским затравленным скоком.
Когда ж это было, что призрак монарший
Расстрелян и в землю закопан?
Где черный орел на штандарте летучем
В огнях черноморской эскадры?
Опущен штандарт, и под черную тучу
Наш красный петух будет задран.
Когда гренадеры в мохнатых папахах
Шагали — ты помнишь их ропот?
Ты помнишь, что был он как пороха запах
И как «на краул» пол-Европы?
Ты помнишь ту осень под музыку ливней?
То шли эшелоны к границам.
Та осень! Лишь выдыхи маршей росли в ней
И встали столбом над гранитом.
Под занавес ливней заливистых проседь
Закрыла военный театр.
Лишь стаям вороньим под занавес бросить
Осталось: «Прощай, император!»
Осенние рощи ему салютуют
Свистящими саблями сучьев.
И слышит он, слышит стрельбу холостую
Всех вахту ночную несущих.
То он, идиот, подсудимый, носимый
По серым низинам и взгорьям,
От черной Ходынки до желтой Цусимы,
С молебном, гармоникой, горем...
На пир, на расправу, без права на милость,
В сорвавшийся крутень столетья
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
Как видно, пора околеть ей.
Зафыркала, искры по слякоти сея,
Храпит ошалевшая лошадь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Отец, мы доехали? Где мы?— В России.
Мы в землю зарыты, Алеша.
1919
Песня дождя
Вы спите? Вы кончили? Я начинаю.
Тяжелая наша работа ночная.
Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш -
Я тоже несчастен. Я тоже Париж.
Под музыку желоба вой мой затянут.
В осколках бутылок, в обрезках жестянок,
Дыханием мусорных свалок дыша,
Он тоже столетний. Он тоже душа.
Бульвары бензином и розами пахнут.
Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.
Размотанный шарф романтичен и рыж.
Он тоже загадка. Он тоже Париж.
Усните. Вам снятся осады Бастилий
И стены гостиниц, где вы не гостили,
И сильные чувства, каких и следа
Нет ни у меня, ни у вас, господа.
1928
* * *
Белле Аxмадулиной
Не трактир, так чужая таверна.
Не сейчас, так в столетье любом.
Я молюсь на тебя суеверно,
На коленях и до полу лбом.
Родилась ты ни позже, ни раньше,
Чем могла свою суть оценить.
Между нами, дитя-великанша,
Протянулась ничтожная нить.
Эта нить — удивленье и горечь,—
Сколько прожито рядом годов
В гущине поэтических сборищ,
Где дурак на бессмертье готов!
Не робей, если ты оробела.
Не замри, если ты замерла.
Здравствуй, Чудо по имени Белла
Ахмадулина, птенчик орла!
----------------------------------------------------------------------------------
Моя ремарка :
Пожалуй, Павлик (позволю себе так называть его, как в дни встречи его звала Цветаева) так вот, Павлик Антокольский так и не постиг, что главное событие в его жизни, то душевное событие, за которое жизни бы отдали многие другие, это была встреча с Мариной Цветаевой, так и остался он "Павликом", и, прочитав его стихотворение "Марина", посвящённое ей и написанное 12 января 1961 года, я решил не приводить его текст здесь, уж слишком "мелко на тарелке", утешаюсь тем, что по жизни у него сложились уникально дружеские отношения с Беллой Ахмадулиной, хотя одно другому не замена.
-----------------------------------------------
Колодец
В глубоких колодцах вода холодна.
Но чем холоднее, тем чище она.
И.Бунин
Возникает, колеблется, с воплем проносится мимо.
Если просишь: останься!– то все потерял впопыхах.
То, что было когда-то обещано,– ветром гонимо.
И любимая женщина не уместилась в стихах.
Утверждают, что время – глубокий колодец свободы,
Что в глубоких колодцах вода холодна и черна.
Пусть проносятся годы и плещут подземные воды,
Я бадью опускаю до самого черного дна.
1976
Июль четырнадцатого года
С полудня парило.
И вот
По проводам порхнула искра.
И ветер телеграмму рвет
Из хилых рук премьер-министра.
Над гарью городов гроза.
Скатилась жаркая слеза
По каменной скуле Европы.
Мрачнеют парки. Молкнет ропот.
И пары прячутся.
И вот
Тот выстрел по австрийской каске,
Тот скрюченный громоотвод.
И лиловеет мир, как в сказке.
Еще не против и не за,
Глядит бессмысленно гроза
И дышит заодно со всеми.
Внизу - кровати, книги, семьи,
Газоны, лошади...
И вот
Черно на Марне и на Висле.
По линии границ и вод
Кордоны зоркие нависли.
Скосив огромные глаза,
В полнеба выросла гроза.
Она швыряет черный факел
В снопы и жнивья цвета хаки.
Война объявлена.
1924
Иероним Босх
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
Застольная
Друзья! Мы живем на зеленой земле,
Пируем в ночах, истлеваем в золе.
Неситесь, планеты, неситесь, неситесь!
Ничем не насытясь,
Мы сгинем во мгле.
Но будем легки на подъем и честны,
Увидим, как дети, тревожные сны,-
Чтоб снова далече,
Целуя, калеча,
Знобила нам речи
Погода весны.
Скрежещет железо. И хлещет вода.
Блещет звезда. И гудят провода.
И снова нам кажется
Мир великаном,
И снова легка нам
Любая беда.
Да здравствует время! Да здравствует путь!
Рискуй. Не робей. Нерасчетливым будь.
А если умрешь,
Берегись, не воскресни!
А песня?
А песню споет кто-нибудь!
1935
Вадим Шарыгин (24.06.2025 02:08:13) Заблокирован
В свете предстоящего обмена ядерными ударами, начала Третьей Мировой войны, вопрос нового уровня сознания приобретает первостепенное значение. Перейти на новый план бытия смогут десятки людей из каждого миллиона живущих. А что с остальными? Они умрут по-настоящему, то есть их душам или сознаниям не будет места на земле, поскольку она станет кошмаром, и не будет места на Небе, поскольку "Небо" не для "земноводных" или ограниченных в восприятии душ. Ни одна "личная душа", ни одно трёхмерное сознание не сможет воплотить себя в многомерном мире. Ни церковное понимание бога и веры, ни научный метод ощупывания слона по частям и в тёмной комнате не годятся для перевода души человека или сознания человека на новый уровень осуществления жизни. Они приспособлены только для обслуживания плоти в условиях разнообразия ничтожного, в условиях земного понимания неба, в условиях "бог терпел и нам велел", "умри ты сегодня, а я завтра". И только Искусство, в том числе Искусство словесности способно, при определённых усилиях и усердии, преобразовать душу или сознание человека до четырёхмерного уровня, до есть до нормы Неба. В этом смысле, Поэзия - это вовсе не хобби, не вариант досуга, не часть культурной жизни для "избян" и "форумчан" местного разлива, это реальный, таинственный и магический инструмент для расширения сознания : мост от человека размером со стишок до гражданина Вечности. Советую всем, кто меня сейчас читает и слышит, пересмотреть своё отношение к возможностям, к сути и сущности поэзии как таковой.
Семнадцать раз в Четвероевангелии предупреждается о том, что "Царствие небесное", чем бы оно ни было, "принадлежит немногим", что "узок путь и немногие обретут его", что те, "кто не войдёт, будут гореть соломой огненной". Царствие Небесное - ВНУТРИ ВАС ЕСТЬ! То есть это не вседоступный мир после последнего удара сердца, не будет никакого аналога ТАМ миру ЗДЕСЬ. Как нет общих снов. так и нет общей жизни за порогом последнего удара сердца. Всё что есть - тот уровень сознания, те возможности восприятия, которые есть на момент этого последнего удара. Условно говоря, для людей, размером с "форумчан" и "избян" есть только Изба и форум, есть только тот мирок, который исчезнет, как и не бывало, как исчезает он уже сейчас, когда ежедневно мы погружаемся, каждый в свой собственный сон!
Давайте работать над сознанием, над восприятием, пока не поздно!
Итак, позвольте себе, хотя бы на время, допустить тот факт, что те 100% стишков, которыми почуют друг друга аудитория каждого окололитературного ресурса, и те сто процентов их апологетов и производителей - не просто не расширяют, не углубляют в высоту свои восприятия, а значит, сознания, но скукоживают и без того "жутко повзрослевшие" , ограниченное, очень личное или трёхмерное сознание творческого обывателя. Со стишками можно жить на досуге, жить до гробовой доски, но в Вечность, в божественность, в бесконечность, в Царствие небесное с ними не войти.
Обратите внимание, вот, например, данный Марафон Поэзии, десятки известных имён уже представлены в нём, имён из прошлого, прежде всего, но всё-таки, внимательный и вдумчивый читатель, читатель, способный хотя бы на время дистанцироваться от своих почти пожизненных предпочтений, уже наверняка заметил, что далеко не все представленные образцы творчеств принадлежат Поэзии, как полпреду Языка. В основной массе своей, это просто искренние, душевные строки с одним единственным желанием - дать содержание темы максимально понятно. Но это не поэзия как тайна магии слова, это использование инструментария поэзии, и если говорить о поэтах, которые являются настоящими создателями и участниками великого таинства слова, то мы честно должны признать лишь нескольких человек.
И наша ближайшая задача, наша главная задача - научиться постигать разницу между поэзией и хорошими стишками, между языком поэтов и красноречием стишков, разницу между желание Слова и желанием "душевности". Слово - настоящее, поэтическое Слово - это не кусок сахара, не исполнитель темы, не желание "добра и мира во всём мире", не "всю душу вложила в...", не "песня о несчастной солдатской любви с вариациЯми под три блатных аккорда", не то что мы знаем и можем понять, а НЕПОСТИЖИМОЕ, ИЛИ ПОСТИЖИМОЕ, НО НЕ С ПОМОЩЬЮ ПОНИМАНИЯ, ЛОГИКИ, ЗДРАВОГО СМЫСЛА И НОРМ СТИХОСЛОЖЕНИЯ, постигаемое на парадоксах, на неопределённостях, на кромке недосказанности, на уровне мантры, на уровне интуиции, озарения, дерзновенного отказа читающего, пусть на мгновение прочтения, от всего себя прежнего!
Вы читали всё подряд и знаете, что "это вот" вам нравится, а "то вот" вам не нравится. И на этом всё ваше восприятие заканчивается. Всё. На этом ваш контакт с Искусством завершён, не так ли? И вам "нравится" то, что вам по силам сходу понять или почувствовать, вы уверены, что читатель - это барин по отношению к поэзии, она в лепёшку должна расшибиться, чтобы барину или барыне на печи понравится! Но с таким подходом на печи и останешься. С таким подходом - "у рояля то же, что и раньше" и обыватель - это тот, кто не меняется в высоту, вопреки самому себе!
Как нам преодолеть этого массового обывателя?
Этого взрослого, умудрённого жизненным и профессиональным опытом туриста по крови и гибели Искусства?
Сколько ещё гибели этому прекрасному человеку нужно, чтобы он объявил мораторий на самого себя?
На весь набор своих предпочтений.
Нужен критический подход.
Нужно перестать "что-то знать о поэзии", перестать "понимать её" в меру!
Марина Цветаева
Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям —
Страсти! где насморком
Назван — плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! — как провод! загар! Сибирь!
По наважденьям своим — как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший — сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
1923 г.
продолжение мятежа против самого себя продолжается...
Вадим Шарыгин (25.06.2025 00:47:39) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Продолжаем размышления о поэтичности - человека и произведения.
Напоминаю всем, кто когда-нибудь решится на попытку перехода от уровня стишков, песенок-чудесенок, «душевности в столбик» – на уровень поэзии, то есть на уровень магии Языка, на уровень многомерного восприятия, что этот переход потребует :
Честного, адекватного взгляда на себя
Умения отличать настоящее, кое в искусстве правдоподобно или мнимо от хорошего, кое правдиво, значит, фальшиво, ложно)
А главное, необходимо желание, осознанный порыв к новому состоянию жизни, фактически, мятеж против самого себя!
Конечно, на всех окололитературных сайтах есть немало людей, которым уже не совершить этот переход в силу различных причин, например, считают свою писанину вполне достойной, или ПРИЕМЛЕМОЙ. Ох, уж эта «приемлемость», «третий сорт – не брак»!) Есть и другие причины : всему своё время – возраст, как бы не бодрились, налагает ограничение на восприимчивость, слишком много опыта обыкновенной жизни за плечами и эти прекрасные гири, как ни странно, легче тащить до гробовой доски, чем бросить. Важна к тому же «среда обитания»: если тебе практически каждый день, такие же как ты, говорят, что пишешь классно, то волей-неволей, начинают в это верить, мол, народу, или многим, или моим читателям нравится, и это затуманивает самооценку, создаёт право на сделку с совестью.
Не будем переубеждать этих людей. Пусть остаются там, где они находятся. Никто же не сомневается в том, что жизнь обмануть невозможно, себя – тем более и в том, что граждане Искусства или граждане Вечности, граждане Царствия Небесного – это не все «пенсионеры Того Света», но это, буквально, горсточка людей, которые совершают подвиг совести, прорыв в восприятии ещё до последнего удара сердца, которые начинают старость или зрелость с чистого листа, идут в «первый класс Вечности», не делая одолжение тем, кто ведёт их по типу: «а мы послушаем тебя». Горсточка людей, к которой обращены мои чаяния, мой дар слова от бога, кровь души моей – они, если делают выбор в пользу поэтичности, то делают это желанно, встречно, самоотверженно выбирают совершенно новый, неведомый путь, мир – жизнь внутри себя, не без грусти, но на волне доброго предчувствия расстаются со своим богатейшим опытом обывательства, стихослагательства, со всем многолетним умилением Искусством со стороны, со своими иллюзиями собственной одарённости, осознают многолетнюю ничтожность, никчёмность такого, чёрт побери, любимого творчества, признают равенство между «приемлемым» и «полным отстоем» в том смысле, что и то, и другое равноудалено от «высшей меры», от «безмерности в мире мер», от поэтического воззрения, от тех целей и принципов осуществления жизни, которые присущи высшему сознанию или Провидению.
Представляете какою благородной, открытой к новому, к развитию должна быть душа, чтобы провести над всем своим многолетним опытом ТАКОЙ аудит!
Воистину, «много званых, да мало избранных!».
Искусство совершает подвиг.
Не думайте, что всё так просто, спокойно создаёшь, живёшь, пишешь, публикуешь, находишь читателей, друзей, единомысленников, затем, почиваешь на лаврах. Нет, конечно, всё несколько сложнее и драматичнее. Толпа есть толпа. «Враждуют низы, горы сходятся» – да, Цветаева права, но есть категория людей...
Ну, вы понимаете о чём я..))
К делу.
В данном Марафоне представлены образцы творчества многих творческих людей, поэтов разных лет, разных эпох, различных мировоззрений и обстоятельств. Но «многих в Искусстве не бывает», так уж повелось. Царствие Небесное – почти пусто! Это главная тайна всех религий) Искусство – это всегда несколько человек создающих и несколько сотен сберегающих ими созданное, это маленькая стойкая команда – лучших из лучших. Они – ведут, остальные – ведомые или упирающиеся, или упирающиеся с подлостью в спину и грязью в лицо.
«Приемлемое» глазеет на Искусство, как баран на новые ворота – не понимая, но с тайной обидой за ушами осла, который идёт в гору вместе с альпинистом, но тащит поклажу и не понимает расклада: у одного восхождение, у другого - подъём тяжестей). "Приемлемое" глазеет на Искусство, не понимая, но осуждая, не пытаясь понять(!), но отрицая. Почему так? Потому что культура человека начинается – не с согласия с кем-либо или несогласия с кем-то другим, культура человека начинается с заложенной, выстраданной в нём им же самим традиции – отрицать, не отвергая, не любить, не убивая. Культурный человек знает, что Искусство создаётся не всеми понемногу, не многими, а вопреки многим, вопреки любой толпе. Культурный человек знает себестоимость Искусства, чувствует его одиночество посреди не столько плохих, но именно посреди хороших людей, в самой гуще хороших людей, объединённых в любую толпу, всегда господствует плохое, то есть зло «приемлемости», похожести, одинаковости. Хорошие люди, сплотившись в похвалах друг другу, становятся врагами Искусства, они начинают любить «настенное искусство», они размещают своё умиление – далеко в стороне от главного вопроса : как именно искусство стало искусством, и зачем всё это было создано? зачем было создано всё то, что так раздражало, так шокировало, в том числе вполне образованную часть современников и дошло до сознания только далёких потомков?
Совет : если мы хотим познать суть поэтичности, то необходимо отойти от предпочтений и сосредоточить усилия на критериях или признаках поэтичности. Это на первом этапе. А на втором этапе её постижения необходимо понять, что поэтичности нет – «построчной», в отдельно взятом произведении, что поэтичность – это нечто такое, что выше «удачно исполненного стихотворения»! Поэтичность – это категория большого масштаба, это всегда – весь поэт, точнее говоря, весь путь поэта в направлении ей (поэтичности) навстречу! Вот ведь какая штука...
Пауза, продлеваем раздумья, никуда не торопимся, те, кому суждено – не опоздают, а кому не надо, всегда не успели)
Вадим Шарыгин (25.06.2025 13:45:55) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Если рассматривать ПОЭТИЧНОСТЬ как путь к высотам или глубине высоты Языка, как состояние жизни, в котором поэтическая речь и поэтический взгляд на мир обретают себя в максимально развитой степени, с заложенной возможностью непрерывного дальнейшего расширения или обогащения воображения, то нам с вами важно сузить круг участников стихосложения всех времён до тех нескольких поэтов, которые достигли именно такой ПОЭТИЧНОСТИ в себе и в Слове.
Мой вариант сужения такой :
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
БОРИС ПАСТЕРНАК (до 1928, или до 1940 года)
ИОСИФ БРОДСКИЙ
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
------------------------------------------------
И всё.
Все остальные находятся на дистанциях приближения или удаления от уровня служения Языку этой пятёрки поэтов. Это не значит, что у других поэтов не случалось интересных произведений, строк, строф, но цельность и преданность Слову, но творчество, восходящее к «переводу с небесного на русский» представлено именно этими поэтами.
Близко к ним в попытке дерзновенного овладения языком стоят :
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
АННА АХМАТОВА
А источниками вдохновения для первой пятёрки явились :
Александр Пушкин
Михаил Лермонтов
Константин Батюшков
Евгений Баратынский
Александр Блок
--------------------------------------------------
Что всё это означает?
Это значит, что если кто-то решит «заделаться» поэтом, то обязан мерить свои возможности по этой первой пятёрке.
Искусство так устроено, что, вроде бы, являясь губкой, впитывает весь предшествующий опыт, всё лучшее и продолжает, развивает именно его, с другой стороны, искусство словесности, в частности, включает в себя только равных на высотах слова, никаких «частично талантливых», «приемлемых», «тоже поэтов» в нём нет! Это закон, это дважды два равно четыре, основа права Искусства на альтернативный путь развития человечества.
Разнообразие попыток может быть сколь угодно широким, но каждая попытка должна сравниваться с уже достигнутым уровнем высоты Слова, каждый путь должен быть значителен не менее, чем уже пройденный творческий путь поэтов первой величины и первой пятёрки. В этом смысле, уместно сказать, что кроме них для читателя в развитии и для кандидата в Искусство Поэзии никого существовать не должно! Они – планка, их надо, если не превзойти, то хотя бы оказаться достойным в смысле развития Языка. «Из какого сора стихи» – эта фраза Ахматовой – не для всех сказана, как руководство к действию, а уже для и только для избранных богом, одарённых даром слова, они собирают крохи «сора», оставленные не вошедшими, но приближающимися к первой пятёрке поэтами и на основе постижения этих крох, совершают свою попытку восхождения.
Важно понять, что когда мы говорим о лучших из лучших, мы говорим о том выборе, который делает не календарная судьба, но само ПРОВИДЕНИЕ, и благодаря коему, потенциально избранному на жизненном пути предоставляются ряд уникальных возможностей, фактически, приемуществ, которых априори лишены те, кто идёт в искусстве без поддержки Провидения. Но кого именно выбирает Провидение? Я думал об этом. На мой взгляд, Провидение, как высшие сознание или Ответственный за высоту Неба фактор, выбирает или поддерживает тех, кто уже, буквально, с детства, не от мира сего, склонен к воображению, к витанию в облаках, к отсутствию в присутствии обыкновенной жизни. Все причины выбора остаются тайной, но названная, как мне представляется, очень важна, и Провидение создаёт определённые условия, скажем : родиться в начале шестидесятых годов, значит, успеть попасть в период, когда молодость родителей совпадает с хрущёвской оттепелью, когда родители впервые за все годы советской власти получают – физическую и ментальную передышку в изнуряющем и смурном процессе непрерывного рабства под плетью государства, аврального вкалывания за хлеб насущный, соответственно, вздохнувшие родители передают энергию вальяжности детям, чуть позже и уже застой брежневских времён, чуть раньше и ещё сталинская кубатура страха и жизни в шеренгах! Это только один маленький пример того, как УСТРОЕНА ПОМОЩЬ ПРОВИДЕНИЯ. Проведение, при этом, не гарантирует выбранному им успеха, благополучия, напротив, не от мира сего получает мучительную неприспособленность для жизни «как все», долго не может определиться с выбором профессий, поскольку нет такой человеческой профессии, которая совпадает с интересами Высшего сознания, есть только ПРИЗВАНИЕ, и его не дают вместе с дипломом Литературного института, призвание к Слову – не совпадает с образованием – литературоведческим, филологическим, искусствоведческим. Напротив, Проведению важно, чтобы кандидат на выражение Вечности в Языке прошёл путь мощнейшей самоотверженности, чтобы оказался на грани жизни и смерти, чтобы чувствовал ЛУЧШЕЕ не как приемлемое, не как "ЛИШЬ БЫ ДУШЕВНОСТЬ БЫЛА", но как мятеж против "удовлетворительного" и "хорошего" за штурвалом Искусства! Поэт, который войдёт в «пятёрку», УМЕЕТ ВИДЕТЬ ЕЁ ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТЛИЧИЕ от сотен других хороших людей, которые что-то хорошо писали или пишут, или ещё напишут в рамках самовыражения. Провидение поддерживает того, кто понял что-то очень важное об этой «пятёрке лучших из лучших», того, кто вышел к своему народу со свечой на ветру, кто вышел с любовью к людям, самой высокой степени, такой, когда противостоишь тем, ради кого живёшь, претерпеваешь от хороших за правду о том, насколько опасно они «хороши»!
Сделаем паузу в наших размышлениях,
есть над чем задуматься, не так ли?
Геннадий Иваныч [Ижевск] (24.06.2025 08:09:12)
Владимир Алексеевич Солоухин. (14 июня 1924, село Алепино, Владимирский уезд, Владимирская губерния — 4 апреля 1997, Москва) — русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».
---
«Не ходить путями старыми...»
Не ходить путями старыми,
Новых вовсе не торить.
«Благодарствуйте, сударыня!» –
Буду нынче говорить.
Всё, что было нам подарено,
Утекает, как вода,
Благодарствуйте, сударыня,
За последние года.
Сколько свету разбазарено,
Догорают угольки.
Благодарствуйте, сударыня,
За последние деньки.
Доставалась, как в угаре, нам
Радость девичьей красы…
Благодарствуйте, сударыня,
За последние часы.
Вот уже косой ударено,
Покачнулась трын-трава.
Благодарствуйте, сударыня,
За последние слова.
Никнет пламя, меркнет зарево,
Опускается стекло.
Благодарствуйте, сударыня,
За последнее тепло.
Было много мне подарено:
Север, Запад, Юг, Восток.
Благодарствуйте, сударыня,
За последний лепесток.
Благодарствуйте и царствуйте…
Вспоминайте иногда…
Даже это «благодарствуйте»
Утекает, как вода…
---
Друзьям
Россия еще не погибла,
Пока мы живы, друзья...
Могилы, могилы, могилы -
Их сосчитать нельзя.
Стреляли людей в затылок,
Косил людей пулемет.
Безвестные эти могилы
Никто теперь не найдет.
Земля их надежно скрыла
Под ровной волной травы.
В сущности - не могилы,
А просто ямы и рвы.
Людей убивали тайно
И зарывали во тьме,
В Ярославле, в Тамбове, в Полтаве,
В Астрахани, в Костроме.
И в Петрограде, конечно,
Ну и, конечно, в Москве.
Потоки их бесконечны
С пулями в голове.
Всех орденов кавалеры,
Священники, лекаря.
Земцы и землемеры,
И просто учителя.
Под какими истлели росами
Не дожившие до утра
И гимназистки с косами,
И мальчики-юнкера?
Каких потеряла, не ведаем,
В мальчиках тех страна
Пушкиных и Грибоедовых,
Героев Бородина.
Россия - могила братская,
Рядами, по одному,
В Казани, в Саратове, в Брянске,
В Киеве и в Крыму...
Куда бы судьба ни носила,
Наступишь на мертвеца.
Россия - одна могила
Без края и без конца.
В черную свалены яму
Сокровища всех времен:
И златоглавые храмы,
И колокольный звон.
Усадьбы, пруды и парки,
Аллеи в свете зари,
И триумфальные арки,
И белые монастыри.
В уютных мельницах реки,
И ветряков крыло.
Старинные библиотеки
И старое серебро.
Грив лошадиных космы,
Ярмарок пестрота,
Праздники и сенокосы,
Милость и доброта.
Трезвая скромность буден,
Яркость весенних слов.
Шаляпин, Рахманинов, Бунин,
Есенин, Блок, Гумилев.
Славных преданий древних
Внятные голоса.
Российские наши деревни,
Воды, кедра, леса.
Россия - одна могила,
Россия - под глыбью тьмы...
И все же она не погибла,
Пока еще живы мы.
Держитесь, копите силы,
Нам уходить нельзя.
Россия еще не погибла,
Пока мы живы, друзья.
---
Настала очередь моя
Когда Россию захватили
И на растленье обрекли,
Не все России изменили,
Не все в предатели пошли.
И забивались тюрьмы теми,
В ком были живы долг и честь.
Их поглощали мрак и темень,
Им ни числа, ни меры несть.
Стреляли гордых, добрых, честных,
Чтоб, захватив, упрочить власть.
В глухих подвалах повсеместно
Кровища русская лилась.
Все для захватчиков годилось -
Вранье газет, обман, подлог.
Когда бы раньше я родился,
И я б тогда погибнуть мог.
Когда, вселяя тень надежды,
Наперевес неся штыки,
В почти сияющих одеждах
Шли Белой Гвардии полки,
А пулеметы их косили,
И кровь хлестала, как вода,
Я мог погибнуть за Россию,
Но не было меня тогда.
Когда (ах, просто как и мудро),
И день и ночь, и ночь и день
Крестьян везли в тайгу и тундру
Из всех российских деревень,
От всех черемух, лип и кленов,
От речек, льющихся светло,
Чтобы пятнадцать миллионов
Крестьян российских полегло,
Когда, чтоб кость народу кинуть,
Назвали это "перегиб",
Я - русский мальчик - мог погибнуть,
И лишь случайно не погиб.
Я тот, кто, как ни странно, вышел
Почти сухим из кутерьмы,
Кто уцелел, остался, выжил
Без лагерей и без тюрьмы.
Что ж, вспоминать ли нам под вечер,
В передзакатный этот час,
Как, души русские калеча,
Подонков делали из нас?
Иль противостоя железу,
И мраку противостоя,
Осознавать светло и трезво:
Приходит очередь моя.
Как волку, вырваться из круга,
Ни чувств, ни мыслей не тая.
Прости меня, моя подруга,
Настала очередь моя.
Я поднимаюсь, как на бруствер,
Но фоне трусов и хамья.
Не надо слез, не надо грусти -
Сегодня очередь моя!
Вадим Шарыгин (24.06.2025 11:31:34) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Ценность данного Марафона в том, что мы все, расширяя так сказать численный состав пишущих в столбики людей прошлого, можем и обязаны, если конечно являемся читателями в развитии, а не остановившимися в предпочтениях читателями, сужать круг пишущих до размеров огромного различия поэтических текстов и просто хороших в исполнении какой-то темы стишков! Это уникальная возможность данного Марафона - даёт наглядность для сравнения и облегчает в известной степени путь от количества к качеству, от высказанной кем-то в стихотворении "темы" до собственно магии Слова, главенства Языка. Причём, нам придётся убедиться в том, насколько сложно создать именно ПОЭЗИЮ, не "поэзу" и не "хороший душевный стишок", умело раскрывающий задуманное автором, а не Провидением.
Итак, постепенно и неуклонно пытаемся сузить круг, расширяя память о тех, кто писал когда-то что-то в рифму и столбик!
Вадим Шарыгин (24.06.2025 15:19:16) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Самовитое слово
Когда всю тяжесть снов и слёз своих приносишь на лице –
к подножию просторной глубины эпох, к порогу тайны зримой,
Когда исповедальна грусть твоя, попробуй, – расскажи,
Что происходит без тебя,
что в свитке подаёт тебе юнец, охлёстнутый плащом,
гонец из Рима?
И стоят ли того – всей твоей выдуманной жизни миражи?
Я «миражи» рифмую с «расскажи»...
Но, чтобы прозвучала рифма эта –
С какой отдачей, с непрерывностью какою,
Касаясь глаз протянутой рукою,
Остаться надо в непрерывности строки,
Так непрерывны со слезою старики,
И непрерывен взгляд её – в разлуку на перроне!
Остановись в затмении!... Пусть тронет
Тебя вальяжный ветерок, от оторопи мыслей оторвав,
Нахлынув, обдавая свежью трав...
Тогда ты прав – когда беспамятство цветком окаменело :
Твой монумент иль барельеф лица умело
Сличает кто-то, там внутри тебя, с огнивом
В кромешной нежности душистых папирос..
Ты расскажи, как миражи в тебе, счастливом,
Вольготно тают, как ветвями в небо врос –
Благоговейной кипой стройных кипарисов...
Как будто кровью пишет роль Олег Борисов
На плоскости экрана дальних дней.
И плачет иволга в стихах, сильней, больней;
Когда за дальним за болотом Заболоцкий,
Как будто гюйс полощет в пене облик флотский,
Трепещет обликом судьбы несчастной с виду...
А ты рифмуй, читатель, с «видом» – дольче виту,
Или мираж возьми на абордаж,
Всеядно Слову должное воздашь,
Нет, не за то, что помогло, а за потерю –
Тобою логики кирпичной, вусмерть верю
В остолбенение седого дурака
В разгаре ветренности, сыгранной слегка!
Обширные угодья тайных слов, твой голос, не пробившейся из м р а к а,
Набат, на зов которого, о, стыд, ни званые не прибежали, ни они,
Те, кто под звёздами живут, и ты, как перст – о д и н...
И ветер охлаждает твой июнь,
как тот, скупой язык Евангелия М а р к а;
И тишина, как будто после кровохаркания Чехова,
когда платок ему – добрейший г о с п о д и н...
Молчание ягнят скулит во мне.
Я путь нащупывал ногой канатоходца – над бездной площади канат –
луна растила тени кипарисов, колоннад...
Из ниоткуда в никуда – шло по инерции вращение вперёд..
И за душу всю жизнь – напольный, сердобольный бой часов меня берёт,
И с высотою вниз, и с шагом из.. – красуется кромешность старой ночи :
Бездомно тонет огонёк – окурка, окрика, оконца и огарка...
На серых скулах русских миноносцев Старка
Виднелся млечной Балтики бурун...
Есть родина для птицы-говорун?
Есть крупный план для ёжика в тумане,
Когда ни зги и сказ об атамане,
О Стеньке Разине в рассказе Шукшина –
Учитель сельский...
Разместилась тишина – на громогласных судорогах лета,
В разгаре плещущих об скалы рук поэта,
Гроза грозила – взорам с мостика веранд,
Глазами жил, всей жизни эмигрант,
Теряя нить, пустого в пользе, диалога,
Осознавая неизбежность эпилога –
Усадеб судеб, от которых сплошь руины...
Вы понимаете, вы слышите?! Марины –
Оборвались, как выстрелы, слова,
Перебинтованное сердце, голова...
И мысль ждала, как веру в бога инок,
И дождь смывал в тартарары суглинок,
И заглянул, как в омут глаз её, в газету,
В которую, распущенная к лету,
Тоска была завёрнута... Дичала,
Овеянная ветром глушь причала –
Там отдавал матрос просоленный швартовый,
Там к смерти под конвоем быть готовы,
Идущие закатам вспять поэты:
Там Осип пепел плеч, как эполеты,
Спокойно задыхаясь в ночь в каюте,
На юте, юге, в угольном салюте,
Держал, взвывая миражи, теченью встречь...
Ну, растужи, ввысь расскажи –
Как мне забвенному в глаза тебе сберечь – речь эту,
Обезумевшую речь!
Течь кровью..
Как тебя не замарать мне кровью рук от кромок
Самоубийств, тебя, мой обернувшийся потомок,
Тебя, умнейшего, до колик, соглядатая?
Жизнь истекает, красная, проклятая...
Эй, там, читатель мой суразный,
Ты ещё здесь, ты мямлишь – окрик грязный,
Залузганный по щиколотку, с рёвом
Гудка и глоток, ждёт настил... В здоровом
Семейном теле беспросветного стиха,
Все гармонисты сдвинули меха,
Потёртых на басах трёхрядок, ухнем!
В пляс беспробудный, в прорубь сердца рухнем,
Да так, чтоб ты, умаянный и шалый –
Не ждал чудес, чтобы строка мешала
Тебе прочавкать смысл на блюде – смысла нет!
Есть только с выстрелом в затылок кабинет
И крик в глаза, и Осип в пене на полу...
Тебе плевать?
Я знаю. Но живу
Как эхо отзвучавшего удара
Всех удивленьем переполненных сердец,
И Сына, мой не предавший Отец,
Лишь возвращенья ожидает, и недаром :
Простецкой песенки мотивчик холостой:
Ти-вить, ти-вить...Поспи... Прости...Постой...
Здесь светлой ночью стала вечность на постой,
Обуреваемая обомлевшим буреломом
Теней от жизни... Доносилась влажным громом,
Наставшая в груди немая блажь.
Что ж, расскажи как в даль рифмуется мираж...
Что нет ребёнка, не влюблённого в Вожатого,
Того, который встал в метель, пятном кочуя –
Могучим, страшным, к краю пропасти прижатого –
Не подтолкнуть, он уже там – векам кричу я –
Как это сладко пропадать, да, лучше пропадом,
И оком воронёным, с низким топотом,
Проламывать дорогу для идущих
В кромешной радости краеугольной гущи
Беспамятного срыва слов в стаккато :
Виднелся... Ком...Похож... На старика-то.
Ух, бородища, блеск скупой – глазищи.
Вот за таким пойдут на смерти тыщи!
Такой, читаемый в «Мой Пушкин» у Марины,
Был облик приключения... Марлины
В львят превратились – где «Старик и море»
И чаек всплеск, и роспись на просторе –
Рукою помнящей, и парус, и гарпун;
И то, как распрямил любовь горбун
В обители страниц Гюго – потеря –
Всего себя, – вот так, в себя не веря,
Является в мир Слово ни о чём,
О главном – эта скважина с ключом –
Ждёт губ, гортани, глаз произношенье
И красные перчатки с палачом,
И нищему пол царства подношенье,
И в шарф миг Айседоры облачен,
За миг до удушенья – так, читая,
Поэзии сновиденные пряжи,
Ты знаешь, будто Троица литая,
И Бога оцерковленные кражи,
И инока молящего о боге,
Уводят в даль по выцветшей дороге,
И важен только сам процесс пути,
В котором всем потери обрести:
И тихий колокол на старой колокольне,
И от кручины с песней шаг окольный,
И малахольный гений и объят
Любовью твой последний взгляд.
Когда наступит день и час, и миг, – так отстраняешься –
руками, сердцем, кровью, выстрелом и криком:
Довольно! Там, в исчадье слова диком,
Не зная ни опоры ни конца падению, доверившись напрасно,
Казалось бы, ни Сына, ни Отца, несёшься вниз, на красном –
Болезном фоне в такт безудержно слепого
Остатка речи, оставаясь в смуте скован,
Вдруг, пропадаешь, ускоряясь, чёрт возьми,
В немые недра, стрелка на часах – к восьми
Еще не подползла, а ты, бездымно распадаясь на нейтрино,
Ты, кукла, декорация, витрина
Дурацкого, дурного бытия, ты продолжаешь кувыркаться в бездну эту,
Уже жалея, ужас, дай, верни, вернись к ответу!
Но нет того, кто крикнуть может, нет такого,
Есть только опрометь несущегося Слова...
Ну что, продолжишь этакий полёт?
Иль остановишь всё?
Вдруг, солнца луч прильнёт
К необозримой в необъятности улыбке.
День ветерок заканчивает зыбкий.
Свисает штора, стелется рассвет.
Июнь кончается. А жизнь?
Возможно, нет.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125062404430
------------------------------------------------------------------------------------------------
Это стихотворение можно рассматривать в качестве "наглядного пособия" к моим размышлениям о поэтичности.
Вадим Шарыгин (24.06.2025 19:24:23) Заблокирован
Вадим Шефнер
Глоток
До обидного жизнь коротка,
Не надолго венчают на царство,-
От глотка молока до глотка
Подносимого с плачем лекарства.
Но меж теми глотками - заметь!-
Нам немало на выбор дается:
Можно дома за чаем сидеть,
Можно пить из далеких колодцев.
Если жизнь не легка, не гладка,
Если в жизни шагаешь далеко,
То не так уж она коротка,
И бранить ее было б жестоко.
Через горы, чащобы, пески,
Не боясь ни тумана, ни ветра,
Ты пошел от истоков реки -
И до устья дошел незаметно.
Вот и кончен далекий поход,-
Не лекарство ты пьешь из стакана:
Это губы твои обдает
Горьковатая зыбь Океана.
1961
Движение
Как тревожно трубят старики паровозы,
Будто мамонты, чуя свое вымиранье,—
И ложится на шпалы, сгущается в слезы
Их прерывистое паровое дыханье.
А по насыпи дальней неутомимо,
Будто сами собой, будто с горки незримой,
Так легко электрички проносятся мимо —
Заводные игрушки без пара и дыма.
И из тучи, над аэродромом нависшей,
Устремляются в ночь стреловидные крылья,
Приближая движенье к поэзии высшей,
Где видна только сила, но скрыты усилья.
1962
Ночная ласточка
Кто белой ночью ласточку вспугнул,-
Полет ли дальнего ракетоносца
Или из бездны мирозданья гул,
Неслышный нам, в гнездо ее донесся?
Она метнулась в воздухе ночном,
И крылья цвета вороненой стали
Цветущий мир, дремавший за окном,
Резнули дважды по диагонали.
Писк судорожный, звуковой надрез
Был столь пронзителен, как будто разом
Стекольщик некий небеса и лес
Перекрестил безжалостным алмазом.
И снова в соснах дремлет тишина,
И ели - как погашенные свечи,
И этот рай, что виден из окна,
Еще прекрасней, ибо он не вечен.
* * *
Я мохом серым нарасту на камень,
Где ты пройдешь. Я буду ждать в саду
И яблонь розовыми лепестками
Тебе на плечи тихо опаду.
Я веткой клена в белом блеске молний
В окошко стукну. В полдень на углу
Тебе молчаньем о себе напомню
И облаком на солнце набегу.
Но если станет грустно нестерпимо,
Не камнем горя лягу я на грудь -
Я глаз твоих коснусь смолистым дымом:
Поплачь еще немного - и забудь...
1944
Пятое
Любовь - это пятое время суток,-
Не вечер, не ночь, не день и не утро.
Придешь ты - и солнце сияет в полночь,
Уйдешь ты - и утро темнее ночи.
Любовь - это пятое время года,-
Не осень она, не весна, не лето,
Она не зима, а то, что ты хочешь,
И все от тебя одной зависит.
Любовь ни с чем на свете не схожа:
Не детство, не старость, не юность, не зрелость;
Любовь - это пятое время жизни.
1962
Вадим Шарыгин (24.06.2025 20:02:13) Заблокирован
Иннокентий Аненнский
Из поэмы «Mater Dolorosa» (Как я любил...)
Как я любил от городского шума
Укрыться в сад, и шелесту берез
Внимать, в запущенной аллее сидя...
Да жалкую шарманки отдаленной
Мелодию ловить. Ее дрожащий
Сродни закату голос: о цветах
Он говорит увядших и обманах.
Пронзая воздух парный, пролетит
С минутным шумом по ветвям ворона,
Да где-то там далеко прокричит
Петух, на запад солнце провожая,
И снова смолкнет всё,— душа полна
Какой-то безотчетно-грустной думы,
Кого-то ждешь, в какой-то край летишь,
Мечте безвестный, горячо так любишь
Кого-то... чьих-то ждешь задумчивых речей
И нежной ласки, и в вечерних тенях
Чего-то сердцем ищешь... И с тем сном
Расстаться и не может и не хочет
Душа... Сидишь забытый и один,
И над тобой поникнет ночь ветвями...
О, майская, томительная ночь,
Ты севера дитя, его поэтов
Любимый сон... Кто может спать, скажи,
Кого постель горячая не душит,
Когда, как грезу нежную, опустишь
Ты на сады и волны золотые
Прозрачную завесу, и за ней,
Прерывисто дыша, умолкнет город —
И тоже спать не может, и влюбленный
С мольбой тебе, задумчивой, глядит
В глаза своими тысячами окон...
1874
К портрету А. А. Блока
Под беломраморным обличьем андрогина
Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.
Стихи его горят — на солнце георгина,
Горят, но холодом невыстраданных слез.
* * *
(Музыка отдаленной шарманки)
Посвящено Е. М. Мухиной
Падает снег,
Мутный и белый и долгий,
Падает снег,
Заметая дороги,
Засыпая могилы,
Падает снег...
Белые влажные звезды!
Я так люблю вас,
Тихие гостьи оврагов!
Холод и нега забвенья
Сердцу так сладки...
О, белые звезды... Зачем же,
Ветер, зачем ты свеваешь,
Жгучий мучительный ветер,
С думы и черной и тяжкой,
Точно могильная насыпь,
Белые блестки мечты?..
В поле зачем их уносишь?
Если б заснуть,
Но не навеки,
Если б заснуть
Так, чтобы после проснуться,
Только под небом лазурным...
Новым, счастливым, любимым...
26 ноября 1900
Ямбы
О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
Приманчивее вас, пошлее и страшней!
Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии - всему вас предпочтут.
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут...
Зеленое сукно - цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке...
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.
Среди миров
Среди миров
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света
1909
Вадим Шарыгин (24.06.2025 22:42:21) Заблокирован
Николай Асеев
Ночной поход
Вере Станевич
Горькие в сердце ― миндалины…
В черном небе зеркал
нежной звездою вспыхнул блистательный,
взвитый тобой бокал.
Кинута, кинута жизни гостиница;
за миллионы миль,
бешено вздрогнув, за полночь кинется
воющий автомобиль,
Взрежет изглубья вздохами мерными,
ветром исполнит путь;
ты капиталом станешь над верными:
некому нас вернуть!
Губы твои во мрак зароются…
Но ― поворот руля, ―
низкие горы вдали откроются:
это ― опять земля!
1912
Москве
Константину Локс
И ты передо мной взметнулась,
твердыня дремная Кремля, ―
железным гулом содрогнулась
твоя священная земля.
«Москва!» ― и голос замирает,
и слова выспреннего нет,
взор опаленный озирает
следы величественных бед;
ты видела, моя столица,
у этих древних алтарей
цариц заплаканные лица
и лики темные царей;
и я из дальнего изгнанья,
где был и принят и любим,
пришел склонить воспоминанья
перед безмолвием твоим…
А ты несешь, как и когда-то,
над шумом суетных шагов
соборов сумрачное злато
и бармы тяжкие снегов.
И вижу ― путь мой не случаен,
как грянет в ночь Иван: «Прийди!»
О мать! ― дитя твоих окраин
тоскует на твоей груди.
1911
* * *
Как желтые крылья иволги,
как стоны тяжелых выпей,
ты песню зажги и вымолви
и сердце тоскою выпей!
Ведь здесь — как подарок царский -
так светится солнце кротко нам,
а там — огневое, жаркое
шатром над тобой оботкано.
Всплыву на заревой дреме
по утренней синей пустыне,
и — нету мне мужества, кроме
того, что к тебе не остынет.
Но в гор голубой оправе
все дали вдруг станут отверстыми
и нечему сна исправить,
обросшего злыми верстами.
У облак темнеют лица,
а слезы, ты знаешь, солены ж как!
В каком мне небе залиться,
сестрица моя Аленушка?
1916
***
Когда качнется шумный поршень,
и небеса поголубеют,
и пронесется низко коршун
над голубиной колыбелью, ―
какой немеющей ладонью
сберут небесные одонья?
Владения осеннего тепла,
где смерти сон ― приветливый шабер,
и если ты ― осенний лист, ― не плачь:
опрятен дней расчесанный пробор.
И гребешок из солнечных зубцов,
распутывая кудри облаков,
откроет вдруг холодное лицо.
И это ― даль уснула глубоко.
И ветра в сияющем свисте
осыплются звездные листья,
и кисти сияющих ягод
на пальцы берущие лягут.
1917
Стихи сегодняшнего дня
(Отрывок)
2
Тебя расстреляли - меня расстреляли,
и выстрелов трели ударились в дали,
даль растерялась - расстрелилась даль,
но даже и дали живому не жаль.
Тебя расстреляли - меня расстреляли,
мы вместе любили, мы вместе дышали,
в одном наши щеки горели бреду.
Уходишь? И я за тобою иду!
На пасмурном небе затихнувший вечер,
как мертвое тело, висит, изувечен,
и голубь, летящий изломом, как кречет,
и зверь, изрыгающий скверные речи.
Тебя расстреляли - меня расстреляли,
мы сердце о сердце, как время, сверяли,
и как же я встану с тобою, расстрелян,
пред будущим звонким и свежим апрелем?!
4
Если мир еще нами не занят
(нас судьба не случайно свела) -
ведь у самых сердец партизанят
наши песни и наши дела!
Если кровь напоенной рубахи
заскорузла в заржавленный лед -
верь, восставший! Размерены взмахи,
продолжается ярый полет!
Пусть таежные тропы кривые
накаляются нашим огнем...
Верь! Бычачью вселенскую выю
на колене своем перегнем!
Верь! Поэтово слово не сгинет.
Он с тобой - тот же загнанный зверь.
Той же служит единой богине
бесконечных побед и потерь!
1921
Птичья песня
Борису Пастернаку
Какую тебе мне лесть сплесть
кривее, чем клюв у клеста?
И как похвалить тебя, если
дождем ты листы исхлестал?
Мы вместе плясали на хатах
безудержный танец щегла...
И всех человеческих каторг
нам вместе дорога легла.
И мне моя жизнь не по нраву:
в сороку, в синицу, в дрозда,-
но впутаться в птичью ораву
и - навеки вон из гнезда!
Ты выщелкал щекоты счастья,
ты иволгой вымелькал степь,
меняя пернатое платье
на грубую муку в холсте.
А я из-за гор, из-за сосен,
пригнувшись,- прицелился в ночь,
и - слышишь ли?- эхо доносит
на нас свой повторный донос.
Ударь же звончей из-за лесу,
изведавши все западни,
чтоб снова рассвет тот белесый
окрасился в красные дни!
1922
После гибели Маяковского Асеев начал работу над поэмой
"Маяковский начинается":
Проба голоса
(Отрывок )
"Окном слуховым внимательно слушал,
ловили крыши ― что брошу в уши я.
А после
о мочи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая ― флюгер."
Маяковский,
«Люблю»
Едва углядев
это юное пугало,
учуяв, как свеж он
и как моложав,
Москва
зашипела, завыла, заухала,
листовым железом
тревогу заржав.
Она поняла —
с орлами на вышках, —
что этот
не из ее удальцов;
что дай ему только
бульварами вышагать,
и — жаром займется
Садовых кольцо.
Она разглядела,
какие химеры
роятся
в рискованном этом мозгу…
И ну принимать
чрезвычайные меры:
круженье и грохот,
азарт и разгул.
Она угадала,
что блеском вожацким
лишь дай замахнуться
перу-топору —
поедут по площади
Минин с Пожарским,
и вкось закачается
Спас на Бору.
Лишь дай
его громкосердечной замашке
дойти
до лампадного быта — жирка,
все Вшивые горки
и Сивцевы вражки
пойдут вверх тормашки
в века кувыркать!
Тут —
первогильдейский
в ореховой раме
мильон подбирает
не дурой-губой,
а этот —
сговаривается с флюгерами
и дружбу ведет
с водосточной трубой.
Тут —
чуйки подрезывать
фрачным фасоном,
к Европе равняться
на сотни ладов,
а этот —
прислушивается к перезвонам
идущих до сердца страны
проводов.
Она поняла,
что такого не вымести,
не вжать, не утиснуть
в обычный объем;
что этакой ярости
и непримиримости
не взять, не купить
ни дубьем, ни рублем;
что, как ни стругай его, —
гладок и вылощен,
не сядет он с краю
за жирный пирог…
И вот его
в Строгановское училище
засунула:
в сумрак,
в холсты,
за порог.
Авось! —
полагала премудрая старица, —
как там ни задирист он,
как ни высок, —
в художествах наших
он сам переварится
и красками выпустит
выдумок сок.
Бросай под шаги ему
камни и бревна,
глуши его
в звон сорока сороков,
чтоб елось несытно,
чтоб шлялось неровно,
чтоб спалось несладко и неглубоко.
Но нет,
не согнуть его
выдумке немощной
и будущностью
не сманить на заказ,
и если наряд
выполашивать не на что,
он рвет на рубаху
московский закат.
И желтая кофта
пылает над ночью
топочущей тупо
толпы сюртуков;
и всюду мелькают
веселые клочья,
и голос глушит
перезвон пятаков.
(Но стоп!
Вы вперед забежали в азарте;
перо обсушите
и спрячьте в ножны;
вы повесть
на мелочь не разбазарьте,
хотя и детали
здесь — кровно важны.)
Светлее,
чем профессора
и начальники,
плетущие
серенькой выучки сеть,
ему
улыбаются маки
на чайнике
и свежестью светится
с вывески сельдь…
Он все это яркое
взвихрил бы разом;
он уличной жизнью
и гулом влеком…
И тут он знакомится
с одноглазым,
квадратным
и яростным Бурлюком.
То смесь была
странного вкуса и сорта
из магмы
еще не остывших светил;
рожденный по виду
для бокса,
для спорта,
он
тонким искусствам
себя посвятил.
Искусственный глаз
прикрывался лорнеткой;
в сарказме изогнутый рот
напевал,
казалось, учтивое что-то;
но едкой
насмешкой
умел убивать наповал.
Они повстречались в училище…
Сказку
об них бы писать,
а не повесть плести…
И младший
заметил,
что чрез одноглазку
тот многое мог
примечать на пути…
Пошли разговоры,
иллюзии, планы,
в чем крепость искусства,
порыв и успех…
Годов забродивших кипением пьяны,
они походить не желали
на всех.
Тогда
новолуньем всходил Северянин,
опаловой дымкой
болото прикрыв…
Нет!
Не мастихином
в зубах ковырянье —
искусство, —
они порешили, —
а — взрыв!
И въявь убедившись,
что их не пригнуло,
что ими украшен
не будет мильон,
училище
их из себя изрыгнуло:
Кит Китыч
не вынес двух сразу Ион.
Однажды, —
из памяти выпала дата;
немало ночами
бродилось двоим, —
они направлялись
к знакомым куда-то,
к сочувственникам
и прозелитам своим.
«…А знаете, Додя!
Припомнилось кстати…
Один мой,
не любящий книг и чернил, —
во время отсидок в Бутырках, —
приятель
неглупый,
послушайте, как сочинил:
…Багровый и белый…
(Как голос раскатист!)
…Отброшен и скомкан…
(Как тепел и чист!)
…А черным…
(Скорее к нему приласкайтесь!)
…Ладоням…
(Скорей это время случись!)»
Какою огромною мощью
наполненный,
волна его
рябь переулков дробит!..
В нем —
горечь
недавних разгромов Японией
и грохот
гражданских неконченых битв.
Какой-то прохожий
на повороте
шарахнулся в сумрак,
подумавши: бред!
Бурлюк обернулся:
«Во-первых, вы врете!
Вы автор!
И вы — гениальный поэт!»
Геннадий Иваныч [Ижевск] (25.06.2025 07:31:07)
Сегодня родился прекрасный поэт Арсений Александрович Тарковский
Годы жизни: 25 июня 1907 - 27 мая 1989
---
25 июня 1935
Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но все мне кажется, что розы на окне,
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне.
А если я не прав, тогда скажи — на что же
Мне тишина травы и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?
1935 г.
Вадим Шарыгин (25.06.2025 09:47:23) Заблокирован
(Ответ пользователю: Геннадий Иваныч)
Арсений Тарковский
Стол накрыт на шестерых
Стол накрыт на шестерых —
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих —
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло».
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
«Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса».
1940 г.
Марина Цветаева
* * *
"Я стол накрыл на шестерых..."
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
— «Я стол накрыл на шестерых»...
Ты одного забыл — седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах — дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть — седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально — им, печален — сам,
Непозванная — всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
— Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий —
Ты сам — с женой, отец и мать)
Есть семеро — раз я̀ на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу — с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О — ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! — опрокинула стакан!
И всё что жаждало пролиться —
Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
Со скатерти — на половицы.
И — гроба нет! Разлуки — нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг — и всё же повторяю:
— Ты, стол накрывший на шесть — душ,
Меня не посадивший — с краю.
6 марта 1941
---------------------------------------------------------------------
У Тарковского есть известный цикл стихотворений, посвященных великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой.
Из старой тетради
Всё наяву связалось — воздух самый
Вокруг тебя до самых звёзд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.
Ты — не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость — руку, на печаль, на годы!
Сложённых крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
1939
***
Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Йерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И. враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне,
1946
КАК ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА ТОМУ НАЗАД
И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.
Зачем ― стрела ― я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг,
Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней.
Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою.
И чем я виноват, чем виноват?
1963
ЧИСТОПОЛЬСКАЯ ТЕТРАДЬ
(Отрывок)
X
Зову ― не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина,
Твоим бы именем назвать гиблое болото,
Таким бы словом, как засовом, запирать ворота,
Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,
Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах.
А на кого дохнула ты холодом лютым?
Кому была последним земным приютом?
Чей слышала перед зарей возглас лебединый?
Ты слышала последнее слово Марины.
На гибельном ветру твоем я тоже стыну.
Еловая, проклятая, отдай Марину!
28.XI.1941
-----------------------------------------------------------
Арсений Тарковский
Телец, Орион, Большой пес
Могучая архитектура ночи!
Рабочий ангел купол повернул,
Вращающийся на древесных кронах,
И обозначились между стволами
Проемы черные, как в старой церкви,
Забытой богом и людьми.
Но там
Взошли мои алмазные Плеяды.
Семь струн привязывает к ним Сапфо
И говорит:
"Взошли мои алмазные Плеяды,
А я одна в постели, я одна.
Одна в постели!"
Ниже и левей
В горячем персиковом блеске встали,
Как жертва у престола, золотые
Рога Тельца,
и глаз его, горящий
Среди Гиад,
как Ветхого завета
Еще одна скрижаль.
Проходит время,
Но — что мне время?
Я терпелив,
я подождать могу,
Пока взойдет за жертвенным Тельцом
Немыслимое чудо Ориона,
Как бабочка безумная, с купелью
В своих скрипучих проволочных
лапках,
Где были крещены Земля и Солнце.
Я подожду,
пока в лучах стеклянных
Сам Сириус —
с египетской, загробной,
собачьей головой —
Взойдет.
Мне раз еще увидеть суждено
Сверкающее это полотенце,
Божественную перемычку счастья,
И что бы люди там ни говорили —
Я доживу, переберу позвездно,
Пересчитаю их по каталогу,
Перечитаю их по книге ночи.
1958
До стихов
Когда, еще спросонок, тело
Мне душу жгло и предо мной
Огнем вперед судьба летела
Неопалимой купиной,-
Свистели флейты ниоткуда,
Кричали у меня в ушах
Фанфары, и земного чуда
Ходила сетка на смычках,
И в каждом цвете, в каждом тоне
Из тысяч радуг и ладов
Окрестный мир стоял в короне
Своих морей и городов.
И странно: от всего живого
Я принял только свет и звук,-
Еще грядущее ни слова
Не заронило в этот круг...
1965
***
О, только бы привстать, опомниться, очнуться
И в самый трудный час благословить труды
Вспоившие луга, вскормившие сады,
В последний раз глотнуть из выгнутого блюдца
Листа ворсистого
хрустальный мозг воды.
Дай каплю мне одну, моя трава земная,
Дай клятву мне взамен - принять в наследство речь,
Гортанью разрастись и крови не беречь,
Не помнить обо мне и, мой словарь ломая,
Свой пересохший рот моим огнем обжечь.
1965
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
I
Как дерево поверх лесной травы
Распластывает листьев пятерню
И, опираясь о кустарник, вкось
И вширь и вверх распространяет ветви,
Я вытянулся понемногу. Мышцы
Набухли у меня, и раздалась
Грудная клетка. Легкие мои
Наполнил до мельчайших альвеол
Колючий спирт из голубого кубка,
И сердце взяло кровь из жил, и жилам
Вернуло кровь, и снова взяло кровь,—
И было это как преображенье
Простого счастья и простого горя
В прелюдию и фугу для органа.
II
Меня хватило бы на все живое —
И на растения, и на людей,
В то время умиравших где-то рядом
В страданиях немыслимых, как Марсий,
С которого содрали кожу. Я бы
Ничуть не стал, отдав им жизнь, бедней
Ни жизнью, ни самим собой, ни кровью,
Но сам я стал как Марсий. Долго жил
Среди живых, и сам я стал как Марсий.
III
Бывает, в летнюю жару лежишь
И смотришь в небо, и горячий воздух
Качается, как люлька, над тобой,
И вдруг находишь странный угол чувств:
Есть в этой люльке щель, и сквозь нее
Проходит холод запредельный, будто
Какая-то иголка ледяная...
IV
Как дерево с подмытого обрыва,
Разбрызгивая землю над собой,
Обрушивается корнями вверх,
И быстрина перебирает ветви,
Так мой двойник по быстрине иной
Из будущего в прошлое уходит.
Вослед себе я с высоты смотрю
И за сердце хватаюсь. Кто мне дал
Трепещущие ветви, мощный ствол
И слабые, беспомощные корни?
Тлетворна смерть, но жизнь еще тлетворней,
И необуздан жизни произвол.
Уходишь, Лазарь? Что же, уходи!
Еще горит полнеба за спиною.
Нет больше связи меж тобой и мною.
Спи, жизнелюбец! Руки на груди
Сложи и спи!
V
Приди, возьми, мне ничего не надо,
Люблю — отдам и не люблю — отдам.
Я заменить хочу тебя, но если
Я говорю, что перейду в тебя,
Не верь мне, бедное дитя, я лгу...
О эти руки с пальцами, как лозы,
Открытые и влажные глаза,
И раковины маленьких ушей,
Как блюдца, полные любовной песни,
И крылья, ветром выгнутые круто...
Не верь мне, бедное дитя, я лгу,
Я буду порываться, как казнимый,
Но не могу я через отчужденье
Переступить, и не могу твоим
Крылом плеснуть, и не могу мизинцем
Твоим коснуться глаз твоих, глазами
Твоими посмотреть. Ты во сто крат
Сильней меня, ты — песня о себе,
А я — наместник дерева и неба
И осужден твоим судом за песню.
1960
ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ
I
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
II
Живите в доме - и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом,-
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошел, как сквозь Урал.
III
Я век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали пыль над степью;
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и сейчас в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
1965
---------------------------
С Днём Рождения, поэт!
Пусть все те, кто способен любить Тебя вослед, вдогонку, спустя сто лет одиночества, в спину, пусть их любовь, опоздавшая на счастье и расправу, на забвение и заклание, пусть будет она знаком сегодняшнему Поэту - знаком милосердного внимания к слабостям человеческим, как Ты написал когда-то:
"Пускай меня простит Винсент Ван Гог
За то, что я помочь ему не мог,
За то, что я травы ему под ноги
Не постелил на выжженной дороге..."
Вадим Шарыгин (25.06.2025 11:26:29) Заблокирован
Эдуард Багрицкий
(Эдуард Дзюбан)
"Его руки с напряжёнными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба. Он выглядел силачом, атлетом. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряжённой щеке — след детского пореза осколком оконного стекла — воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное как не без труда давшаяся поза."
В. Катаев. «Алмазный мой венец».
Гимн Маяковскому
Озверевший зубр в блестящем цилиндре я
Ты медленно поводишь остеклевшими глазами
На трубы, ловящие, как руки, облака,
На грязную мостовую, залитую нечистотами.
Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,
Ты ударил землю кованым каблуком,
И она взлетела в огневые пространства
И несется быстрее, быстрее, быстрей...
Божественный сибарит с бронзовым телом,
Следящий, как в изумрудной чаше Земли,
Подвешенной над кострами веков,
Вздуваются и лопаются народы.
О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце,
Когда ты гордо проходишь по улице,
Дома вытягиваются во фронт,
Поворачивая крыши направо.
Я, изнеженный на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную руку,
И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,
Так что на белой коже остаются синие следы.
Я, ненавидящий Современность,
Ищущий забвения в математике и истории,
Ясно вижу своими всё же вдохновенными глазами,
Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.
И, почтительно сторонясь, я говорю:
«Привет тебе, Маяковский!»
1915
Конец Летучего Голландца
Надтреснутых гитар так дребезжащи звуки,
Охрипшая труба закашляла в туман,
И бьют костлявые безжалостные руки
В большой, с узорами, турецкий барабан...
У красной вывески заброшенной таверны,
Где по сырой стене ползет зеленый хмель,
Напившийся матрос горланит ритурнель,
И стих сменяет стих, певучий и неверный.
Струится липкий чад над красным фонарем.
Весь в пятнах от вина передник толстой Марты,
Два пьяных боцмана, бранясь, играют в карты;
На влажной скатерти дрожит в стаканах ром...
Береты моряков обшиты галунами,
На пурпурных плащах в застежке - бирюза.
У бледных девушек зеленые глаза
И белый ряд зубов за красными губами...
Фарфоровый фонарь - прозрачная луна,
В розетке синих туч мерцает утомленно,
Узорчат лунный блеск на синеве затона,
О полусгнивший мол бесшумно бьет волна...
У старой пристани, где глуше пьяниц крик,
Где реже синий дым табачного угара,
Безумный старый бриг Летучего Косара
Раскрашенными флагами поник.
1915
Ночь
Уже окончился день, и ночь
Надвигается из-за крыш...
Сапожник откладывает башмак,
Вколотив последний гвоздь.
Неизвестные пьяницы в пивных
Проклинают, поют, хрипят,
Склерозными раками, желчью пивной
Заканчивая день...
Торговец, расталкивая жену,
Окунается в душный пух,
Свой символ веры - ночной горшок
Задвигая под кровать...
Москва встречает десятый час
Перезваниванием проводов,
Свиданьями кошек за трубой,
Началом ночной возни...
И вот, надвинув кепи на лоб
И фотогеничный рот
Дырявым шарфом обмотав,
Идет на промысел вор...
И, ундервудов траурный марш
Покинув до утра,
Конфетные барышни спешат
Встречать героев кино.
Антенны подрагивают в ночи
От холода чуждых слов;
На циферблате десятый час
Отмечен косым углом...
Над столом вождя - телефон иссяк,
И зеленое сукно,
Как болото, всасывает в себя
Пресспапье и карандаши...
И только мне десятый час
Ничего не приносит в дар:
Ни чая, пахнущего женой,
Ни пачки папирос.
И только мне в десятом часу
Не назначено нигде -
Во тьме подворотни, под фонарем -
Заслышать милый каблук...
А сон обволакивает лицо
Оренбургским густым платком;
А ночь насыпает в мои глаза
Голубиных созвездии пух.
И прямо из прорвы плывет, плывет
Витрин воспаленный строй:
Чудовищной пищей пылает ночь,
Стеклянной наледью блюд...
Там всходит огромная ветчина,
Пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг.
Там яблок румяные кулаки
Вылазят вон из корзин;
Там ядра апельсинов полны
Взрывчатой кислотой.
Там рыб чешуйчатые мечи
Пылают: "Не заплати!
Мы голову - прочь, мы руки - долой!
И кинем голодным псам!"
Там круглые торты стоят Москвой
В кремлях леденцов и слив;
Там тысячу тысяч пирожков,
Румяных, как детский сад,
Осыпала сахарная пурга,
Истыкал цукатный дождь...
А в дверь ненароком: стоит атлет
Средь сине-багровых туш!
Погибшая кровь быков и телят
Цветет на его щеках...
Он вытянет руку - весы не в лад
Качнутся под тягой гирь,
И нож, разрезающий сала пласт,
Летит павлиньим пером.
И пылкие буквы
"МСПО"
Расцветают сами собой
Над этой оголтелой жратвой
(Рычи, желудочный сок!)...
И голод сжимает скулы мои,
И зудом поет в зубах,
И мыльною мышью по горлу вниз
Падает в пищевод...
И я содрогаюсь от скрипа когтей,
От мышьей возни хвоста,
От медного запаха слюны,
Заливающего гортань...
И в мире остались - одни, одни,
Одни, как поход планет,
Ворота и обручи медных букв,
Начищенные огнем!
Четыре буквы:
"МСПО",
Четыре куска огня:
Это -
Мир Страстей, Полыхай Огнем!
Это-
Музыка Сфер, Паря
Откровением новым!
Это - Мечта,
Сладострастье, Покои, Обман!
И на что мне язык, умевший слова
Ощущать, как плодовый сок?
И на что мне глаза, которым дано
Удивляться каждой звезде?
И на что мне божественный слух совы,
Различающий крови звон?
И на что мне сердце, стучащее в лад
Шагам и стихам моим?!
Лишь поет нищета у моих дверей,
Лишь в печурке юлит огонь,
Лишь иссякла свеча, и луна плывет
В замерзающем стекле...
1926
* * *
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены...
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,-
И горечь полыни на наших губах...
Нам нож - не по кисти,
Перо - не по нраву,
Кирка - не по чести
И слава - не в славу:
Мы - ржавые листья
На ржавых дубах...
Чуть ветер,
Чуть север -
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы - ржавых дубов облетевший уют...
Бездомною стужей уют раздуваем...
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад...
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят...
Чуть ветер,
Чуть север -
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах...
1926
* * *
Я сладко изнемог от тишины и снов,
От скуки медленной и песен неумелых,
Мне любы петухи на полотенцах белых
И копоть древняя суровых образов.
Под жаркий шорох мух проходит день за днем,
Благочестивейшим исполненный смиреньем,
Бормочет перепел под низким потолком,
Да пахнет в праздники малиновым вареньем.
А по ночам томит гусиный нежный пух,
Лампада душная мучительно мигает,
И, шею вытянув, протяжно запевает
На полотенце вышитый петух.
Так мне, о господи, ты скромный дал приют,
Под кровом благостным, не знающим волненья,
Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,
Густыми каплями текут, текут, текут.
1919
Смерть пионерки
Грозою освеженный,
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зеленой
Двухоборотный свист!
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.
Говорить не можешь -
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:
Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Все хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
На щеке помятой
Длинная слеза...
А в больничных окнах
Движется гроза.
Открывает Валя
Смутные глаза.
От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.
Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.
В дождевом сиянье
Облачных слоев
Словно очертанье
Тысячи голов.
Рухнула плотина -
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
Трубы. Трубы. Трубы
Подымают вой.
Над больничным садом,
Над водой озер,
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
А внизу, склоненная
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.
Духотой спаленных
Губ не освежить -
Валентине больше
Не придется жить.
- Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла,-
Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу -
Как пойдешь к венцу!
Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова -
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай содружество
Ворона с бойцом -
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
Чтобы в этом крохотном
Теле - навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.
Валя, Валентина,
Видишь - на юру
Базовое знамя
Вьется по шнуру.
Красное полотнище
Вьется над бугром.
"Валя, будь готова!" -
Восклицает гром.
В прозелень лужайки
Капли как польют!
Валя в синей майке
Отдает салют.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.
"Я всегда готова!" -
Слышится окрест.
На плетеный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.
А в больничных окнах
Синее тепло,
От большого солнца
В комнате светло.
И, припав к постели.
Изнывает мать.
За оградой пеночкам
Нынче благодать.
Вот и все!
Но песня
Не согласна ждать.
Возникает песня
В болтовне ребят.
Подымает песню
На голос отряд.
И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.
1932
Помню, как этот стишок мы учили в школе. как сердце моё отказывалось произносить внутри и вслух этот ужасочек в виде "белая палата, крашенная дверь", особенно, почему-то ужасала "крашенная дверь", дверь была "крашенного" цвета, а в хороший цвет в больнице не покрасят, значит, дверь ещё хуже, чем белая палата! Но это не тот белый, который снаружи, как летний день, улыбка, счастье, радость, это "белый от...", и эта Валя-Валентина может случится с каждым, неужели взрослый мир, куда так тороплюсь, неужели взаправду он такое и есть: "белый, крашенного цвета"? Примерно такой ворох мыслей пронёсся во мне при встрече с этим стишком...
Вадим Шарыгин (25.06.2025 11:40:36) Заблокирован
Всеволод Багрицкий
(сын поэта Эдуарда Багрицкого)
Мне противно жить не раздеваясь
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
1941
Я приехал сюда
И, не скрою, плюю
На твои холода,
На старинную Каму твою.
Есть глухая тоска
В белоснежных полях
До озноба в виске,
До тумана в глазах.
Как я быстро привык
О друзьях забывать,—
Спросят нас, кто погиб,
И начнешь бормотать.
Удилами исхлестаны губы,
Опрокинуты дни на дыбы.
Тех, кого мы любили,— на убыль!
Тех, кого схоронили,— забыть!
Самовар, словно маленький карлик,
Задыхался, мычал и укачивал.
Мы с тобой этот вечер украли
У голодных степей азиатчины.
1 ноября 1941
---------------------------------------
Всеволод погиб при выполнении боевого задания 26 февраля 1942 года в деревне Дубовик Ленинградской области. Похоронен на Новодевичьем кладбище Москвы.
Вадим Шарыгин (25.06.2025 20:00:54) Заблокирован
Константин Батюшков
* * *
Когда в страдании девица отойдет
И труп синеющий остынет,-
Напрасно на него любовь и амвру льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.
-----------------------------------------------
Музыка поэтической речи не знает чистых тонов и точных интервалов между ними. Её материал не тона, а шорохи и звоны, шелесты и отголоски, напевания и провозглашения, одобренные Языком, а также интонации, ритмические фигуры, подчинённые метру. Ритм, точнее его осознанное наличие роднит музыку и поэзию. Однако родство не устраняет различий. Музыка, хотя бы и вокальная может обойтись без слова, а поэтическая речь без слова обойтись не может, весь её материал - словесный, речевой. В поэзии особая музыка, которая больше, чем что-либо другое, именно она превращает речь в поэтическую речь, делая её смысл - непересказываемым, несказанным. Голос поэтической речи даёт ей тот смысл, который "своими словами" передать нельзя, смысл превращается в звукосмысл. Стихотворные мелодии, повторяющиеся мелодические (вместе с тем, ритмические) фигуры самодавлеющие, практически самостоятельно или автономно пребывающие в стихотворении. Эти мелодии характерны отнюдь не только для песенной, речитативной лирики.
Вот эту особого рода певучесть, присущую стихам Батюшкова, первым уловил и напомнил о ней миру Мандельштам. Он почувствовал у Батюшкова музыку, родственную тому напеву, что и в нём самом издавна возникал, пораждал его собственные стихи.
"Ни у кого - этих звуков изгибы,
И никогда - этот говор валов"
Мандельштам о стихах Батюшкова
"Батюшков - записная книжка нерождённого Пушкина"
Мандельштам "Разговор о Данте"
"Со времени Батюшкова в русской поэзии не звучало столь новой и зрелой гармонии"
Мандельштам о цикле Пастернака "сестра моя жизнь" в статье "Буря и натиск"
* * *
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем ныне стал под холодом годов.
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить душа не знает стройных слов,
И как молчать об них - не знаю.
1819
Это стихотворение было написано летом 1819 года в Италии, но в печати появилось лишь девять лет спустя, когда автор его уже безвозвратно охвачен был безумием; вошло в альманах «Северные цветы» за 1828 год. Пушкин так им восхищался, что списал его под заглавием «Элегия» и, кроме того, вписал в свой экземпляр батюшковских «Опытов в стихах и прозе». Оригинал этого стихотворения Байрон «Чайльд Гарольд». Английского языка Батюшков не знал, пользовался или подстрочником, кем-нибудь для него созданным или итальянским, французским переводом. Байроновскую строфу или стих он знал, но не счёл нужным в точности их воспроизводить. Перевод его близок к подлиннику, – но по смыслу, а не по звукосмыслу.
There is a pleasure in the pathless woods,
There is a rapture on the lonely shore,
There is society, where none intrudes,
By the deep sea, and music in its roar:
I love not man the less, but Nature more,
From these our interviews, in which I steal
From all I may be, or have been before,
To mingle with the Universe, and feel
What I can ne′er express, yet cannot all conceal.
Для Байрона есть отрада в бездорожных лесах, есть восторг в безлюдном берегу; он общество находит там, куда не вторгается никто, у глубокого моря и музыку в том, что не он назвал говором валов. Сквозит мысль об одиночестве поэта, которая исчезла у Батюшкова. Нет у него и о «приморском бреге». Пустынен у Батюшкова не брег, а бег (валов), что повышает метафору в ущерб предметному значению. Да и «дикость» лесов – нечто менее определённое и гораздо более романтическое, чем отсутствие в этих лесах даже травинки. Общество вовсе улетучилось, заменилось «гармонией «в сем говоре валов», расширенной на целый длинный стих. Пока мы читаем стихотворение Батюшкова, внимая таким мелодическим всплескам, как «Я ближнего люблю...», «С тобой, владычица...», «Тобою в чувствах оживаю...» и после того, как давно прочли его.
-------------------------------------------------------------------------
Осип Мандельштам
век спустя :
***
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался,
Но всё растаяло, и только слабый звук
В туманной памяти остался.
Сначала думал я, что имя — серафим,
И тела легкого дичился,
Немного дней прошло, и я смешался с ним
И в милой тени растворился.
И снова яблоня теряет дикий плод,
И тайный образ мне мелькает,
И богохульствует, и сам себя клянет,
И угли ревности глотает.
А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя,
И ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга;
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленатые туго.
1920 г.
-----------------------------------------
А вот, Александр Пушкин
стихотворение «Муза», об этом своём стихотворении поэт пишет :
«Я люблю его, потому что оно отзывается стихами Батюшкова»:
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила.
Она внимала мне с улыбкой — и слегка,
По звонким скважинам пустого тростника,
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной,
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала.
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
1821 г.
«Здесь к Батюшкову восходит как сельско-античное образно-экспрессивное снаряжение стихотворения, так и его мелодико-синтаксический рисунок»
Виноградов «Стиль Пушкина»
--------------------
***
Тебе ль оплакивать утрату юных дней?
Ты в красоте не изменилась
И для любви моей
От времени еще прелестнее явилась.
Твой друг не дорожит неопытной красой,
Незрелой в таинствах любовного искусства.
Без жизни взор ее - стыдливый и немой,
И робкий поцелуй без чувства.
Но ты, владычица любви,
Ты страсть вдохнешь и в мертвый
камень;
И в осень дней твоих не погасает пламень,
Текущий с жизнию в крови.
Тень друга
Sunt aliquid manes: letum non omnia finit;
Luridaque evictos effugit umbra rogos.
Propertius*
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум, и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов,—
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли,
Но ветров шум и моря колыханье
На вежды томное забвенье навели.
Мечты сменялися мечтами,
И вдруг... то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро майское, веселием цвело
И все небесное душе напоминало.
«Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это?— я вскричал,— о воин, вечно милый!
Не я ли над твоей безвременной могилой,
При страшном зареве Беллониных огней,
Не я ли с верными друзьями
Мечом на дереве твой подвиг начертал
И тень в небесную отчизну провождал
С мольбой, рыданьем и слезами?
Тень незабвенного! Ответствуй, милый брат!
Или протекшее все было сон, мечтанье;
Все, все — и бледный труп, могила и обряд,
Свершенный дружбою в твое воспоминанье?
О! молви слово мне! Пускай знакомый звук
Еще мой жадный слух ласкает,
Пускай рука моя, о незабвенный друг!
Твою с любовию сжимает...»
И я летел к нему... Но горний дух исчез
В бездонной синеве безоблачных небес,
Как дым, как метеор, как призрак полуночи,
Исчез — и сон покинул очи.
Все спало вкруг меня под кровом тишины.
Стихии грозные казалися безмолвны.
При свете облаком подернутой луны
Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,
Но сладостный покой бежал моих очей,
И все душа за призраком летела,
Все гостя горнего остановить хотела:
Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!
* Души усопших не призрак: не все кончается смертью;
Бледная тень ускользает, скорбный костер победив.
Проперций (лат.).
1814
* * *
«Теперь, сего же дня,
Прощай, мой экипаж и рыжих четверня!
Лизета! ужины!.. Я с вами распрощался
Навек для мудрости святой!»
— «Что сделалось с тобой?»
— «Безделка!.. Проигрался!»
1810
* * *
Числа по совести не знаю,
Здесь время сковано стоит,
И скука только говорит:
«Пора напиться чаю,
Пора нам кушать, спать пора,
Пора в санях кататься...»
«Пора вам с рифмами расстаться!» —
Рассудок мне твердит сегодня и вчера.
1817
Вадим Шарыгин (25.06.2025 22:38:53) Заблокирован
София Парнок
Я не люблю церквей, где зодчий.
Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.
Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней,—
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.
Собор Миланский! Мне чужая
Краса!— Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.
Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.
Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!
И вот другой собор... Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
— Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
Пять куполов твоих — как волны...
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
1914
Узорами заволокло мое окно..
Узорами заволокло
Мое окно.— О, день разлуки!—
Я на шершавое стекло
Кладу тоскующие руки.
Гляжу на первый стужи дар
Опустошенными глазами,
Как тает ледяной муар
И расползается слезами.
Ограду, перерос сугроб,
Махровей иней и пушистей,
И садик — как парчевый гроб,
Под серебром бахром и кистей...
Никто не едет, не идет,
И телефон молчит жестоко.
Гадаю — нечет или чет? —
По буквам вывески Жорж Блока.
1915
Я гляжу на ворох желтых листьев...
Я гляжу на ворох желтых листьев...
Вот и вся тут, золота казна!
На богатство глаз мой не завистлив,-
богатей, кто не боится зла.
Я последнюю игру играю,
я не знаю, что во сне, что наяву,
и в шестнадцатиаршинном рае
на большом привольи я живу.
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастливей, брат мой зарубежный,
я тебя счастливей, блудный брат!
Я не верю, что за той межою
вольный воздух, райское житье:
за морем веселье, да чужое,
а у нас и горе, да свое.
1927
Этот вечер был тускло-палевый...
Этот вечер был тускло-палевый,—
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали Вы,
Мы вошли в театр "Унион".
Помню руки, от счастья слабые,
Жилки — веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки Вы.
Ах, опять подошли так близко Вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.
Я сказала: "Во мраке карие
И чужие Ваши глаза..."
Вальс тянулся и виды Швейцарии,
На горах турист и коза.
Улыбнулась,— Вы не ответили...
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб Вы не заметили,
Я погладила Ваш рукав.
1935
***
Что мне усмешка на этих жестоких устах!
Все, чем живу я, во что безраздумно я верую,
Взвесил, оценщик, скажи, на каких ты весах?
Душу живую какою измерил ты мерою?
Здесь ли ты был, когда совершалось в тиши
Дело души.
За четыре года до последнего удара сердца София пишет стихотворение, посвященное Марине Казимировне Баранович.
Пропитано оно, как чувствуется, воспоминаниями об иной Марине - Цветаевой. Не смогла она забыть подругу прежних дней.
Ты, молодая, длинноногая! С таким
На диво слаженным, крылатым телом!
Как трудно ты влачишь и неумело
Свой дух, оторопелый от тоски!
О, мне знакома эта поступь духа
Сквозь вихри ночи и провалы льдин,
И этот голос, восходящий глухо
Бог знает из каких живых глубин.
Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.
Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты...
И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!
-------------------------------------------------------------------------------------------
Анастасия Цветаева:
"Как эффектны, как хороши они были вдвоем: Марина — выше, стройнее, с пышной, как цветок, головой, в платье старинной моды — узком в талии, широком внизу. Соня — чуть ниже, тяжелоглазая, в вязаной куртке с отложным воротником. Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, всё отдать, всё повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведению искусства, словно — оживший портрет первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв полдня с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете—такое".
Семён Липкин :
"Был вечер Шенгели в 1929 г. Пришли его друзья, из молодежи пришел только я. Там я и встретил Софию Парнок. Она была не маленького, но и не большого роста, я бы сказал - выше среднего женского. У нее были довольно широкие плечи, очень хорошая улыбка, но глаза грустные. Молчаливая. Лично с ней я разговаривал мало, в основном на литературные темы. Потом встречал ее два-три раза в основном у Шенгели. В то время она работала над оперой.
Я не знаю как она относилась к Советской власти. Боялись на эти темы говорить. Но я понял, что она не ценила Маяковского, о котором тогда часто говорили. Из поэтов очень ценила Ходасевича; без восторга, но ценила Ахматову, ценила Шенгели, который нас и познакомил. Вообще она была далека от советской поэзии, печаталась мало в эти годы.
С ее сестрой, я был в более близких отношениях. Та пищала, а Парнок говорила очень спокойно. Ничего южного, ростовского, ведь она кажется из Ростова, в ее речи не было. Чисто московский акцент.
В те времена в литературной среде одевались довольно скромно... Но иногда странно, например кто-нибудь мог быть в красивом платье, но пришел босиком. Такое бывало... Парнок же всегда одевалась в белую блузку и темную юбку. Это мне очень запомнилось. Она была аккуратна, но одеждой не выделялась, ее необычность проявлялась когда она говорила... Но часто она молчала".
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Марина Цветаева
Цикл "Подруга"
1
Вы счастливы? — Не скажете! Едва ли!
И лучше — пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!
Вы так устали повторять любовный
Речитатив!
Чугунный обод на руке бескровной -
Красноречив!
Я Вас люблю. — Как грозовая туча
Над Вами — грех -
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,
За то, что мы, что наши жизни — разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И темный рок,
За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас — хоть разорвись над гробом! -
Уж не спасти!
За эту дрожь, за то — что — неужели
Мне снится сон? -
За эту ироническую прелесть,
Что Вы — не он.
16 октября 1914
2
Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? -
Кто побежден?
Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?
Кто был охотник? — Кто — добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?
В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?
И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
23 октября 1914
3
Сегодня таяло, сегодня
Я простояла у окна.
Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
Опять умиротворена.
Не знаю, почему. Должно быть,
Устала попросту душа,
И как-то не хотелось трогать
Мятежного карандаша.
Так простояла я — в тумане -
Далекая добру и злу,
Тихонько пальцем барабаня
По чуть звенящему стеклу.
Душой не лучше и не хуже,
Чем первый встречный — этот вот, -
Чем перламутровые лужи,
Где расплескался небосвод,
Чем пролетающая птица
И попросту бегущий пес,
И даже нищая певица
Меня не довела до слез.
Забвенья милое искусство
Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе.
24 октября 1914
4
Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
- А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.
Особенно смущало Вас
Идти так поздно в ночь и холод.
- А каждый Ваш грядущий час
Моим весельем был бы молод.
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо.
- Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.
25 октября 1914
5
Сегодня, часу в восьмом,
Стремглав по Большой Лубянке,
Как пуля, как снежный ком,
Куда-то промчались санки.
Уже прозвеневший смех…
Я так и застыла взглядом:
Волос рыжеватый мех,
И кто-то высокий — рядом!
Вы были уже с другой,
С ней путь открывали санный,
С желанной и дорогой, -
Сильнее, чем я — желанной.
- Oh, je n’en puis plus, j’etouffe![1] -
Вы крикнули во весь голос,
Размашисто запахнув
На ней меховую полость.
Мир — весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки…
Так мчались Вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.
И был жесточайший бунт,
И снег осыпался бело.
Я около двух секунд -
Не более — вслед глядела.
И гладила длинный ворс
На шубке своей — без гнева.
Ваш маленький Кай замерз,
О, Снежная Королева.
26 октября 1914
6
Ночью над кофейной гущей
Плачет, глядя на Восток.
Рот невинен и распущен,
Как чудовищный цветок.
Скоро месяц — юн и тонок -
Сменит алую зарю.
Сколько я тебе гребенок
И колечек подарю!
Юный месяц между веток
Никого не устерег.
Сколько подарю браслеток,
И цепочек, и серег!
Как из-под тяжелой гривы
Блещут яркие зрачки!
Спутники твои ревнивы? -
Кони кровные легки!
6 декабря 1914
7
Как весело сиял снежинками
Ваш — серый, мой — соболий мех,
Как по рождественскому рынку мы
Искали ленты ярче всех.
Как розовыми и несладкими
Я вафлями объелась — шесть!
Как всеми рыжими лошадками
Я умилялась в Вашу честь.
Как рыжие поддевки — парусом,
Божась, сбывали нам тряпье,
Как на чудных московских барышень
Дивилось глупое бабье.
Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.
Как этот лик с очами хмурыми
Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.
Как руку Вы мою оставили,
Сказав: «О, я ее хочу!»
С какою бережностью вставили
В подсвечник — желтую свечу…
- О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть! -
Как я икону обещала Вам
Сегодня ночью же украсть!
Как в монастырскую гостиницу
- Гул колокольный и закат -
Блаженные, как имянинницы,
Мы грянули, как полк солдат.
Как я Вам — хорошеть до старости -
Клялась — и просыпала соль,
Как трижды мне — Вы были в ярости! -
Червонный выходил король.
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…
Декабрь 1914
8
Свободно шея поднята,
Как молодой побег.
Кто скажет имя, кто — лета,
Кто — край ее, кто — век?
Извилина неярких губ
Капризна и слаба,
Но ослепителен уступ
Бетховенского лба.
До умилительности чист
Истаявший овал.
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
10 января 1915
9
Ты проходишь своей дорогою,
И руки твоей я не трогаю.
Но тоска во мне — слишком вечная,
Чтоб была ты мне — первой встречною.
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе — наугад — простила я,
Ничего не знав, — даже имени! -
О, люби меня, о, люби меня!
Вижу я по губам — извилиной,
По надменности их усиленной,
По тяжелым надбровным выступам:
Это сердце берется — приступом!
Платье — шелковым черным панцирем,
Голос с чуть хрипотцой цыганскою,
Все в тебе мне до боли нравится, -
Даже то, что ты не красавица!
Красота, не увянешь за; лето!
Не цветок — стебелек из стали ты,
Злее злого, острее острого
Увезенный — с какого острова?
Опахалом чудишь, иль тросточкой, -
В каждой жилке и в каждой косточке,
В форме каждого злого пальчика, -
Нежность женщины, дерзость мальчика.
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена!
14 января 1915
10
Могу ли не вспомнить я
Тот запах White-Rose[2] и чая,
И севрские фигурки
Над пышащим камельком…
Мы были: я — в пышном платье
Из чуть золотого фая,
Вы — в вязаной черной куртке
С крылатым воротником.
Я помню, с каким вошли Вы
Лицом — без малейшей краски,
Как встали, кусая пальчик,
Чуть голову наклоня.
И лоб Ваш властолюбивый,
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик, -
Но что-то сильней меня!
Движением беспричинным
Я встала, нас окружили.
И кто-то в шутливом тоне:
«Знакомьтесь же, господа».
И руку движеньем длинным
Вы в руку мою вложили,
И нежно в моей ладони
Помедлил осколок льда.
С каким-то, глядевшим косо,
Уже предвкушая стычку, -
Я полулежала в кресле,
Вертя на руке кольцо.
Вы вынули папиросу,
И я поднесла Вам спичку,
Не зная, что делать, если
Вы взглянете мне в лицо.
Я помню — над синей вазой -
Как звякнули наши рюмки.
«О, будьте моим Орестом!»,
И я Вам дала цветок.
С зарницею сероглазой
Из замшевой черной сумки
Вы вынули длинным жестом
И выронили — платок.
28 января 1915
11
Все глаза под солнцем — жгучи,
День не равен дню.
Говорю тебе на случай,
Если изменю:
Чьи б ни целовала губы
Я в любовный час,
Черной полночью кому бы
Страшно ни клялась, -
Жить, как мать велит ребенку,
Как цветочек цвесть,
Никогда ни в чью сторонку
Глазом не повесть…
Видишь крестик кипарисный?
- Он тебе знаком -
Все проснется — только свистни
Под моим окном.
22 февраля 1915
12
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом — пыль и деготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,
Выздоравливаю от зимы.
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов — не жаль!
Стук колес и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.
Голова до прелести пуста,
Оттого что сердце — слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом…
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы,
13 марта 1915
13
Повторю в канун разлуки,
Под конец любви,
Что любила эти руки
Властные твои
И глаза — кого-кого-то
Взглядом не дарят! -
Требующие отчета
За случайный взгляд.
Всю тебя с твоей треклятой
Страстью — видит Бог! -
Требующую расплаты
За случайный вздох.
И еще скажу устало,
- Слушать не спеши! -
Что твоя душа мне встала
Поперек души.
И еще тебе скажу я:
- Все равно — канун! -
Этот рот до поцелуя
Твоего был юн.
Взгляд — до взгляда — смел и светел,
Сердце — лет пяти…
Счастлив, кто тебя не встретил
На своем пути.
28 апреля 1915
14
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. — Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?
Вознесение, 1915
15
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.
Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе…
Вы — в дыме поезда… Поля
В вечерней жалобе…
Вечерние поля в росе,
Над ними — во;роны…
- Благословляю Вас на все
Четыре стороны!
3 мая 1915
16
В первой любила ты
Первенство красоты,
Кудри с налетом хны,
Жалобный зов зурны,
Звон — под конем — кремня,
Стройный прыжок с коня,
И — в самоцветных зернах -
Два челночка узорных.
А во второй — другой -
Тонкую бровь дугой,
Шелковые ковры
Розовой Бухары,
Перстни по всей руке,
Родинку на щеке,
Вечный загар сквозь блонды
И полунощный Лондон.
Третья тебе была
Чем-то еще мила…
- Что от меня останется
В сердце твоем, странница?
14 июля 1915
17
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе… — Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтоб могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.
6 мая 1915
Вадим Шарыгин (26.06.2025 00:28:20) Заблокирован
Георгий Шенгели
Пустынник
Полуднем пламенным, средь каменных долин,
Где тонко вьётся нить безводного Кедрона,
Сбивая посохом горячий щебень склона,
Он тихо шествует, безвыходно один.
Присев в пустой тени иссушенных маслин,
Томительно глядит в просторы небосклона,
И в пепел древних глаз, в бездонное их лоно
Роняет яблоки незримый райский крин.
И в глину твердую втыкая грузный посох,
Он вновь идёт путём, хрустящим на откосах,
Пустыню вечную отпечатлев в глазах.
И рыжим золотом под этим бледным небом
Плывёт верблюжья шерсть на согнутых плечах,
Там, где Фавор прилёг окаменелым хлебом.
Анне Ахматовой
Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
На эстраде
Стояли Вы – в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, –
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерить белый башмачок.
И юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь «единства стиля нет»,
Что башмачок не в лад идёт с котурном...
Прошло семь лет...
Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, – и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей дружбе с Музой,
О Вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слёз
Пропитывало плоть её и кожу.
Глядела вспять... На блёклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных? Или?., или?., или?..
И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, –
А Вы, обычной женской рукой,
Ему любезно торт пододвигали...
И двадцать лет ещё прошло. В изгнаньи
И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных Гор, в песках Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах ещё кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков ещё струится холод,
И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг…
Но вот очки
Рассеянной берёте Вы рукою,
Тетрадку достаёте из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поёте
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон, – и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.
22.Х. 1943
ПАМЯТИ ГРИНА
Но туда выносят волны
Только сильного душой...
Языков
Спишь, капитан? Блистающего мира
Вокруг тебя поникла тишина,
И в синеве зенита и надира
Тебя колышет звездная волна.
Из края, где в болотах гибнут бури,
Где в слякоть вырождается туман,
Ты, наконец, отплыл в свой Зурбаган
Взглянуть на голубой каскад Теллури.
Над шлюпкою, бегущей по волнам,
Задумавшись на старом волнорезе,
Ты вымечтал несбывшуюся Фрези,
Как вечную надежду морякам,
Но все мечтанья подлинного мужа
Сбываются. Они сбылись – твои:
И стала солнцем мировая стужа,
Тебя качая в вечном бытии.
О, доброй ночи, доброй ночи, старый!
Я верю: там, где золотой прибой
На скалы Лисса мчит свои удары,
Когда-нибудь мы встретимся с тобой.
12.XI.1932
МАТЬ
Был август голубой. Была война.
Брюшняк и голод. Гаубицы глухо
За бухтой ухали. Клоками пуха
Шрапнельного вспухала тишина.
И в эти дни, безумные до дна,
Неверно, как отравленная муха,
По учрежденьям ползала старуха,
Дика, оборвана и голодна.
В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате
Рвала у всех досадно и некстати
Внимание для бреда своего.
Иссохший мозг одной томился ношей:
«Сын умер мой… костюм на нем хороший…
Не разрешите ль откопать его?»
1920
***
За мокрым садом, под лазурью дикой,
Под аспидной, под грозовой лазурью
Изламывался острыми углами,
Охватывая впадины горы,
Огромный дом. Как будто зеркала,
Как черные литые зеркала,
Блистали окна. Был ли то музей,
Храм, или мавзолей, иль просто память, ―
Но там, по гулким комнатам, по залам,
Где к потолкам прильнул широкий ветер,
Там проходили, там стояли, стыли,
Там жаловались вечною обидой
Незнаемые, но родные дива.
В угольной ― видел я ― была печать,
Искусно вырезанная по яшме:
Как будто слово, лилия и лев.
Ее там не было, ― но без нее
Совсем бы этой комнаты не надо…
В другой мерцала гипсом золотым
На постаменте чья-то голова,
Не знаю чья, ― но не было милее,
Но не было святее человека,
Чем этот, ― я не знаю, кто был он,
Но если бы его я в жизни встретил,
Я мог бы для него взойти на крест,
Я мог бы уступить ему жену…
А в третьей из угла ко мне ползла,
Повизгивая, рыжая собака,
Глаза ее мерцали, как светляк
Июльской душной ночью у дороги.
Я знал, что самый низкий, самый черный
Мой грех ― я совершил против нее,
Я знал, что и тысячелетья казни
Его не искупят… Я никогда
Не видывал собаки этой… Дальше…
Кто шарики стеклянные рассыпал
Здесь по паркету? Отчего луна
Блестит в них голубыми волосками?
И отчего я должен перечесть
Их все и каждый на ладони взвесить?
И если я не выполню того,
То стану вдруг пустой сушеной кожей
И здесь качаться буду на ветру,
А шарики звенеть и прыгать будут…
А в этом зале, как собор высоком,
Посередине блюдечко стоит,
Наполненное жидкостью прозрачной.
А в жидкости утоплена и тускло
Сверкает, маленькая, как брелок,
Изогнутая золотая шпора,
И если блюдечко слегка толкнуть, ―
То воздух превратится в ритм, и сразу
Обрушатся на землю небеса…
А вот идет, закутанная в пеплум,
Высокая, в два человечьих роста,
Неведомая женщина. Гляжу:
Осыпаны миндальные персты
Серебряною перхотью проказы…
Она берет из воздуха сосуд,
Неправильный, нечистый, шишковатый, ―
Я сразу понимаю, что она
Цикуту пьет из черепа Сократа…
И мне уже невыносимо здесь,
Я пробегаю по чудесным залам,
И мне вослед Гуигнмы ржут, и старый,
Весь восковой и высохший Вольтер
Парик швыряет, превратясь внезапно
В те ножницы, что я сломал вчера…
1926
***
Квадратный стол прикрыт бумагой,
На ней - чернильное пятно.
И веет предвечерней влагой
В полуоткрытое окно.
Стакан топазового чая,
Дымок сигары золотой,
И журавлей витая стая
Над успокоенной рекой.
Бесстрастная стучит машинка,
Равняя стройные слова.
А в поле каждая былинка
Неувядаемо жива.
И вечер я приемлю в душу,
Безвыходно его люблю.
Так люб и океан - на сушу
Закинутому кораблю.
1917
***
Мы живём на звезде. На зелёной.
Мы живём на зелёной звезде,
Где спокойные пальмы и клёны
К затенённой клонятся воде.
Мы живём на звезде. На лазурной.
Мы живём на лазурной звезде,
Где Гольфштром извивается бурный,
Зарождаясь в прозрачной воде.
Но кому-то захочется славой
Прогреметь навсегда и везде, –
И живём на звезде, на кровавой,
И живём на кровавой звезде.
31 июля 1942
"С Дону выдачи нет!"
Хорошо в старину порешили!
Клином сходится свет, –
Но укрытье находится силе;
Есть надежде приют;
Есть исход и забвенье ошибке;
И отверженный люд
Может крылья расправить улыбке...
Но – минули века;
Нет нигде безвозвратного Дона;
И бродяга-тоска
Бесприютна, бездомна, – бездонна!
29.VIII.1953
«Гляди: сияя свежей чесучей…»
Гляди: сияя свежей чесучей,
Стал на припеке старичок прелестный
И сводит лупой луч отвесный
На край сигары золотой.
Пойдем за ним. И видишь: домик тот,
Где к жалюзи акация прильнула:
Мой старичок там сорок лет живет
Вдали от городского гула.
Взгляни в окно: ряды массивных книг;
А на столе четыре фолианта,
И вот уж он к ним вдумчиво приник,
И так всегда — он изучает Канта.
Он изучает Канта сорок лет,
Два божества он в мире славит:
Закон добра, что нашим духом правит,
И звезд величественный свет.
Пусть жизнь идет. Зачем томиться страхом
Того, что нас за гробом ждет,
Когда возможно вознестись над прахом,
Как милый киммерийский звездочет?
«Сижу, окутан влажной простынею…»
Сижу, окутан влажной простынею.
Лицо покрыто пеной снеговою.
И тоненьким стальным сверчком стрекочет
Вдоль щек моих источенная бритва.
А за дверьми шумит базар старинный,
Неспешный ветер шевелит солому,
Алеют фески, точно перец красный,
И ослик с коробами спелой сливы
Поник, и тут же старичок-торговец
Ленивое веретено вращает.
Какая глушь! Какая старь! Который
Над нами век проносится? Ужели
В своем движении повторном время
Всё теми же путями пробегает?
И вдруг цирульник подает мне тазик,
Свинцовый тазик с выемчатым краем,
Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то
Взял вместо шлема в площадной цирульне.
О нет! Себя не повторяет время.
Пусть всё как встарь, но сердце внове немо:
Носильщиком влачит сухое бремя,
Не обретя мечтательного шлема.
1919
«В Пантикапее, в склепе Деметры…»
Н. М.
В Пантикапее, в склепе Деметры,
Я видел фреску — твои глаза…
Тогда гудели полынные ветры
И канонадой глохла гроза.
И, опьяненный ветром и громом,
В жизнь уходил я, в гуды стихов,
Я захлебнулся льдом и ромом –
Градом восьми безумных годов.
Но где-то — знаю — в омуте мутном
Мерцал потаенно широкий взор, –
О древнем, о смутном, о бесприютном,
Ушедшем в сумрак могильных нор.
И проявилась бледная фреска:
Передо мною глаза твои,
Гончарной лазури, карего блеска
В меня проливая струи.
Я снова, снова в склепе Деметры,
Гроза отгремела, ушли года,
Стихи умолкли, утихли ветры,
Простерт я навзничь, лег — навсегда.
Ты надо мною. Гляди, гляди же!
Здесь так прохладно, здесь тишина, –
И наклоняйся всё ближе, ближе,
Возьми, Деметра, и пей до дна!
Август 1922
«Так хорошо уйти от голосов людей…»
Так хорошо уйти от голосов людей,
От стукотни колес и въедливого лая
На отдаленный холм, где, полночи внимая,
Свой портик мраморный вознес к луне музей.
Спиною чувствуя прохладу старых плит,
Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,
Где Веги пламена и нежный огнь Денеба
Светло проплавили индиговый зенит.
1917
МИКРОКОСМ
Обволокла медовая смола
Жука металло-голубое тело,
И капелька округло отвердела,
И надолго под хвоей залегла.
Волна над новым дном поголубела,
На отмелях прозрачна и светла,
И тенью мимолетного крыла
Легко мутнели в ней чешуйки мела.
И трубка пенковая предо мной
Темнеет матовой золотизной,
И мутен желтопламенный янтарик.
И тихо в нем, как в волнах облака,
Включен металло-голубой фонарик.
В моей руке — далекие века.
1916
МОГИЛА
Где воды пресные, прорвав скупой песок,
В зеленой впадине кипят холодным горном,
На сланце слюдяном, под очервленным терном
Иссохший кожаный полуистлел мешок.
И слитков золота нетронутый поток
Ползет из трещины, опутываясь дерном,
А в двух шагах скелет в стремлении упорном
Лоскутья рук простер на выжженный восток.
В миражном зеркале расплавленного ада
На дальнем западе сиерры Эль-Дорадо
И здесь в оазисе — предельный бег пустынь.
И грезу знойную навек покрыли травы.
Лишь бульканье ключа плывет в глухую синь.
Да воя волчьего случайные октавы.
1916
«Прибой на гравии прибрежном…»
Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.
А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.
Черешен сладостные груды.
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.
И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движенья,
И время дале не идет.
И радостью волнует райской,
Что впереди — свершенья лет
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.
1917
САНСКРИТ
В странно-знакомых словах, суровых словах санскрита –
Смуглая кожа земли, — той, где струится муссон.
В призвуках тайных и темных кроются лики дравидов,
Преданных мертвой луне, солнцем сожженных людей.
В плавно-певучих разливах широко отверстых гласных
Всплески высокой волны, — воли грядущих веков.
И в трепетании смутном шорохов, шепотов, шумов
Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил.
1917
СЛОВАРЬ
Коринф. Коричневый. Коринка. Карий.
Колье гортанно прозвучавших слов.
Отраден мой сегодняшний улов:
Мир и словарь — как море и акварий.
Разглядывай резьбу радиолярий
Не под покровом громовых валов,
Но в хрустале недвижимых слоев,
И бережливым будь, что антикварий.
Так в малом целый познается мир.
Так в блеске золота раскрыт Офир,
И слово легкое — стигмат вселенной.
Люблю слова, певучую их плоть:
Моей душе, неколебимо пленной,
Их вестниками воли шлет Господь.
1917
«Лес темной дремой лег в отеках гор…»
Лес темной дремой лег в отеках гор,
В ветвях сгущая терпкий запах дуба.
С прогалины гляжу, как надо мною
Гигантским глобусом встает гора.
А подо мной размытые долины
В извилинах, как обнаженный мозг,
И бронзовые костяки земли
Вплавляются в индиговое море.
Втыкая палку в подвижную осыпь,
Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,
И мускулы усталых ног немеют,
И сотрясается, клокоча, грудь.
Вот весь внизу простерся полуостров.
Синеет белая волна Азова,
И серым паром за тончайшей Стрелкой
Курится и колеблется Сиваш.
А впереди прибоем крутолобым
Застыли каменистые хребты,
Всё выше, всё синее, встали, взмыли, –
Прилив гранита, возметенный солнцем,
А солнце, истекая кровью чермной,
Нещадные удары за ударом
Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,
А я уже воздвигся на вершине,
Охваченный сияющим простором, –
И только малые подошвы ног
Меня еще с землей соединяют.
И странный гул клубится в тишине:
Не шум лесной, не мерный посвист ветра, –
Как бы земля в пространстве громыхает,
Гигантским в небе проносясь ядром,
Иль это Бог в престольной мастерской
Небесных сфер маховики вращает.
И руки простираются крестом,
И на руках как бы стигматы зреют,
И как орган плывет медовым гудом
Всколебленная вера и любовь…
И я повелеваю Карадагу
Подвинуться и ввергнуться в волну.
1918
СПИНОЗА
Они рассеяны. И тихий Амстердам
Доброжелательно отвел им два квартала,
И желтая вода отточного канала
В себе удвоила их небогатый храм.
Растя презрение к неверным племенам
И в сердце бередя невынутое жало,
Их боль извечная им руки спеленала
И быть едиными им повелела там.
А нежный их мудрец не почитает Тору,
С эпикурейцами он предается спору
И в час, когда горят светильники суббот,
Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы
Иль мыслит о судьбе и далее ведет
Трактата грешного безумные страницы.
1918
Державин
Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.
Воспоминания... Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорят, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.
Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она,
Мелькают шумные студенты.
И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина беспечно, как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.
Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.
Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнётся пир,
Куда не суждено быть званым...
Бессильный бард, вернувшийся домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу и взял было рукой, –
Но так и не раскрыл тетради.
1918
Вадим Шарыгин (26.06.2025 11:22:40) Заблокирован
Часть 7
Поэтичность ....
Загадочное, волшебное, нет, таинственное в неохватности, необъятности неохватности своей, слово!
Поэтический взгляд на мир – какой он, что это за взгляд такой?
Отчего поэтичность – утрачивается жизнью первой и последней приобретается?
Вопросы, вопросы...
Как хорошо, оказывается, правильный вопрос – уже ответ.
Но в нашем поиске истоков и сущности поэтичности, вопросов всё-таки недостаточно.
Давайте попробуем представить себе поэтичность, как способность сознания или восприятия к расширению горизонта, точнее говоря, пусть поэтичность, в данный момент, раскроется нам как широта глубины видения, при которой сохраняется живая, неразрывная связь между казалось бы разрозненными событиями, явлениями, действием и бездействием.
Вот, перед нами, например, стихотворение Александра Пушкина «19 октября 1825 года», начинаем провозглашение строк:
«Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.»
И, вдруг, приостанавливаюсь, отрываюсь от текста и витаю, лечу над линией известного нашему сознанию чувства времени: 1825 – 1925 – 2025, два столетия, три события, нет, конечно, событий сотни миллионов, но не нужны все эти миллионы, нужны события родственные по значимости для зарождения моей поэтичности, и они тут же возникают в моей памяти: итак, точка отсчёта в данной цепочке – стихотворение Пушкина – своеобразный зов одиночества, гимн дружбе, товариществу, реквием молодости, там, в третьей строке, не осенний день, но сам поэт «как будто поневоле» сидит один в Михайловском, и «край окружных гор» напоминает зубцы крепостной стены. Не отлучиться. Как тогда, в лицее, тоже было нельзя отлучиться из «кельи». И грусть до отчаяния. Четырнадцать лет минуло, и ещё год прошёл, весёлые мальчики разбежались по белу свету, выпорхнули из юности и детства, поглотились тягучим смерчем бытия, и при свече, в октябрьской мгле сейчас поэт-мальчишка вспоминает...
Но на дворе Вечности, одновременно с 1825 годом, находится 1925 год, на столе моём лежит первый и последний Сборник – «Антология русской лирики первой четверти ХХ века» под редакцией И.С. Ежова и Е.И. Шамурина. Уникальный сбор поэтических чувств, ещё «под одной крышей», без ярлыков врагов народа собраны поэты Императорской России и Республики Советов. На широких страницах уместились друг за другом: Брюсов, Бальмонт, Блок, Цветаева, Мандельштам, Анненский, Антокольский, Асеев, Ахматова, Белый, Балтрушайтис, Бедный, Бердников, Бунин, Городецкий, Волошин, Горький, Гумилёв, Зайцев, Зенкевич, Есенин, Гроссман, Клюев, Маяковский, Орешин, Добролюбов, Светлов, Тихонов, Сологуб, Хлебников, Ходасевич, Эренбург, Шкапская, Парнок, Чурилин, Шершеневич, Кручёных, Шенгели. Тихонов, Полетаев, Нарбут и т.д., ещё десятки имён...
В комментариях к каждому имени ещё нет горечи с кровью, типа: «расстрелян», «умер в лагерях», «умер в эмиграции», «погиб при невыясненных...». Ещё все живы, все в силе, даже в расцвете сил, ещё все вместе, хотя и порознь идеологически, но они ещё все – та Россия, пусть и изрядно измождённая, в которой Александр Пушкин пишет свой гимн одиночеству, гимн неувядающей дружбы – стихотворение «19 октября»..
И одновременно с 1825 и 1925 годом, существует мой 2025 год, в котором я, поэт Двадцатого века, заскочив в век Двадцать первый, ощутив всю пустоту его на граждан Царствия Небесного Поэзии, на читателей и поэтов, схоронив всех своих – весь список, от 1825 до 1990, перебирая, как чётки в пальцах, последние великие всплески торжества перевода небесного Языка на русский, все отголоски памяти, продлеваю гимн сквозного одиночества поэзии на белом свете. Все мои – родные и близкие – читатели поэзии, а не стишков и поэты, а не стишочники, – все они забылись на досуге, скончались под пулями, умерли от подлостей и рук хороших обывателей со стишками, все они поддерживают меня, несут на руках, когда нет уже никаких сил идти вперёд, все, понимаете, вне зависимости от своих течений и направлений, все, как один, вместе с моею ладонью, укрывают мою свечу на ветру, ободряют меня примером своей стойкости и у нас:
«Души высокая свобода,
Что дружбою наречена»...
Так свершается, примерно так, свершается поэтичность как «широта глубины видения»)
Видение становится видением)
«Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.»
Пушкин – один, в день лицейской годовщины...
«Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?»
В чём спасенье – в уверенности: «...на берегах Невы меня друзья сегодня именуют». В беспокойстве: «Ещё кого не досчитались вы?». Даже в сомненье: неужели и этому дню кто-то мог изменить ради «холодного света»?
Да, вот оно!
Поэтичность – это великая свобода души, умеющая найти дорогу к сердцам других людей. Не подхалимством, не поддакиванием, не лестью, не панибратством, но братством, «души высокою свободой», которая позволяет доверить человеку правду о том, что Искусство не имеет второго сорта, подготовительного отделения, подобия, намерения, что лучше стать гражданином Вечности в ранге Читателя, чем тусовщиком Времени по прозвищу «автор»!
Поэтичность – это у тех. кто на своём месте находится, кто ищет, всю жизнь, себя своё место под звёздами в колодце, которых, как утверждают знатоки трёхмерной реальности, в колодце не видно. Видно! Но надо искать!
Поэтичность всегда находится в дороге.
И нет её у скучных, в смысле, у тех, кто стал до скукотищи «взрослым», состарился в поиске, всё нашёл: бога обрёл – ходит, молится лбом, догматы шепелявит, стихосложение освоил и сонеты из букв языка пишет)) Нет поэтичности у тех, кто завершил поиск себя, бога, истины, поэтичности!
Я слышу голос Пушкина, там, двести лет тому вперёд, родное чувство победы над временем и временными людьми, всё шире круг друзей, всё шире круг одиночества – отходит, отступает тоска – широкий фронт новых впечатлений, открытий, откровений – ваших – моя радость, вы – находите себя, я нахожу поэтичность – в вас, каждом, кто читает сейчас строки этих размышлений и строки Пушкина:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.»
«НЕКОЛЕБИМ, СВОБОДЕН И БЕСПЕЧЕН». Был союз лицеистов именно таким? Или стал таким под воздействием этих стихов? Так что же такое «ПОЭЗИЯ»? Это о том, что «было»? Или это то, что «ХОТЕЛОСЬ БЫ»?
А что реальнее – то, что в действительности или то, что в достоверности сердца?
У кого ответ – «то что в действительности», тот ещё на пути к поэтичности, к поэзии жизни. Возвращаюсь к формуле дружбы от Анны Ахматовой : «души высокая свобода», которую она создала в стихотворении посвящённом своему другу – замечательному переводчику Лозинскому.
Дружба – дело души. Но почему – свобода? В дружбе человек сам, по доброй воле, совершает поступки,которые, может быть, в данный момент для него некстати, путают планы. никто не заставляет, просто, сам не можешь не совершить. Свобода воли!
Анненков точнейшим образом о друге: «... человек, который... составляет... необходимость в жизни своих друзей».
Итак, NB! :
Поэтичность – это «души высокая свобода», которая состоит или составляет «необходимость в жизни» человека по отношению к Языку, на котором только ещё будут или смогут когда-то заговорить и мыслить участники Неба, жители Царствия Небесного.
Выдыхаем, делаем паузу...
Вадим Шарыгин (26.06.2025 14:25:20) Заблокирован
Александр Солженицын
Пятое марта
Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?
Кочевья стан?.. Как черепа́ их го́лы!
Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Тере́к
Встречает смерть Великого Могола.
Мехо́во-рыжие с голов сорвавши малаха́и,
Безсмысленная Азия рябого чтит Юсу́па…
О, где ты, каторга?! Братва моя лихая!
Быть в этот день — и здесь!..
И с ними — в рупор лупать…
Единственный, кого я ненавидел!!
Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?
Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя
Из рёбер, где держался уцепясь?
Косятся на меня, что, де, я шапки не́ снял,
Но, лагерями мятое, черно́ моё лицо.
Легко мне, радостно и — жаль:
ушёл от русской мести,
Перехитрил ты нас, кацо!
Ты проскочил и первомартовские царские календы
И не дожил до цезаревских мартовских же ид!
…С камышных ма́занок пестро́ свисают ленты,
И голос диктора наигранно дрожит…
1953
Три невесты
И куда, бывало, шаг я ни направлю,
Сам не помню как, оказывался вместо —
В комнате, где девушки из Ярославля,
Жили три учительницы, жили три невесты.
Там висели зайчики смешные на стене,
В безделушках де́вичьих цвела душа живая,
Над мотками розовых, зелёных мулине
Девушки склонялись, вышивая.
Это было так несовременно,
Так милы мне были три головки русые, —
Блока белокрылого, Есенина смятенного,
Бунина закатного, обдуманного Брюсова, —
Я метал им всё, что помнил только лучшего,
Голову в жару свою охватывая,
Отцедил смолы янтарной Тютчева,
Брызнул зелья чёрного Ахматовой.
Клеткам счёт не потеряли, и на горле выемов
Не поправили, и нити брали — те;
Я списать не дам ли песенок из фильмов, —
Лишь одна спросила в простоте.
Иглы быстрые мелькали так же по́часту,
Пальцы ловкие скользили по канве…
И холодную, блестящую корону одиночества
Я в ознобе ощутил на голове…
1953
Триумвирам
Написано!.. Целого мира
Не так мне страшен суд,
Как то, что, три триумвира,
Вы су́дите мой труд.
Вы трое, кому я обязан
Всем лучшим! — как строг ваш взор.
С годами, пусть въявь не сказан,
Пойму я ваш приговор.
Как Пушкин, хотел я о мрачном,
Сказать, осветляя боль,
То буйной, то грустно-прозрачной
Увидеть земную юдоль;
Увидеть алмазные вспле́ски
В засмраженной тесной судьбе,
Безжалостным, как Достоевский,
Лишь быв к самому себе;
Но чутким к узлам свилеватых
Узоров в душе чужой,
Что в мире нет виноватых,
Хотел я провесть, как Толстой,
Чтоб вызрел плод поэта
Не к ненависти — к добру.
…Бог знает, насколько это
Моему удалось перу…
1953
Акафист
Да когда ж я так до́пуста, до́чиста
Всё развеял из зёрен благи́х?
Ведь провёл же и я отро́чество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились — пости́жными,
Жребий жизни — податлив как воск.
Кровь бурлила — и каждый вы́полоск
Иноцветно сверкал впереди, —
И, без грохота, тихо, рассыпалось
Зданье веры в моей груди.
Но пройдя между бы́ти и не́быти,
Упада́в и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожи́тую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Освещён её каждый излом —
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.
И теперь, возвращённою мерою
Надчерпну́вши воды живой, —
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отре́кшимся был Ты со мной…
1952
Россия?
Есть много Россий в России,
В России несхожих Россий.
Мы о́-слово-словом красивым,
Как кремешка́ми креси́м:
«Россия!» … Не в блоковских ликах
Ты мне проступаешь, гляжу:
Среди соплеменников диких
России я не нахожу…
Взахлёб, на любом раздорожьи,
И ворот, и грудь настежу́,
Я — с подлинным русским. Но что же
Так мало я их нахожу?..
Так еле заметно их про́ткань
Российскую теплит ткань,
Что даже порой за решёткой
Вершит и ликует рвань.
Пытаю у памяти тёмной —
Быть может, я в книге солгал?
Нет, нет! Я отчётливо помню,
Каких одноземцев встречал!
Но так полюбил их, что ложно
Собрал промелькнувших враздробь,
Торивших свой путь непроложный
На Вымь, Индигирку и Обь…
Россия! Россий несхожих
Наслушал и высмотрел я.
Но та, что всех дороже —
О, где ты, Россия моя?
— Россия людей прямодушных,
Горячих, смешных чудаков,
Россия порогов радушных,
Россия широких столов,
Где пусть не добром за лихо,
Но платят добром за добро,
Где робких, податливых, тихих
Не топчет людское юро́?
Где в драке и гневный не станет
Лежачего добивать?
Где вспомнят не только при брани,
Что есть у каждого мать?
Где, если не верят в Бога,
То по́шло над ним не трунят?
Где, в дом заходя, с порога
Чужой почитают обряд?
Где нет азиатской опе́ки
За волосы к небесам?
Где чтит человек в человеке
Не худшего, чем он сам?
Где рабство не стало потребой
Угодливых искренно душ,
Где смертных не взносят на небо,
Где смелых не ломят вкрушь?
Где по́живших предков опыт
Не кроет презренья пыльца?
Где цветен, опе́рен и тёпел
Играющий вспорх словца?
Где, зная и что у нас плохо,
И что у нас хорошо,
Не ломятся в спор до издоха,
Что наше одно гожо.
За всё расплатиться приспело:
За гордость и властную длань;
За тех, кто народное дело
С помоями смыл в лохань.
Татарщин родимые пятна
И красной советчины гнусь —
На всех нас! во всех нас! Треклятна
Не стала б для мира — Русь.
В двухсотмиллионном массиве
О, как ты хрупка и тонка,
Единственная Россия,
Неслышимая пока!..
1952
* * *
Поэты русские! Я с болью одинокой,
В тоске затравленной перебираю вас!
Пришёл и мой — мой ранний, мой жестокий
Час истребления, уничтоженья час.
Не знали мы тех лет, отстоенных и зрелых,
Когда со слов спадёт горячности туман, —
Два наших первенца застрелены в дуэлях,
Растерзан третий в рёве мусульман.
Нас всех, нас всех пред пушкинскою гранью
Многоголово гибель стерегла:
Безумием, гниением, зелёным умираньем,
Мгновенным ли пыланием чела;
Повешен тот, а этот сослан в ру́дник,
Иных подбил догадливый черкес, —
Санкт-петербургские нахмуренные будни
Да желть бензинная лубянская небес…
Чума на нас, российские поэты!
Текучим воском вылиты каким? —
Один — в петлю, другой — из пистолета,
К расстрелу — третьего, четвёртого — в Нарым.
Да счесть ли всех? Да кто сберёт алмазы
В рассеянных, разбитых черепах?..
Безумный я! — пополз подземным лазом
Сберечь их горсть в невидимых стихах, —
И вынес их!! — но пальцы слабые разжаты:
Мне — смерть! мне — смерть!
— кто эту грань нарушит? —
Она взросла в груди тарантулом мохнатым
И щупальцами душит…
1953
Молитва
Как легко мне жить с Тобой, Господи!
Как легко мне верить в Тебя!
Когда расступается в недоумении
или сникает ум мой,
когда умнейшие люди
не видят дальше сегодняшнего вечера
и не знают, что надо делать завтра, —
Ты снисылаешь мне ясную уверенность,
что Ты есть
и что Ты позаботишься,
чтобы не все пути добра были закрыты.
На хребте славы земной
я с удивлением оглядываюсь на тот путь
через безнадёжность — сюда,
откуда и я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих.
И сколько надо будет,
чтобы я их ещё отразил, —
Ты дашь мне.
А сколько не успею —
значит, Ты определил это другим.
Право узника
Ни на что не даёт нам права
Гнёт годов, в тюрьме прожиты́х:
Ни на кафедры, ни на славу,
Ни на власть, ни на нимбы святых.
Ни на то, чтобы тусклые жалобы
В мемуарах с усталостью смешивать,
Ни — чтоб юношей племя по жизни бежало бы
Тою стёжкой, что мы им провешили.
Всё пойдёт, как пойдёт. Не заранее
Толочить колею колеса́.
Осветлившийся внутренний стержень страдания —
Вот одна нам награда за всё и за вся.
Это — высший кристалл из наземных кристаллов.
И чтоб чистым его донесть, —
Будь из всех наших прав небылых — наималым
Затаённое право на равную месть.
Есть — число. Нескончаемо дли́нно,
Лишь китайцам да русским понятно оно, —
Всех упавших, угасших — безвестно — безвинно…
Мы в числе том — ноли, и ноли, и ноли…
Наше право одно:
Быть безгневным сыном
Безудачливой русской земли.
Пусть вглуби́ нас обиды сгорят вперегно́й,
А наружу мы бросим — побеги живые! —
И тогда лишь всплывёт над усталой страной
Долгожданное Солнце России.
1951
* * *
Смерть — не как про́пасть, а смерть — как гре́бень,
Кряж, на который взнеслась дорога.
Блещет на чёрном предсмертном небе
Белое Солнце Бога.
И, обернувшись, в лучах его белых
Вижу Россию до льдяных венцо́в —
Взглядом, какой высекали на стелах
Мудрые э́ллины у мертвецов.
Вижу прозрачно — без гнева, без клятвы:
В низостях. В славе. В житье-колотьбе…
Больше не видеть тебя мне распятой,
Больше не звать Воскресенья тебе…
декабрь 1953
Дороженька
Повесть в стихах (отрывки)
ЗАРОЖДЕНИЕ
Чернеют вышки очерком знакомым.
От вышки к вышке день сочится над державою.
От зоны к зоне звонами подъёмов
Задолго досвету ликуют рельсы ржавые.
Похлёбка с рыбкой кошачьей, мучная затирка.
В прохуженном, пролатанном томительный развод.
Идут работать лагери! И наша каторга
Четырежды клеймённая идёт.
Так будет год. И десять так. И так же двадцать пять.
Всё то же самое. Опять. Опять.
Обыскивать. Считать. Обыскивать. Считать.
Запястья за спину, покорные, по пять,
Бушлаты чёрные, вступаем меж тулупов,
Как медных статуй в отблесках кострового огня,
И, спины сгорбивши, глаза потупив,
Идём, как будто бы кого-то хороня.
Да каждый день и хоронят кого-нибудь —
На палец бирку голому. Для верности — прокол штыка…
Заря.
И — день.
Жестоко-медленно катится солнце по небу,
Искрит о землю мёрзлую бессильная кирка.
Не будет, не было сверкающего мира!
Портянка в инее — повязкой у лица,
О кашах спор, да окрик бригадира, —
И — день, и — день, и — нет ему конца!
К закату стынет степь. Встаёт луна багровым диском.
Во тьме толкаемся, скользим, спешим к себе в загон,
Бригадами суровыми
Врываемся в столовую,
Где доходягу, лижущего миски,
Казнит презреньем лагерный закон.
Глотаешь жадно щи, не видя где ты, с кем ты, —
А через стол, в пару, над глиняной посудой,
То обнищалое лицо интеллигента,
То дистрофией обезволенная удаль.
Но тот, кто время здесь расчёл, — расчёл его неплохо.
Не обменяться словом нам, лишь только вздохом.
Опять, опять гудит над лагерем звонок.
Тебе в один барак, а мне в другой.
Проверка. Строем под замок.
Отбой.
Не кончено, не верь! — Я знаю, жду, но мне
Не победить, не разомкнуть ни на щель век усталых.
Едва уснём — звонок!! И в ослепительно торжественной луне
Мы, как в плащах комических, выходим в одеялах.
Выходим клокоча, выходим проклиная,
До самых звёзд безжалостных всё вымерзло, всё ярко, —
И вдруг из репродуктора, рыдая,
Наплывом нанесёт бетховенское largo.
Я встрепенусь, едва его услышу,
Я обернусь к нему огрубнувшим лицом, —
Кто и когда узнает и напишет
Об этом обо всём?
Со светлым пониманием, не в гневе —
И надобно теперь писать, теперь! Довлеет злоба дневи,
Но равнодушен день к минувшим дням.
Едва ворочаются мысли жерновами,
Чуть вспыхнет свет в душе по временам —
«Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам»!
Свой круг начну и я. И поведу — стихами:
Созвучной, мерной, может быть, сумею уберечь
Такой ценой открывшуюся речь!
Тогда напрасно вы по телу шарить станете —
Вот я. Весь — ваш. Ни клока, ни строки!
А к чуду Божьему, к неистребимой нашей памяти
Вы не дотянете палаческой руки!!!
Мой труд! Год-за-год ты со мной созреешь,
Год-по-году Владимиркой пройдёшь,
Наступит день — не одного меня согреешь,
Не одного меня ознобом обоймёшь…
--------------- ---------------- -------------- -----------------
Г Л А В А П Е Р В А Я
МАЛЬЧИКИ С ЛУНЫ
Странствовать!.. Ликует сок бродяжий!
Дорвались и мы с тобой до воли!
В двадцать лет — сопеть на крымском пляже?
Наша, наша! — бьётся на приколе —
Вёсла сложены, как связанные крылья,
Просится в полёт!
Водяной зеленоватой пылью
Обомшелую бударку обдаёт.
Первобытно раздувая городские ноздри,
Тянет с Волги свежестью, и остро
Побережье пахнет рыбой и смолой.
Хлеба — не купить. Припасено немножко
Сухарей у нас да пуда два картошки,
Высыпанной в ящик носовой.
Не щенки мы, нет! — как мореходы встарь,
В краску белую макая голый палец —
Уж давно продумано: «Волгарь —
Скиталец».
Ну, толкай! Примат материи, на слове не лови,
Всё же — Господи, благослови!..
————
Звон и гуд… И тракторы рычат у перевозов,
Кони ржут, скрипят грузовики,
Сизо-масляна идёт вода с навозом,
И толкутся волны поперёк реки.
Густо-чёрный выстилая дым,
Буксирок, вцепившись невподым,
Тянет баржи две, как две скалы.
Двухэтажные, легки, белы,
Разминутся пароходы, радостно гудя.
И деревни целые — плотами
С избами, коровами, бельём и петухами
Медленно спускаются, реку загромоздя.
А и в русле не одна дорожка:
Не гребём — теченье выбивает
В мирную воложку,
В нераспуганную тишь —
Рыба на-солнце серебряно взыграет,
Юркнет птица в островной камыш.
Изливает с неба синева.
Вёсла трепетные вывесим — и движемся едва.
Что-то дед смолёный ладит топором…
С ним малыш, две удочки забросил…
Нестерпимо брызжут серебром
И топор, и капли с наших вёсел…
И опять затягивает в стрежень.
И блеснёт едва повыше осоки
Уцелевшей церкви в глубине прибрежья
Крест — и серенькие куполки…
Вечер. Солнце западёт за берег горный,
И вода сгустеет в изумруд,
И огни зажгутся в белых знаках створных,
Шумы дня притихнут и замрут.
Отразятся с кручи в стынущие воды
Скалы, обнажённые породы,
Купы лиственных и пики чёрные хвои, —
Бакенщик, старик рыжебородый,
Объезжает бакены свои.
И уж на ночь, только солнце сгаснет,
Водный путь отмечен столбовой —
Там, где горный берег — бакен красный,
И — зелёный там, где луговой.
Исчезают тени, и мягчеет небо.
Проступает точка первая Денеба,
Все созвездья выводя изглубока.
Плёс утих. Ни лодки рыбака.
Осеняет Волгу только звёзд шатёр.
Ну, и нам на берег: сушняка
Подсобрать да развести костёр.
От костра всё сразу потемнеет —
Волга, небо, прибережья глубь,
Мы — к огню плотней и ждём, пока поспеет
В котелке картошка или суп.
Из-под крышки сладкий пар клубится,
Зверь-костёр клыками сучья рвёт,
По воде прошлёпают неслышно плицы,
Проскользит, сверкая, пароход,
И по тёмной глади бледным светом мрея,
В полноту беззвучной ночи канет…
В смуглых отсветах лицо Андрея,
Лоб его печаль пытливая туманит.
Внутренне сцеплённых выводов коварство
Вот не ждал, куда его направит! —
«Оглянись, Сергей, подумай.
Чувствуешь, как давит
На тебя, на всех нас — государство?»
Я смотрю на звёздный свод извечный,
Слышу вольный шорох всплесков в тишине
И от всей души, чистосердечно
Удивляюсь: «Давит? Государство? Не-е».
После гребли по телу приятная истома,
Что к краям — расплывчатей лицо освещено…
Как давно, дружище, мы знакомы,
Как давно!..
Помню твоей детской курточки вельвет,
Несогласие упрямое с немецкими глаголами,
Наши шахматные страсти, меж двумя футболами.
Вместе нас кружил извивами весёлыми
От Байдар к Ливадии велосипед,
Подымал Военною-Грузинскою от Ларса.
Вместе аттестаты понесли в Универс’тет,
И обоим нам ударил буйный свет
Гегеля и Маркса...
https://solzhenitsyn.ru/proizvedeniya/rannee/dorojzenka.pdf
Вадим Шарыгин (26.06.2025 14:31:36) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Варсонофьевский, 7
Варсонофьевский переулок являет собой средоточие ужасов послереволюционных репрессий, кровавых казней ВЧК-ОГПУ-НКВД невероятных масштабов. В подвальных помещениях гаражей автобазы, по разным данным, было расстреляно от десяти до пятнадцати тысяч человек. В годы большого террора из этого двора ежевечерне выезжали груженые трупами десятки грузовиков, чтобы развезти покойников для тайного захоронения: на Донское, Калитниковское, Ваганьковское, Рогожское кладбища, в Бутово, в совхоз "Коммунарка". Очевидцы вспоминали, что ворота базы открывались только, чтобы выпустить очередную машину, а потом впустить ее обратно. После поездок машины тщательно мылись...
Призвание поэта - создавать поэзию, приращивать красоту слова и жизни. Но и выполнять гражданский долг : предупреждать новые поколения живущих о близости ада, всегда готового вновь задымиться там, где не происходит реального глубинного покаяния и осмысления на государственном уровне преступлений, например, сталинских времён, так называемых достижений на крови руками государственных палачей, а также поэт пестует вечную память по всем безвинно убиенным жертвам большого террора.
Стишок ненужный мне, до боли и доселе, —
Забрызгал вдрызг призвание моё!
В застенки лет упёрся голос и расселись
Поодаль — падальщики, ждущие её —
От кромки подоконника до всех покойников в затылок —
Расстеленную под расстрелянными ночь.
Ладонь чужая — статуэтки — на пол, об пол, жалок, пылок
Порыв проститься в голос, превозмочь
Лицом объятым дрожью — обыск, ордер, орды
Шагов по лестницам, ночной трезвон звонков.
И комом в горле Боже мой! И воздух твёрдый
От сокрушающих наотмашь кулаков.
Сияет золото. Зияют рты. Нет убыли убою.
По желобу: плывут окурки папирос,
Уходит кровь в Москва-реку... И «бог с тобою»
Здесь ни к чему, ну, разве только как вопрос.
Спит Варсонофьевский : украдкой, чутко, шатко.
И обезумевшее утро спать легло
На обнажённый пол, исхлёстанной лошадкой
Стоит душа, порезав вены об стекло...
Тела мягки. Легки мерцающие звёзды. В ночь сочится
Не кровь из шланга... Замывают тротуар.
И не забрызганные, обжигая водкой глотки, лица
Вдыхают, выдыхая, перегар.
Под видом жизни смерть живёт ночами в этом
Набитом мёртвой тишиною, уголке.
Лишь Варсонофьевский, окликнутый поэтом,
С безумным э х о м с м е х а, стонет вдалеке.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2021
Свидетельство о публикации №121111004863
Вадим Шарыгин (26.06.2025 17:15:56) Заблокирован
Николай Рерих
Вечность
(фрагмент из цикла "Мальчику")
Мальчик, ты говоришь,
что к вечеру в путь соберешься.
Мальчик мой милый, не медли.
Утром выйдем с тобою.
В лес душистый мы вступим
среди молчаливых деревьев.
В студеном блеске росы,
под облаком светлым и чудным
пойдем мы в дорогу с тобою.
Если ты медлишь идти, значит,
еще ты не знаешь, что есть
начало и радость, первоначало
и вечность.
1916
Завтра
Я знал столько полезных вещей
и теперь все их забыл.
Как обокраденный путник,
как бедняк, потерявший имущество,
я вспоминаю тщетно о богатстве,
которым владел я давно;
вспоминаю неожиданно, не думая,
не зная, когда мелькнет погибшее
знанье. Еще вчера я многое знал,
но в течение ночи все затемнело.
Правда, день был велик.
Была ночь длинна и темна.
Пришло душистое утро.
Было свежо и чудесно.
И, озаренный новым солнцем,
забыл я и лишился того,
что было накоплено мною.
Под лучами нового солнца
знания все растворились.
Я более не умею отличить
врага от друзей.
Я не знаю, когда грозит мне
опасность. Я не знаю, когда
придет ночь. И новое солнце
встретить я не сумею.
Всем этим владел я,
но теперь обеднел.
Обидно, что снова узнаю
нужное не ранее завтра,
а сегодняшний день еще длинен.
Когда придет оно -
завтра?
Напрасно
Не видно знаков священных.
Дай глазам твоим отдохнуть.
Знаю, они утомились. Закрой
их. Я за тебя посмотрю. Скажу
о том, что увижу. Слушай!
Вокруг нас та же равнина.
Седые кусты шелестят.
Озера сталью сверкают.
Безответно замерли камни.
Блестят в лугах сияньем
холодным. Холодны тучи.
В морщинку сложились. Ушли
бесконечно. Знают, молчат и
хранят. Птицы не вижу.
Зверь не бежит по равнине.
По-прежнему нет никого.
Никто не идет. Ни одной
точки. Путника - ни одного.
Не понимаю. Не вижу. Не знаю.
Глаз свой ты напрягал бы
напрасно.
1918
Бог даст
Подойди ко мне, мальчик, не бойся.
Большие тебя научили бояться.
Только пугать люди могут.
Ты рос без страха.
Вихрь и мрак, вода и пространство,
ничто не страшило тебя.
Меч, извлеченный, тебя восхищал.
К огню ты протягивал руки.
Теперь ты напуган,
все стало враждебно,
но меня ты не бойся.
У меня есть друг тайный;
страхи твои отвратит он.
Когда ты уснешь,
я тихонько его позову к изголовью,-
того, кто силой владеет.
Он тебе слово шепнет.
Смелым встанешь,
Бог даст.
1916
Оставил
Я приготовился выйти в дорогу.
Все, что было моим, я оставил.
Вы это возьмете, друзья.
Сейчас в последний раз обойду
дом мой. Еще один раз
вещи я осмотрю. На изображенья
друзей я взгляну еще один раз.
В последний раз. Я уже знаю,
что здесь ничто мое не осталось.
Вещи и все, что стесняло меня,
я отдаю добровольно. Без них
мне будет свободней. К тому,
кто меня призывает освобожденным,
я обращусь. Теперь еще раз
я по дому пройду. Осмотрю еще раз
все то, от чего освобожден я.
Свободен и волен и помышлением
тверд. Изображенья друзей и вид
моих бывших вещей меня
не смущает. Иду. Я спешу.
Но один раз, еще один раз
последний я обойду все, что
оставил.
1918
Привратник
"Привратник, скажи, почему
эту дверь затворяешь? Что
неотступно хранишь?"- "Храню
тайну покоя".- "Но пуст ведь
покой. Достоверные люди
сказали: там нет ничего".-
"Тайну покоя я знаю. Ее
охранять я поставлен".-
"Но пуст твой покой".-
"Для тебя он пуст",- ответил
привратник.
* * *
Свечи горели. Яркое пламя трепетным
Светом все обливало. Казалось: потухни оне -
Темнота словно пологом плотно закроет глаза,
Бесконечной, страшной завесой затянет.
Напрасно взоры скользнут, в пустоту утопая.
Полно! Один ли света источник
Дрожащие, мрачные тени бросает вокруг?
Робко, украдкой сине-лиловый рассвет
Тихонько в окошко струится,
Гордым блеском свечей затуманен.
Никому не приметны, ненужный
Серый отсвет бросает.
Свечи горели. В холоде блеска утра
Новый тон заиграл, тепловатый, манящий...
Хочется штору поднять, да и сам он дорогу
Скоро пробьет. Ласковый свет разливается,
Первый угол туманом затянут.
Ярче светлый... Вечный, могучий
Светоч сияет. Все сияет... А свечи?...
Увидишь
Что лицо мое греет?
Светит солнце, теплом
наш сад наполняет.
Что там шумит?
Море шумит. Хотя за
скалистой горою его и не видно.
Откуда аромат миндаля?
Черемуха вся распустилась.
Белым цветом залиты
деревья. Яблони тоже
цветут. Все разноцветно
сверкает. Что перед нами?
Ты стоишь на пригорке.
Перед нами спускается сад.
За лугом синеет залив.
На той стороне холмы и
леса. Темнеют сосновые
горы. Очертанья уходят
в даль голубую. Когда я
увижу все это? Завтра
увидишь.
1917
----------------------------------------------------------------------------------
Аллегорические образы Рериха ("царь", "владыко", "могущий" и другие) восходят к традициям индийской поэзии. Несомненна близость к стихам Тагора. Своеобразие творческого письма Рериха давалось некоторым читателям нелегко. Камнем преткновения становилась для них образная символика поэта. Образы истолковывались подчас прямолинейно, однозначно. Вырванные из живой ткани стиха, они казались отвлечёнными, архаичными. Игнорировалась философская наполненность образа. Затуманивалось совершенно очевидное, что слова "царь", "владыка" - это слова-аллегории, что они символизируют творческое начало мироздания, внутреннее творческое "я" человека. Утверждение "царственности" творческого труда - вот пафос стихов Рериха. Не надо забывать, что мир отвлечённых, туманных, потусторонних образов и символов был всегда чужд мировоззрению Рериха. Об этом им сказано вполне определённо: "Я не люблю слова "мистика" или "оккультизм", ибо и то, и другое лишь синонимы невежества".
Вадим Шарыгин (26.06.2025 17:34:39) Заблокирован
Александр Кушнер
"1974"
В Италию я не поехал так же,
Как за два года до того меня
Во Францию, подумав, не пустили,
Поскольку провокации возможны,
И в Англию поехали другие
Писатели.
Италия, прощай!
Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,
Завернутая в летнюю жару,
С клочком земли, засаженным цветами,
И полуразвалившимся жильем,
Каналами изрезанная сплошь.
Ты снилась мне, Венеция, по Манну,
С мертвеющим на пляже Ашенбахом
И смертью, образ мальчика принявшей.
С каналами? С каналами, мой друг.
Подмочены мои анкеты; где-то
Не то сказал; мои знакомства что-то
Не так чисты, чтоб не бросалось это
В глаза кому-то; трудная работа
У комитета. Башня в древней Пизе
Без нас благополучно упадет.
Достану с полки блоковские письма:
Флоренция, Милан, девятый год.
Италия ему внушила чувства,
Которые не вытащишь на свет:
Прогнило все. Он любит лишь искусство,
Детей и смерть. России ж вовсе нет
И не было. И вообще Россия -
Лирическая лишь величина.
Товарищ Блок, писать такие письма,
В такое время, маме, накануне
Таких событий...
Вам и невдомек,
В какой стране прекрасной вы живете!
Каких еще нам надо объяснений
Неотразимых, в случае отказа:
Из-за таких, как вы, теперь на Запад
Я не пускал бы сам таких, как мы.
Италия, прощай!
В воображенье
Ты еще лучше: многое теряет
Предмет любви в глазах от приближенья
К нему; пусть он, как облако, пленяет
На горизонте; близость ненадежна
И разрушает образ, и убого
Осуществленье. То, что невозможно,
Внушает страсть. Италия, прости!
Я не увижу знаменитой башни,
Что, в сущности, такая же потеря,
Как не увидеть знаменитой Федры.
А в Магадан не хочешь? Не хочу.
Я в Вырицу поеду, там в тенечке,
Такой сквозняк, и перелески щедры
На лютики, подснежники, листочки,
Которыми я рану залечу.
А те, кто был в Италии, кого
Туда пустили, смотрят виновато,
Стыдясь сказать с решительностью Фета:
"Италия, ты сердцу солгала".
Иль говорят застенчиво, какие
На перекрестках топчутся красотки.
Иль вспоминают стены Колизея
И Перуджино... эти хуже всех.
Есть и такие: охают полгода
Или вздыхают - толку не добиться.
Спрошу: "Ну что Италия?" - "Как сон".
А снам чужим завидовать нельзя.
Мне боль придает одержимость и силу.
Мне боль придает одержимость и силу.
Открою окно.
Не знать бы названия этому пылу
По Фрейду, зачем мне оно?
О, шелест листвы, сквозняка дуновенье,
Ладонь у виска!
Не знать бы, что муза и есть замещенье,
Сухая возгонка, тоска.
На что не хватило души и отваги
В томленьях дневных —
То скорый и горький реванш на бумаге
Берет в бормотаньях моих.
И жизнь, что с утра под рукой западает,
Как клавиш в гнезде,
Бесстрашие ночью и строй обретает
На рыхлом мучнистом листе.
О, жесткий нажим этих черт, этих линий!
Мерцает за ним
И блеск ее глаз, лихорадочно-синий,
И тополь под ветром сквозным.
Отточенным слухом к созревшему звуку
Прижавшись, как серп,
Не знать бы, что так убирают разлуку,
Снимают урон и ущерб.
Что слово, на этой взращенное ниве,
Отдарит с лихвой.
Не знать бы, что привкус беды конструктивен
В саднящей строке стиховой.
***
Кто-то плачет всю ночь.
Кто-то плачет у нас за стеною.
Я и рад бы помочь —
Не пошлет тот, кто плачет, за мною.
Вот затих. Вот опять.
— Спи,— ты мне говоришь,— показалось.
Надо спать, надо спать.
Если б сердце во тьме не сжималось!
Разве плачут в наш век?
Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?
Суше не было век.
Под бесслезным мы выросли флагом.
Только дети — и те,
Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.
Так лежим в темноте.
Лишь часы на столе подтекают.
Кто-то плачет вблизи.
— Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.
У кого ни спроси —
Это дождь задевает за крышу.
Вот затих. Вот опять.
Словно глубже беду свою прячет.
А начну засыпать,
— Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!
***
Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сирот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?
Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник.
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.
Но философии урок
Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог,
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
Как старый польский педагог.
Notes:
Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.
Вадим Шарыгин (27.06.2025 01:13:56) Заблокирован
Людмила Дербина
Я вся изРУБЦОВАна,
исстёгана врагами.
Я излинчёвана,
как негр в Алабаме.
Я вся изРУБЦОВАна-
нет живого места!
Клеветой заплёвана-
ни слёз, ни протеста.
Я вся изРУБЦОВАна,
ведь я не из стали!
К Голгофе прикована.
Хватит! Достали!
Слепое, банальное
несоразмерно мщенье
за то САКРАЛЬНОЕ,
что сбылось в Крещенье.
2016
-----------------------------------------------------------------------------------------
"…18 января 1971 года в течение дня Рубцов распивал спиртные напитки сначала в шахматном клубе, затем в ресторане «Север», а впоследствии на квартире. В 23 часа он и подсудимая остались одни. Между ними возник скандал, инициатором которого был Рубцов. В 4 часа утра скандал между Рубцовым и подсудимой перерос в драку, в ходе которой оба упали на пол..."
.
"…здоровье Рубцова в последние месяцы жизни удовлетворительным назвать было нельзя. На боли в сердце жаловался. У него всегда был валидол в кармане. Друг Рубцова Сергей Чухин в своих воспоминаниях писал: «Рубцов болел. На столе рядом с диваном были разбросаны разнокалиберные таблетки. «Знаешь, сердце прихватывает»... 4 января 1971 года (за несколько дней до трагедии) сердечный приступ случился прямо в Союзе писателей.…"
.
"…перед смертью Рубцов Н. М. был в состоянии сильной стадии опьянения…"
"…должна была сохраниться его медицинская карта в поликлинике, но следствие не сочло нужным с ней ознакомиться... ...
.
эксперты не обратили внимания и на то, что симптомы смерти Рубцова никак не похожи на симптомы смерти от механической асфиксии: не было ни судорог, ни одышки, ни выделения мочи и кала. Это подтверждает - наличие мочи в трупе, направленной экспертами для судебно-химического исследования.
.
Для финального этапа механической асфиксии типичны утрата сознания и полное расслабление. Рубцов кричал перед смертью осмысленные фразы, это подтвердили соседи, а затем перевернулся на живот.
При удавлении на коже остаются кровоподтеки и ссадины, соответствующие подушечкам пальцев, на теле Рубцова были лишь царапины...
.
Вывод оказался однозначным: Рубцов умер сам, от сердечного приступа, который спровоцировал хронический алкоголизм с поражениями сердца: «...перенапряжение, связанное с освобождением от рук нападавшей, и ее резкое отталкивание явились последним фактором, который мог вызвать развитие острой сердечной недостаточности, приведшей к смерти…"
------------------------------------------------------------------------------------
Отрывок из воспоминаний Дербиной "Всё вещало нам грозную драму"
" Я уже выбивалась из сил. Жизнь под страхом, в вечном напряжении, боязнь не так сделать, не так сказать, как бы нужно было Рубцову — все это должно было иметь предел и какой-то конец.
Он же про себя решил, что у меня кто-то есть и устраивал мне дикие сцены ревности, после чего весь поникал, притихал и сидел, как грустная птица-подранок, склонившись над столом, где обычно стояли недопитая бутылка и стакан. Позднее вспоминая наши дни с Рубцовым, я напишу:
Верхушки деревьев и небо
в твоем отразились окне...
Ты был на Земле или не был?
Иль жутко пригрезился мне?
Так значит, навечно разлука?
Так значит, ни разу теперь
не вздрогну от легкого стука,
не кинусь распахивать дверь?
Целуя меня и дождинки
смешно отирая с бровей,
не скажешь: «Промокли ботинки», -
не скинешь их тут, у дверей.
Какая тоска неотвратно
гнала тебя в слякоть и тьму,
мне было тогда непонятно,
я это позднее пойму.
Какая враждебная сила
бросала ко мне на порог?
Ты видел: тебя не любила,
не видеть ты это не мог.
Не видеть не мог, как мгновенно
гасил моей радости всплеск
в глазах твоих столь непременный,
хмельной неестественный блеск.
И сразу с ревнивою силой
ты жег меня тысячью жал:
«Все знаю! Ты мне изменила!
Он где?! Притаился, сбежал?!»
Тарелки, стаканы, кастрюли
летели в меня напрямик
не то, чтоб со скоростью пули,
но все ж долетали за миг.
Потом после всех перебранок
сидел тяжело над столом,
как грустная птица-подранок
с простреленным насмерть крылом.
В душе моей жалость кричала,
но спрятавшись в сумрак угла,
я тупо, упорно молчала
(я тоже подранок была).
Хотелось не выдать страданье, подняться, уйти, убрести. Но чудилось, будто рыданье, и голос твой: «Люда, прости!» Прощала и все ж не простила! (Ужель моя суть не светла?) За то, что тебя не любила, но жить без тебя не могла, за то, что мы оба страдальцы (теперь уж прости —- не прости), слепые безумные пальцы на певческом горле свести рванулась...
Тогда, в последний сентябрьский вечер, обошлось без сцены. Он должен был уйти вечером, на ночь глядя. Быстро темнело, моросил дождь. Наконец он вручил мне ключ, и все повторял почему-то:
— Люда, ты жди меня! Ты мне обещай, что будешь ждать. Нет, ты мне скажи, что не изменишь. Люда, милая, жди меня!
— Коля, ну ты смешной! Уезжаешь на три дня, а расстаешься, будто на годы. Поезжай счастливо. Будь спокоен. Я никуда не денусь.
Уже одетый, в пальто, он сел за стол, вылил в стакан остатки из бутылки и сказал, усмехаясь:
— За Вологду — землю родную я снова стакан подниму! Взял стакан, поднял его:
— И снова тебя поцелую.
Выпил, поставил стакан, встал, подошел ко мне, обнял.
— За Вологду — землю родную... Коля, как хорошо! Как звучит! — восхитилась я.
— Так и оставлю, — сказал он.
Позднее в книжке «Последний пароход» я прочту его продолжение.
1 октября ко мне приехала моя мама, чтобы забрать дочку к себе на время. Второго я проводила их на вокзал, посадила в поезд. 3 октября приехал из Москвы Рубцов. Казалось, он был рад встрече со мной. Но я сразу почувствовала: он что-то таил, не договаривал. В первый же вечер все выяснилось.
— Ну вот, — сказал он, — навестил я в Москве твоих любовников! Я их всех специально увидел и со всеми с ними заводил разговор о тебе. Да, знаешь, некоторые из них тебя уже забыли! Ха, ха, ха! Ну, как? Ну, что молчишь, блядь?! Нечего сказать в свое оправдание?!
И снова исступленное, землисто-серое лицо, ненавистный взгляд, оплеухи. Любое мое слово, фраза вызывали у него целый взрыв ненависти. Наконец он побежал на кухню и выбежал оттуда с ножами, в обеих руках по ножу.
Я прижалась к стене. Одно мгновенье — и оба ножа уперлись мне в живот.
— Ни с места! Только одно мгновенье, и я тебя припорю! Гадина! Блядь! Не двигаться! Припорю!
Я стояла не шелохнувшись и смотрела прямо в зрачки Рубцову. Поняла — меня может спасти только мое хладнокровие. Острия ножей, не задерживаясь в ткани сорочки, неприятно касались кожи. Рядом — лихорадочное, трясущееся, пепельное лицо Рубцова, глаза, горящие мрачным огнем решимости.
— Коля, Коля... Успокойся... Успокойся, Коля. На кого ты похож? Успокойся!
Я смотрела ему прямо в зрачки, говорила ровным голосом, и это подействовало на него. Один за другим, не сводя с меня глаз, он отбросил ножи. Сел, трясущимися руками взял пачку сигарет, порылся в ней, откинул пачку, прикрыл глаза ладонью. Я поняла, он не хотел показать мне своих слез. Мы долго молчали. Наконец я отошла от стены, меня всю знобило. Я закуталась в одеяло, присела на диван. Рубцов подошел ко мне, встал у дивана на колени, взял мои руки в свои.
Глаза его влажно светились.
— Если б ты только знала! Люда, если б ты только знала, какая ты бываешь красивая! Вот, например, сейчас...
И снова я подумала о дьявольском наваждении. Только что он меня ненавидел, готов был убить (пошевелись я — что было бы?). И вот он уже у моих ног, и я кажусь ему красивой.
Случай с двумя ножами окончательно утвердил меня в стремлении держаться подальше от Рубцова, и вообще, бежать, куда-нибудь бежать.
Крест на стене, это зловещее знамение, бешеная ревность, подозрительность Рубцова, который готов был каждого читателя-мужчину взять за грудки и учинить допрос, зачем тот пришел в библиотеку — все это удручало меня до предела. Мне не хотелось быть больше в этом доме, из окон которого виднелись кладбищенские кресты, и ждать, когда придет Рубцов и будет, прежде чем мне что-то сказать, осматривать углы, заглядывать под стол, искать в печке окурки какого-то неведомого соперника. Свои же окурки принимать за чужие, истязать допросом, бросать в меня чем попало.
Я, как только заканчивала работу, стала уходить к Клавдии Ивановне Золотовой в соседнюю деревню Горочку. Простая и добрая женщина своей сердечностью привлекала меня. Однажды она мне сказала:
— Люся, а тебя Николай-то разыскивает, ходит по деревням. Говорила мне (она назвала имя женщины), что спрашивал у нее про тебя: мол, где она может быть?
Господи! Только этого мне не хватало. Это было для меня неожиданностью. Стало стыдно, что я от него прячусь. Больше я не стала убегать.
Все мое жилье нахолодало, хотя холодов еще не было. Я натопила жарко печь, рано прикрыла трубу, и, разморившись в блаженном тепле, уснула. Где-то среди ночи услышала стук. Хотела поднять голову, но она оказалась невероятно тяжелой. Не знаю, как я добралась до сеней. Стучал Рубцов.
Наверное, у меня был ужасный вид, потому что как только я открыла ему, он воскликнул:
— Что с тобой, милая Людочка?!
Он успел подхватить меня, иначе бы я упала. — Коля, я угорела... — простонала я.
— На улицу! Скорей на улицу!
Он накинул на меня пальто и вывел на улицу тяжелую, теряющую сознание.
Я упала в заиндевелую траву, сразу же ощутила ее алюминиевый холодок и готова была вообще зарыться в эту снежную свежесть. У меня началась страшная рвота, казалось, еще немного — и я задохнусь. Рубцов растерянно стоял надо мной. В промежутке между приступами я крикнула ему:
— Уйди! Коля, уйди!
Он побежал в дом, но остановился на пороге, в проеме дверей, и стоял там.
Я ползала в оснеженной траве, потом, наконец, поднялась. Ноги дрожали, сил не было. Я тихонько побрела и села на крыльцо библиотеки. Рубцов сел рядом. Меня всю сотрясал озноб. Рубцов снял свое пальто и сверху накинул на меня.
— Людочка, тебе холодно, согревайся!
— Коля, спасибо, но ты же простудишься!
— Ничего, не думай обо мне. Мне хорошо.
— Нет, нет! Иди сюда, ко мне.
Так мы сидели, обнявшись, прижавшись друг к другу, в темную октябрьскую ночь на деревянных ступенях крылечка. За домом гудел ветер, глухо шумели огромные кладбищенские деревья. Было как-то странно осознавать: вот мы почему-то сидим в темную осеннюю ночь на этом крыльце и что сидеть так удивительно хорошо. Мы молчали. Мне было трудно говорить, от слабости я прислонилась к стене. Рубцов своим дыханием согревал мои ледяные руки. Мне показалось, что жизнь с каждым мгновением уходит из меня. Еще немного, и душа выпорхнет из тела. Я боялась пошевелиться, да и не было сил. Вероятно, Рубцов почувствовал мое полнейшее безволие — мои руки падали, как мертвые, из его рук. Он вдруг горько воскликнул:
— Люда, да ты умираешь!
Я была безответна. Тогда он схватил меня за плечи и начал трясти.
— Люда, не умирай! Не умирай! Людочка, не умирай! Я перевела дыхание.
— Не бойся... не умру.
— Милая ты моя, если ты умрешь, этот мир будет для меня пустыней! Да что я говорю?! Если ты умрешь, я умру на следующий день!
— Коля, дорогой, давай лучше будем жить, не будем умирать!
— Милая Людочка, без тебя я буду «живым и мучительным ничтожеством», как Тютчев без Денисьевой. Я не могу представить свою жизнь без тебя!
Мне было странно и сладко слушать глухой шум ночи и эту смятенную тревожную речь Рубцова. Каждый звук его голоса странно-приятно ласкал слух, отзывался в душе глубокой всепрощающей нежностью к этому человеку. Постепенно возвращались силы. Я обняла его, прижала к себе. Никого на свете не было у меня роднее его! Мы просидели на крыльце почти до позднего осеннего рассвета..."
------------------------------------------------------------------------
* * *
Лишите и хлеба, и крова,
утешусь немногим в пути.
Но слово, насущное слово
дайте произнести!
Заройте, как жонку Агриппку,
на площади в Вологде, но
души моей грустную скрипку
не закопать все равно!
Зачем же стараетесь всуе,
какая вам в том корысть
и трепетную, и живую
душу мою зарыть
спокойно, упорно, умело,
согласно чинам и уму?
Зачем оставляете тело?
Оно без души ни к чему!
От боли мне нет исцеленья,
вину свою ввек не простить,
но нет тяжелей преступленья,
чем по миру тело пустить
без воли, без веры, без жизни,
покорное дням и судьбе.
Как будто печальная тризна,
поминки самой по себе.
Как страшно! Но я ведь любима
была и любима сейчас,
поэтому неуязвима,
неуязвима для вас!
Душа, истомлённая горем,
любовью к живому жива.
И горе мы с ней переборем,
и боль переплавим в слова.
Но прежде, чем буду готова
сказать всему миру: «Прости!»,
всей жизни насущное слово
дайте произнести.
* * *
Прости, что была некрасива,
что тускло горели поленья,
что горько и сиротливо
было мне в те мгновенья.
Тогда жухли травы пышно,
дожди в России плясали.
Зарниц голубые вспышки
дразнили черные дали.
Прости, что тот вечер доныне
я помню, как злую немилость.
Как жгучей глухой полынью
тобой я тогда отравилась.
В окошко мое жар-птица
тогда случайно влетела,
огнем опалила ресницы,
но сердце мое потемнело.
О, свет тот неповторимый!
Жар-птицу не приголубишь.
Прости меня, мой любимый,
за то, что меня не любишь.
--------------------------------------------------------------------------------------------
«Когда я первый раз прочла стихотворение Рубцова "Звезда полей", а было это в 1967 году, я плакала. И написала ему письмо. Нет, письмо – не то. Надо увидеть его и поклониться ему. С Рубцовым я была знакома с 1963 года, но тогда я не знала его стихов. Прочитав "Звезду полей", я влюбилась в его творчество, а уж потом между нами как-то случилась любовь»
-----------------------------------------------
Осталось мне пройти по следу
Осталось мне пройти по следу,
пройти по следу твоему.
В твой край, где рос, я снова еду,
хоть всё противится тому.
Но сердце просит...Надо ехать
в великолепье пышных трав.
Быть может там услышу эхо
твоих ребяческих забав.
Ведь я живу той нашей встречей
и тем прощаньем, не простясь
с мечтой, что свадебные свечи
ещё зажжём, перекрестясь!
2016
Изведусь от ужасной потери...
Николаю Рубцову
Изведусь от ужасной потери,
от вины бесконечной своей,
но никак никогда не поверю
в безвозвратность твоих журавлей.
Пусть отмечен был гибельным роком
каждый шаг твой навстречу мне,
по весне затуманенным оком
я найду их в густой синеве.
Дрогнет сердце от криков гортанных,
и,жестокой судьбе вопреки,
я поверю упорно и странно
в нашу встречу у вешней реки.
Будто не было скорбно погасших
горьких дней,приносящих боль.
Не терзал тебя мутный и страшный,
затмевающий мозг алкоголь.
Будто не было серых рассветов,
не сулящих вовеки добра.
Помню я только красное лето
и в закатном огне вечера.
Как тогда розовело окошко!
Сколько маков цвело под окном!
Твоей песней и песней гармошки
наполнялся наш старенький дом.
Отодвинув решительно кружку,
подавив в себе тягостный хмель,
пел про жалобу поздней кукушки,
про седую над омутом ель.
Отчего же теснило дыханье?
Отчего,учащенно дыша,
чем сильней подавляла рыданье,
безутешней рыдала душа?
О,как скоро те маки опали,
отгорели под нашим окном!
И,гармошки не слыша,в печали
по-сиротски нахохлился дом.
И,однажды в осеннюю слякоть,
распрощались с тобой журавли,
чтобы то расставанье оплакать
громким криком в ненастной дали.
Но я буду их ждать неустанно,
крик прощальный в душе сберегу.
Буду верить упорно и странно
в нашу встречу на том берегу.
Вадим Шарыгин (27.06.2025 01:16:47) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Рубцова Дербина
Людмиле Дербиной и Николаю Рубцову посвящается.
Сегодня,
С тех пор и до ныне,
Читал, жизнь со смертью читал*.
Под звёздами
Вологды стынет
На кровлях распятый металл.
Там небо успело подняться,
Осклабилась серость лучом.
И я на волне эманаций,
Её признаю «ни при чём».
Уверенно шепчет догадка :
«Любила! Его – Дербина!»
Лишь давний рассвет, вскриком гадкий,
В котором бутылкой — вина.
Мерещится: злая пороша,
Иконок бессильный рядок;
Россию в ту ночь огорошил
Светающий в смерть городок.
И зим уже столько,
И вёсен —
Свершилось. Седые года
Затихли.
Рубцов был не сносен!
Есенин.
Вот, тоже...
Беда.
Как часто, обличье теряя,
Век слышит лишь хрипы возни!
Ключи от закрытого рая —
Под ковриком, хочешь, возьми...
Нет сил!
Все — в надрыв, все — по кромке...
– Будь проклят талантов разгул! –
Скулит из толпы кто-то громкий, –
Вам «неуд»! Вам ставлю «прогул»!
Снег падает. Ртом побелела
Душа моя, Боже ты мой!
Стоит вслед Печорину Бэлла –
Душа повалилась домой!
Сошлась судьба с русским поэтом,
И пьющим, и ревность при нём.
Мне что-то не так во всём этом...
Давайте к рассвету прильнём...
Ну, да! Без вины виновата –
Нельзя оправданий искать!
Нельзя... С неба валится вата –
На раны земли, на кровать.
Уходим, оставим в покое
Ту ночь. И её. Их вдвоём.
Я понял что это такое:
Поэт — с кровью волн водоём.
В снегу всё — в рост Неба покровы,
Свеча догорает в огне.
Родство — двух поэтов — по крови,
Буквально, в умолкшем окне.
*Интервью с Людмилой Дербиной опубликовано в журнале «БЕГ» (Санкт-Петербург) №8, 2009,
http://www.proza.ru/2009/12/04/873
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2014, 2025
Свидетельство о публикации №114122207062
Вадим Шарыгин (27.06.2025 13:33:40) Заблокирован
Поэзия русской эмиграции
Незамеченное поколение
Сергей Бонгарт
Один из крупнейших художников русской эмиграции и поэт. Навсегда покинул родные места в 1943. В 1947 году его произведения впервые появились в печати в сборнике "Стихи", который оформил сам Бонгарт. Кроме того, там же были опубликованы тексты восьми авторов из первой и второй волн эмиграции.
Влюблённые лошади
Глубокий дол и, словно пламя, всполохи,
Хвосты и гривы рыжие полощутся,
И нежно наклонив нечёсаные головы,
Стоят под ветром две влюблённых лошади.
Над ними небо — лучезарным куполом,
Полынный запах солнечного луга.
Ну, а они — так влюблены по-глупому
Вот в этот мир цветущий и друг в друга.
А ветер дует, ковыли обшаривая,
И никого вокруг, их только двое —
Замкнутые в два дивных полушария:
Одно зелёное, другое голубое.
Ей
Мы встретимся снова на этом углу . . .
Все снова и снова, и так до разлуки.
Но в памяти я навсегда сберегу
Твои обнаженные нервные руки,
Бездонную глубь твоих ласковых глаз,
Такой необычный изысканный профиль —
Я все постараюсь запомнить сейчас,
Я их зазубрю, как любимые строфы!
Потом мы простимся. Расстанемся, — пусть!
Но я тебя всю в ореоле былого,
Как эти стихи, буду знать наизусть
От рифмы до рифмы, от слова до слова.
И годы скитаний, и суетность дней
Горячую память во мне не осилят
О той, что не знала России моей,
Но столько напомнила мне о России.
Борис Поплавский
"Орфей русского Монпарнаса", "проклятый поэт", "эмигрант среди эмигрантов". Он родился в семье музыканта и дворянки. Отец Поплавского закончил Московскую консерваторию. Примечательно, что его наставником был П.И.Чайковский.
Во время гражданской войны Борис уезжает в Париж. В эмиграции он становится монпарнасской знаменитостью и вскоре оказывается в кругу альманаха "Числа". Поэт активно участвует в жизни литературного общества. Его знают как превосходного оратора и критика.
Поплавский скончался в Париже 9 октября 1935 года от передозировки наркотиков. По одной из версий, случайный знакомый Бориса, совершая самоубийство, решил взять с собой "компаньона" на тот свет.
Paysage d enfer (Г.Шторму)
Вода клубилась и вздыхала глухо,
Вода летала надо мной во мгле,
Душа молчала на границе звука.
Как снег упасть решившийся к земле.
А в синем море, где ныряют птицы,
Где я плыву утопленник, готов,
Купался долго вечер краснолицый
Средь водорослей городских садов.
Переливались раковины крыши,
Сгибался поезд, как морской червяк.
А выше, то есть дальше, ближе, ниже,
Как рыба рыскал дирижабль чудак.
Светились чуть медузы облаков,
Оспариваемые торопливой смертью,
Я важно шёл походкой моряков
К другому борту корабля над твердью.
И было все на малой глубине,
Куда ещё доходит яркий свет.
Вот тонем мы, вот мы стоим на дне.
Нам медный граммофон поёт привет.
На глубине летающего моря
Утопленники встретились друзья.
И медленно струясь по плоскогорью
Уж новых мертвецов несёт заря.
Вода вздыхает и клубится тихо,
Как жизнь, что Бога кроткая мечта.
И ветра шар несётся полем лихо,
Чтоб в лузу пасть, как письма на почтамт.
Роза смерти (Г.Иванову)
В чёрном парке мы весну встречали,
Тихо врал копеечный смычок.
Смерть спускалась на воздушном шаре,
Трогала влюблённых за плечо.
Розов вечер, розы носит ветер.
На полях поэт рисунок чертит.
Розов вечер, розы пахнут смертью
И зелёный снег идёт на ветви.
Тёмный воздух осыпает звёзды,
Соловьи поют, моторам вторя,
И в киоске над зелёным морем.
Полыхает газ туберкулёзный.
Корабли отходят в небе звёздном,
На мосту платками машут духи,
И сверкая через тёмный воздух
Паровоз поёт на виадуке.
Тёмный город убегает в горы,
Ночь шумит у танцевальной залы
И солдаты покидая город
Пьют густое пиво у вокзала.
Низко-низко, задевая души,
Лунный шар плывёт над балаганом.
А с бульвара под орган тщедушный,
Машет карусель руками дамам.
И весна, бездонно розовея,
Улыбаясь, отступая в твердь,
Раскрывает тёмно-синий веер
С надписью отчетливою: смерть.
Раиса Блох
Историк-медиевист, поэтесса, переводчица. Она родилась в Санкт-Петербурге в еврейской семье среднего класса. В 1920 г. она становится членом Союза поэтов, где председателем был Александр Блок.
Эмигрировала в 1921 году, работала в издательстве "Петрополис" в Берлине. В 1933 году бежит из Германии и работает в Национальной библиотеке Франции. Во время войны теряет мужа, поэта М. Горлина, и дочь. В 1943 году трагически погибает в немецком концлагере.
Ее стихотворение "Принесла случайная молва…" как романс исполнялось А. Н. Вертинским. Многие ее произведения входили в сборники русской эмигрантской поэзии. Как историк Блох опубликовала под своим именем совсем немного: диссертацию, а за ней несколько статей и рецензий.
Перед смертью она нацарапала в поезде свое последнее письмо и выбросила его в окно. В нем она благодарила своих друзей-преподавателей за их поддержку и передавала им привет, еще полный надежды.
«В гулкий час предутренних молений...»
В гулкий час предутренних молений
Опустись тихонько на колени,
Не зови, не жди, не прекословь.
Помолись, чтобы тебя забыли,
Как забыли тех, что прежде были,
Как забудут всех, что будут вновь.
«Принесла случайная молва...»
Принесла случайная молва
Милые ненужные слова:
Летний Сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залётные, куда?
Здесь шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Вас не взять, не спрятать, не прогнать.
Надо жить — не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять.
Не идти ведь по снегу к реке,
Пряча щеки в пензенском платке,
Рукавица в маминой руке.
Это было, было и прошло,
Что прошло, то вьюгой замело.
Оттого так пусто и светло.
«Память о тебе — голос тишины…»
Р.Блох
Память о тебе — голос тишины,
В темной вышине — чистый серп луны,
В черной целине — неумолчный ключ,
В глубине, во мне — негасимый луч.
Через столько дней, через все года
Ты мой путь, мой дом, моя звезда.
Вадим Андреев
Поэт и прозаик, дипломат. Сын Леонида Андреева и его первой жены. С 1919 года Вадим Андреев начал писать стихи. Уже совсем скоро, в 20-30х годах, он опубликует первые произведения. В октябре 1917 года эмигрировал в Финляндию с отцом. Позже Вадим Леонидович совместно с Анной Присмановой и Георгием Венусом участвовал в издании коллективного сборника "Мост на ветру". Входил в Берлинскую литературную группу "4+1". В 1924 году попытался получить разрешение на возвращение в Россию, но не дождался ответа.
«Окно склоняется вот так…» (Б. Поплавскому)
Окно склоняется вот так:
Окн
о, окн
а.
А за окном все тот же мрак
И та же ночь видна.
Крутясь, зеленоватый глаз
Звезды плывет.
Земля, тебя и в этот раз
Никто не назовет.
Все та же ночь, и в руки к нам
Плывет покой.
И тяжесть стелется к ногам,
И снова надо мной
Окно склоняется вот так:
Окн
о, окн
а.
О этот рок, о этот мрак
Бессмысленного сна!
«Слова пушистые и легкие, как пряжа…»
Слова пушистые и легкие, как пряжа,
Как протаявший снег на моей земле
Разве выскажешь ими соленую тяжесть
Нагих и голодных лет?
Разве мои жестяные строки
Лягут легким запястьем вкруг руки?
Я помню только потолок высокий
И злые утренние гудки.
Я знаю только казарменные песни
И махорочный дым голубой.
Я помню, помню тугой и тесный
По линейке вытянутый строй.
Я умру в прогнившем окопе,
Целуя трехгранный штык.
Надо мною топи затопят
Звездные, злые цветы.
Canal de l’Ourcq («Ты помнишь белый циферблат часов…»)
Ты помнишь белый циферблат часов —
Он цвел в тумане, на краю канала.
Твоя ладонь, как чашечка весов,
От слов моих качалась и дышала.
Вдоль черной баржи полз фонарный свет,
Алмазами горела мостовая.
Прекрасно счастье — в ореоле бед
И в блеске нищеты — любовь босая.
Chartreuse de Neuville («И желтый луч на каменной стене…»)
И желтый луч на каменной стене,
И серый мох на красной черепице,
И тень дерев — все только снится мне
Мгновенной, пролетающей зарницей.
Еще один завороженный день —
Он падает меж веток обнаженных,
Как желтый лист, как тающая тень,
Как бабочка, — на головы влюбленных
Георгий Иванов
Был, пожалуй, самым известным поэтом в литературных кругах эмиграции. Он был любимым учеником Гумилева, а Георгий Чулков называл его "будущий новый Пушкин". Иванов не планировал свою эмиграцию. Однако, уехав однажды в Берлин, в Россию он уже не вернулся. Зато стал сооснователем "Чисел", важнейшего для уехавших литераторов журнала. Первый сборник, состоящий целиком из эмигрантских стихотворений — "Розы" — вышел в Париже в 1931 году.
Георгий Иванов умер от лейкемии 26 августа 1958 года и был похоронен в общественной могиле. В 1963 году его останки перезахоронили на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Только звезды
Только звезды. Только синий воздух,
Синий, вечный, ледяной.
Синий, грозный, сине-звездный
Над тобой и надо мной.
Тише, тише. За полярным кругом
Спят, не разнимая рук,
С верным другом, с неразлучным другом,
С мертвым другом, мертвый друг.
Им спокойно вместе, им блаженно рядом.
Тише, тише. Не дыши.
Это только звезды над пустынным садом,
Только синий свет твоей души.
«Над розовым морем вставала луна…»
Над розовым морем вставала луна
Во льду зеленела бутылка вина
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.
- Послушай. О как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется будто и музыка та же
Послушай, послушай,- мне кажется даже.
- Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой
И слишком устали и слишком стары
Для этого вальса и этой гитары.
«В ветвях олеандровых трель соловья…»
В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.
Арсений Несмелов
Арсений Несмелов (наст. имя и фам. — Арсений Иванович Митропольский) — русский поэт, прозаик, журналист. Родился 8 (20) июня 1889 года в Москве.
Печататься начал в 1912 году. 20 августа 1914 года был мобилизован, всю Первую мировую войну провёл на Австрийском фронте. За время войны Несмелов получил четыре ордена.
В Гражданскую войну воевал в армии адмирала Колчака. В 1920–1924 годах выпустил во Владивостоке три поэтических сборника. В 1929–1942 годах в Харбине — шесть сборников, войдя в число крупнейших поэтов Русского Харбина.
В августе 1945 года был арестован и депортирован в СССР. Умер в пересыльной тюрьме близ Владивостока.
Цареубийцы
Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжем,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идем.
Бережем мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Как же это могло так статься ―
Государя не отстоять?
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными ― сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни, ―
Не за всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя ―
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ты, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь!
Елизавета Кузьмина-Караваева
Русская поэтесса. В эмиграции с 1919. В 1932 стала монахиней в миру, приняв имя Мария (в честь святой Марии Египетской). Последний прижизненный сборник «Стихи» (1937) вышел за подписью «Монахиня Мария». В юности была деятельным участником петербургской художественной жизни, часто посещала собрания в салоне Вяч.Иванова, дружила с А.Блоком, который посвятил ей стихотворение «Когда вы стоите на моем пути...», в котором давал совет любить небо больше, чем «рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе». Написанный в эмиграции очерк Кузьминой-Караваевой «Последние римляне» передавал атмосферу идущего к концу Серебряного века, который воспринимается как «умирающее время», когда возобладала «старческая все постигшая, охладевшая ко всему мудрость».
Идея подвижничества, ставшего жизненным призванием матери Марии, вызрела еще в петербургский период жизни Кузьминой- Караваевой, в ту пору принадлежавшей к партии эсеров, а после Февральской революции сделавшейся городским головой Анапы и едва не расстрелянной деникинцами. Через Константинополь и Белград она в 1923 добралась до Парижа. В эти годы написан и под псевдонимом Юрий Данилов опубликован автобиографический роман «Равнина русская (Хроника наших дней)» (1924).
В годы войны и оккупации эта община предоставила приют многим сотням преследуемых нацистами людей. Здесь они получали свидетельства о принадлежности к православию, их детей переправляли в провинцию. По доносу гестапо в феврале 1943 арестовало мать Марию; она была отправлена в концлагерь Равенсбрюк и сожжена в газовой печи 31 марта 1945.
«Мы не выбирали нашей колыбели…»
Мы не выбирали нашей колыбели,
Над постелью снежной пьяный ветер выл.
Очи матери такой тоской горели,
Первый час — страданье, вздох наш криком был.
Господи, когда же выбирают муку?
Выбрала б, быть может, озеро в горах,
А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
Вечный труд кровавый и кровавый страх.
Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,
Верные на смерть терзающей мечте,
Мы такое море нашей грудью вспеним,
Отдадим себя жестокой красоте.
Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе
Головой за вечную отчизну лечь.
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
Крылья шумные расправлены у плеч.
«Убери меня с Твоей земли…»
Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?
И не знаю, кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, —
Только мир Твой богозданный — ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
Шар земной грехами раскален,
Только гной и струпья — плоть людская.
Не запомнишь списка всех имен,
Всех, лишенных радости и рая.
От любви и горя говорю —
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.
«Что я делаю? — Вот без оглядки…»
Что я делаю? — Вот без оглядки
Вихрь уносится грехов, страстей.
Иль я вечность все играла в прятки
С нищею душой своей?
Нет, теперь все именую четко —
Гибель значит гибель, грех так грех.
В этой жизни, дикой и короткой,
Падала я ниже всех.
И со дна, с привычной преисподней,
Подгребая в свой костер золу,
Я предвечной Мудрости Господней
Возношу мою хвалу.
«Трудный путь мы избирали вольно…»
Трудный путь мы избирали вольно,
А теперь уж не восстать, не крикнуть.
Все мы тщимся теснотой игольной
В Царствие небесное проникнуть.
Не давал ли Ты бесспорных знаков?
И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?
Вот в боренье мы с Тобой, как Яков,
И сокрушены Тобою ребра…
Николай Туроверов
Имя этого человека на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи в СССР тайно переписывались от руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что именно где-то тут он то ли жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время Гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших организованное сопротивление на Дону против большевистской власти, пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже. Вернулся своими стихами.
Николай Туроверов покинул Россию на одном из последних пароходов во время великого исхода 1920 года
ТОВАРИЩ
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью –
Утратою горчайшей из утрат –
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, с тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за Отчизну умереть?
.
.
КРЫМ
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Париж, 1940
НОВОЧЕРКАССК
(Фрагмент поэмы)
Колокола могильно пели.
В домах прощались. Во дворе
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город на горе.
Теперь один снесешь ты муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки
В канун Рождения Христа.
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешеный галоп кобылы,
Меня бросающей на юг.
* * *
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб?
Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал?
* * *
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задонье, курится
Седая февральская мгла.
Встает за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь,
И где-то правее – Корнилов,
В метелях идущий на смерть.
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели,
Степной – за Россию – поход.
1931
* * *
Как в страшное время Батыя,
Опять породнимся с огнем,
Но, войско, тебе не впервые
Прощаться с родным куренем!
Не дрогнув, станицы разрушить,
Разрушить станицы и сжечь.
Нам надо лишь вольные души,
Лишь сердце казачье сберечь!
Еще уцелевшие силы –
Живых казаков сохранять,
Не дрогнув, родные могилы
С родною землею сравнять.
Не здесь – на станичном погосте,
Под мирною сенью крестов
Лежат драгоценные кости
Погибших в боях казаков;
Не здесь сохранялись святыни,
Святыни хранились вдали:
Пучок ковыля да полыни,
Щепотка казачьей земли.
Все бросить, лишь взять молодаек.
Идем в азиатский пустырь –
За Волгу, за Волгу – на Яик,
И дальше, потом – на Сибирь.
Нет седел, садитесь охлюпкой –
Дорогою седла найдем.
Тебе ли, родная голубка,
Впервые справляться с конем?
Тебе ли, казачка, тебе ли
Душою смущаться в огне?
Качала дитя в колыбели,
Теперь покачай на коне!
За Волгу, за Волгу – к просторам
Почти не открытых земель.
Горами, пустынями, бором,
Сквозь бури, и зной, и метель
Дойдем, не считая потери,
На третий ли, пятый ли год,
Не будем мы временем мерить
Последний казачий исход.
Дойдем! Семиречье, Трехречье –
Истоки неведомых рек…
Расправя широкие плечи,
Берись за топор, дровосек;
За плуг и за косы беритесь –
Кохайте и ширьте поля;
С молитвой трудитесь, крепитесь,
Не даром дается земля –
Высокая милость Господня,
Казачий престол Покрова;
Заступник Никола-Угодник
Услышит казачьи слова.
Не даром то время настанет,
Когда, соберясь у реки,
На новом станичном майдане
Опять зашумят казаки.
И мельницы встанут над яром,
И лодки в реке заснуют…
Не даром дается, не даром,
Привычный станичный уют.
Растите, мужайте, станицы,
Старинною песней звеня;
Веди казаку молодица
Для новых походов коня,
Для новых набегов в пустыне,
В глухой азиатской дали…
О горечь задонской полыни,
Щепотка казачьей земли!
Иль сердце мое раскололось?
Нет – сердце стучит и стучит.
Отчизна, не твой ли я голос
Услышал в парижской ночи?
* * *
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
«Двадцатый год. Прощай, Россия».
.* * *
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, –
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
* * *
Отец свой нож неспешно вынет,
Охотничий огромный нож,
И скажет весело: — Ну, что ж,
Теперь попробуем мы дыню.
А дыня будет хороша, —
Что дать отцу, бакшевник знает,
Ее он долго выбирает
Среди других у шалаша.
Течет по пальцам сладкий сок,
Он для меня охот всех слаще;
Но, как охотник настоящий,
Собаке лучший дам кусок.
1929
* * *
Всё те же убогие хаты,
И так же не станет иным,
Легко уходящий в закаты,
Над хатами розовый дым.
Как раньше, — при нашем отъезде,
Всё так же в российской ночи
Мерцают полярных созвездий
В снегах голубые лучи.
И с детства знакомые ёлки
Темнеют в промерзлом окне,
И детям мерещатся волки,
Как раньше мерещились мне.
1930
.
* * *
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звёзды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег.
Стерегло нас последнее горе, —
После снежных татарских полей, —
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей.
1931
.
* * *
Возвращается ветер на круги своя,
Повторяется жизнь и твоя и моя,
Повторяется всё, только наша любовь
Никогда не повтóрится вновь.
1937
---------------------------------------------------
Список «незамеченного поколения» обширен, всех сразу не назовёшь, приведены лишь некоторые частички той России, которую мы потеряли навсегда и безвозвратно.
Вадим Шарыгин (27.06.2025 13:38:42) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Эмигранты
Обклеен небом, тучами обит
Морской простор. И долог взор пространный.
Высокое забвение обид,
Когда ещё в груди не смолкли раны!
Взгляд на′ море,
Взгляд за′ море,
Дымок.
Пал под ноги,
Не сдюжив с весом, пепел.
Один другого горше, одинок.
Кто бледностью, а кто бинтами светел!
Конь плачет тонко!
И гудка протяжный вой;
Изгиб погона
В ржавчине шинели.
И онемевшая ладонь под головой...
«Который час?» — кому-то кто-то, мне ли?
Ни сон, ни явь,
Дремота, тошнота...
Всё снится, мнится, обморок, морока?
Но мысль, но боль сквозь сердце —
Точно, та,
Живая...
Кто на Лемнос,
Кто в Марокко;
Кого куда: в Берлин, в Париж, в расход,
В Галлиполи, в распахнутость разлуки —
Везут навек встречать чужой восход...
На грудь возложат — рухнувшие руки.
menemo [Астрахань] (27.06.2025 23:12:11) Заблокирован
Ну и закруглим моим классическим
Шучу как всегда )))
"Морская гладь стихийного простора
Волнует душу, звуками пьяня,
От шёпота до грозового хора,
От рокота до резкого укора -
Ревущим роком
Пенится волна.
И вспоминается Рахманинов с оркестром:
Второй концерт как рок судьбы звучал,
В нем шторм и штиль
Изобразил маэстро,
Покорность воле и сигнал протеста,
Разлад в душе -
Начало всех начал.
И отголоском водного пространства,
Где отразился Зевсовый чертог,
От преданности до непостоянства,
Как благозвучие до ноток диссонанса,
Рождается поэзия
Как рок..." (с)
Стихи в исполнении Виктора Хламова
https://www.chitalnya.ru/work/3995922/
Стихи в исполнении Виктора Верёвкина
https://www.chitalnya.ru/work/3998681/
Вадим Шарыгин (28.06.2025 11:59:37) Заблокирован
(Ответ пользователю: menemo)
Спасибо, Светлана, порадовали душу!
Просто, я очень искушённый в восприятии читатель))
Мне надо время, чтобы прожить строки текста, впечатления уже есть, но они первичные, я, как вы заметили, в рамках Марафона всё время акцентирую внимание на "поэтичности", слова и человека, и постижение сути её есть, как оказалось, сверх интересная и сложная задача.
Ваше стихотворение - хороший повод подтвердить, как присутствие, так и мимолётную свободу от наших желаний, присущую ей!)
Ваш.
Вадим Шарыгин (28.06.2025 13:40:03) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Пишу с телефона,
Начну свои впечатления из далека:
Напоминаю два момента, касаемо поэтичности, как важнейшей основы смысла существования поэзии:
Первый момент:
Поэтичности - это не "ЧТО", это "КАК".
То есть, говоря о поэтичности, можно и нужно представлять себе Язык, как самостоятельную, самодостаточную живую материю, господина положения, по отношению к любой замысленной поэтом теме или содержанию замысла.
Иначе говоря, поэтичность это дальше любых, самых красивых, складных, причёсанных, уместных слов - прорыв сквозь них к Слову , которого как бы ещё нет на земле или поверхности языка. Таким Словом располагает Небо, общабтся ангелы, или люди в первый, последний день свой жизни.
Второй момент:
Поэтичность - это не есть "известное об известном", это не есть "понятное о возможном", поэтичность - это, как минимум, неизвестное р неизвестном, как максимум, невозможное о несказанном!
Продолжу позже ..
Вадим Шарыгин (28.06.2025 14:09:17) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Сложность пребывания и создания поэтичности :
Не спутать скоропись духа с заумью, простым потоком слов, первых попавшихся под руку.
Да, искусство свободно в слове, но свобода эта осмысленна, и осмысленность свободной речи искусства, в противоположность любому хоршему тексту земных стихотворений, глубока, даже бездонна в заложенной возможности интерпретации. Это как бы источник, из коего, чем больше пьёшь, тем больше хочется!
А просто хорошие тексты, как правило, однозначны, в них сказано только то что сказано и неискушённые в тайнах господства Языка читатели, легко подхватывают выложенные на блюде доходчивые мотивы, под крики "аллилуйя"!
И ещё: звуконосность поэтичности не обязательно даже озвучивать, декламировать каким-то особым образом, секрет талантливой звукозаписи в том, что звучит глазами, поскольку состоит из созвучий самого Слова, которому студия не нужна, его любая подворотня эхом разнесёт по белу свету
Продолжу позже...
menemo [Астрахань] (28.06.2025 21:57:08) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Доброй ночи, Вадим. Вы вот так издалека решили мое стишко оценить? Нет, ну кто вам запрещает мне честно и прямо сказать: "Не поэзия". Так я и не претендую. Никогда не ощущала, надеюсь, не буду ощущать себя поэтессой, потому что прагматична и слишком реально оцениваю этот мир, без иллюзий и стремления что-то там в нем невероятное увидеть. Потому что стол - это стол, а не "вьючный мул" как у Цветаевой. Наверно, надо много наркотиков принимать, чтобы писать такие вот "волшебные стихи" или от природы быть таким вот хронически поддатым. Когда видишь мир таким, какой он есть, стихи получаются действительно "земными". Люди, обладающие мозгами, вряд ли когда-нибудь напишут что-то гениальное. Гениальное творят те, чей сосуд наполняется свыше. Чем меньше информации в голове у поэта, тем лучше строки ложатся на бумагу. Всё с чистого листа, как говорится, и свежие идеи, и картины, и метафоры с образАми. )))) А у меня лист грязный, из чужих черновиков. Так что все нормально. Я объективно оцениваю свое творчество.
Спокойной ночи.
Вадим Шарыгин (29.06.2025 02:28:29) Заблокирован
(Ответ пользователю: menemo)
Не всё так однозначно, в случае данного стихотворения, у меня есть критические замечания, но только в том случае они имеют смысл, если ставить сверхзадачу - выводить стихотворение на уровень произведения искусства.
Однако, при всех своих критических замечаниях, я не погрешил ни чуть, когда написал, что этим стихотворением вы мне порадовали душу. Если бы все стихи Избы были как это, с такой надёжной основой для перемен, для творчества читателя внутри произведения!
Что касается критическо взгляда на вещи:
Первые пять строк.. здесь известное об известном. Ну, да, волнует душу от и ...до, от штиля до шторма, пенится волна, а что ещё делать) то есть начало или вводная часть стихотворения тривиальна, хрестоматийна: известным языком сказано общеизвестное, правда, есть важный нюанс: "ревущую роком", это очень хорошо задумано, это красная нить и она уже началась в первом катрене.
Второй катрен, назовём условно: "появление Рахманинова".
Здесь дело в том, что, скажем, для профессионального музыканта или даже просто для увеличенного музыкой обывателя сопроводить Второй концерт словами "как рок судьбы звучал" и "в нём штиль и шторм", этого слишком обще, мало, так можно даже умалить значение и суть Второго концерта, который дался композитору такой огромной ценой, с учётом фактического провала первого симфонического произведения, поэзия тем и завоевала право на исключительность, что говорит не просто более кратко, чем проза, но ёмко, самую суть, которую даже знатоки, в данном случае, знатоки музыки не знают. А если суть ускользает, то можно сместить акцент, но всё -таки словами не бросаться.
Предоставим себе любого человека с навыками пианиста и любую музыку, которую этот человек может исполнить, и всё перечисленное в стихотворение, плюс-минус, может ему подойти: " покорность воле, сигнал протеста, разлад в душе, начало всех начал". Пусть о состоянии композитора или содержании музыкальной темы говорят музыковеды, они доки в деталях , это их поле деятельности, а поэту желательно сказать Слово , то есть исполнить поэзию самого поэта, автора стихотворения, его чувства, ощущения, тревоги, радости и чаяния.
Финал стихотворения, там, где появляется "Зевсовый чертог" так же не выходит из "от и до", от благозвучия до диссонанса, так сказать удобно, в таком широком диапазоне не ошибёшься, но лирика это рассказ о чём и о ком угодно через себя, нужен как бы Рахманинов в себе, нужно исполнить свой маленький огромный Второй концерт.
Я позже предложу свой вариант вашего стихотворения.
Но хочу подчеркнуть: я создавал не образец как правильно, а добром смысле творческого конкурента и мне было интересно попытать творческого счстья, поскольку впервые за долгое время встретил достойного попутчика по тайному очарованию поэзии.
Свой вариант опубликую намного позже.
menemo [Астрахань] (29.06.2025 13:56:27) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
В этой длинной лекции по литературному ликбезу есть ключевое слово "Христоматийные стихи". То есть вы осознаете, Вадим, что стихотворение написано ровненьким гладеньким, с точки зрения поэтических норм, почерком? Осознаете. Вот вчера я в ТМ вынесла свое "Февральское". Люди многие вообще не поняли, о чем речь, почему осознанно сбит размер, и для чего весь этот "таинственный узор". Вы понимаете, что поэзия должна быть прозрачной? Основная масса читателей тупы, как кавказский нож (резать хлеб он не сможет, но в печень попадет).
Так вот. Для меня ваш Серебряный век - это как театр без морали. Да, я очень жалею поэтов той страшной эпохи. Но жалею их, как людей. Не более. Жалею Есенина, Мандельштама, Нарбута и так далее. Но! Среди всех этих волшебных "душек" отличаю только Тинякова, с его цинизмом. Отношением к жизни. Вот он реальным был поэтом, земным, поэтом собственной эпохи, правда, писал он круче, чем та же любимая вами неврастеничка Цветаева. Одно только его "Гробики", если вспомнить. Так вот, время покажет. Я никогда не любила крупные жанры в поэзии. Это, возможно, великий труд для самого поэта, но что может дать такой "труд" читателю, тем более если он написан языком, чужим его восприятию?
Он пишется для избранных? На фига? А тех, кого вы, поэты, всё пытаетесь перевоспитать, куда отправляете в мыслях своих? В кунсткамеру? Это не так страшно, если назвать их тупыми обывателями или мещанами.
Вадим Шарыгин (29.06.2025 14:34:33) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вот мой вариант:
Роковая поэзия
Соль проступила на деяниях простора.
Упали птицы перелётные, кровили -
И умилялся люд, вослед всему здоровый,
Все звуки нежные, весь облик оркестровый.
Плясало Слово, сочиняя водевили.
И вспоминало пальцами Рахманинова
Как пели, под бинтами, слёзы раненного -
В чужой войне, осеннюю порой,
Где : Николай, концерт, Рахманинов, Второй.
И навсегда невысказанной всуе,
И перед исповедью исподволь пасуя,
Светилось Слово, набегало берегами
На шум времён, на море под ногами .
И стадо слов под дудочку пасу я
И рёв стоит.
Арены зрелищ пятна.
И рока вой. И так благоприятна
Соль, проступившая на плахах с топорами,
Что под Второй концерт из Вены - кровью ранит:
Симфоний зал, обходится без Слова.
Дрожим, как будто звуки из Второго,
Неизвлечённые из недр инструмента,
Разлив по раковинам омуты абсента.
Безмолвна Слова стать.
И рок ревёт какой-то -
Зловеще раскалённый облик кольта!
И "польта" скинули, и с барского плеча
Швырнули шубу в нас, и горечь горяча,.
Когда Рахманинов, озвучивая Слово,
Исполнил жизнь свою,
Шло Слово, в пол второго,
И попрошайничало в голос и плевало,
Суть спрятав, чтоб не видеть, в одеяло,
И старилось,
как звучный миф о красоте - в крови Рахманинова,
И улыбалось, смерти в такт,
глазами раненного...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125062904241
_-------_------------------
Это восемнадцатый вариант, на вдохновении, которое появились, наверное потому, что ему предшествовали семнадцать других вариантов))
menemo [Астрахань] (29.06.2025 15:13:58) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вы хоть стихи мои поняли? Плевала я в них на Рахманинова. Его второй концерт - лишь отголосок моего разлада в душе. И именно это заставило меня вспомнить об этом роковом концерте, который напомнил мне и поэзию, и волнующееся море. Море - это моя стихия. Особенно Каспий, Я люблю его. Он может дать такой шторм, что голова кругом. Именно так я чувствую этот мир. Вы писали о своем впечатлении об этом моем маленьком стишке, но так и не увидели волнение и роковую судьбу лирического героя, героя, который мечтает не о великом, а том, чтобы его поняли и приняли. Да Бог с Вами. Я больше не стану никому открывать душу. Стены моего храма навсегда закрыты.
Всё.
menemo [Астрахань] (01.07.2025 00:40:27) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Что это за винегрет? Я так должна была написать стихи что ли?
Епть. Сюрреализм. Шоу Трумана. Не смешно. Спокойной ночи.
Вадим Шарыгин (29.06.2025 19:17:16) Заблокирован
Семён Кирсанов
(Самуил Ицекович Кортчик)
Зеркала
Зеркала —
на стене.
Зеркала —
на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.
Не гляди!
Отвернись!
Это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел — заключен.
Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля —
всё в себя,
всё в себя
занесли зеркала.
Руку
ты подняла,
косу
ты заплела —
навсегда,
навсегда
скрыли их зеркала.
Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По ночам —
без лица,
помутнев как слюда,
смутно чувствуют:
дверь,
кресла,
угол стола,—
пустота!
Но не верь:
не пусты зеркала!
Никакой ретушер
не подменит лица,
кто вошел —
тот вошел
жить в стекле без конца.
Жизни
точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит
тайник
наших подлинных дней.
Кто ушел —
тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.
Даже взгляд,
и кивок,
и бровей два крыла —
ничего!
Никого
не вернут заркала!—
Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы
и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —
в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
ничьи черты.
Они не могут знать,
не знают
неотраженной пустоты.
На амальгаме
от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.
Так
хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,
споры,
сплетни,
подслушав,
может сохранить.
И с зеркалами
так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?
Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
в позах стольких
ложь фигурировать могла.
Но живопись —
и та свидетель.
Сорвать со стен ее,
стащить!
Вдруг,
как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?
… В серебряной овальной раме
висит старинное одно,—
на свадьбе
и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.
За пестрой и случайной сменой
сцен и картин
не уследить.
Но за историей семейной
оно не может
не следить.
Каренина —
или другая,
Дориан Грей —
или иной,—
свидетель в раме,
наблюдая,
всегда стоял за их спиной.
Гостям казалось:
все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья
в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.
Но дело в том,
что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь
притворяться
наловчилась,
а правду
знали зеркала.
К гостям —
в обычной милой роли,
к нему —
с улыбкой,
как жена,
но к зеркалу —
гримаса боли
не раз была обращена.
К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла
или убита —
кто выяснит,—
каким путем?
И как он выглядит,
преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,
чем он вас пристукнет:
обидой,
лаской,
топором?
Но трещина,
изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись
очевидца жизни
минувшее пересекла.
И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
спрятано навеки…
Навеки, думаете?
Нет!—
Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною сказано?—
«И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
спрятано навеки…
Навеки, думаете?
Нет!»
Все в нашей власти,
в нашей власти.
И в антикварный магазин
войдет магнитофонный мастер,
себя при входе отразив.
Он изучал строенье трещин,
он догадался,
как постичь
мир отражений,
засекреченный
в слоях невидимых частиц.
Там —
среди редкостей витрины,
фарфора,
хрусталя,
колец —
заметит он овал старинный,
вглядится,
вспомнит наконец
пятно,
затерянное в детстве,
завещанное кисеей,
где,
как пропавшая без вести,
она исчезла…
Где ж ее
глаза,
открывшиеся утром
(но их закрыть не преминут),
и где
последняя минута,
где предыдущих пять минут?
Ему тогда сказали:
— Выйди!—
И повторили:
— Выйди прочь!—
Кто ж,
кроме зеркала,
увидел
то, что случилось в эту ночь?
— С изъяном зеркальце,
учтите.
— А, с трещиной…
Предупрежден.
— Вы редкости, я вижу, чтите…
Домой,
под проливным дождем
домой,
где начат трудный опыт,
где блики в комнате парят,
где ждет,
как многоглазый робот,
с рентгеном схожий аппарат;
где,
зайчиком отбросив солнце,
всю душу опыту отдаст
живущий в вечном эдисонстве
и одиночестве —
фантаст.—
Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить… Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища… Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как
в формуле:
n = 1 + (4 pi N e)/K?
(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?)
Но цель еще далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти — от решения к решению, ни за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! —
Покроет
серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки
могущественных линий
заставит он скользить по ней.
Еще туманно,
непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут
смещаться пятна,
возникнут тени и цвета,
И — неудачами
не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно,
слой за слоем,
начнет снимать виденья те,
которым не было возврата,
и, зеркало
зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!
Границы тайны расступаются,
как в сказке «Отворись, Сезам!».
Смотрите, видите?
Вот — пальцы,
к глазам прижатые,
к слезам.
Вот — женское лицо померкло
измученностью бледных щек,
а зеркало —
мгновенно, мельком
взгляд ненавидящий обжег.
Спиною к зеркалу
вас любят,
вас чтут,
а к зеркалу лицом
ждут вашей гибели,
и губят,
и душат золотым кольцом.
Он видит мальчика в овале,
себя он вспомнил самого,
как с ним возились,
целовали
спиною к зеркалу — его.
Лицом к нему —
во всем помеха,
но как избавиться,
как сбыть?
И вновь видение померкло.
Рука с постели просит пить…
Но мы не будем увлекаться
сюжетом детективных книг,
а что дадут
вместо лекарства —
овал покажет через миг…
И вдруг на воскрешенной ртути
мольба уже ослабших рук
и стон:
— Убейте, четвертуйте,
дитя оставьте жить!—
И вдруг,
как будто нет другого средства —
не отражать!—
сорвется вниз,
ударится звенящем сердцем
об угол зеркало…
И жизнь
в бесчисленных зловещих сценах
себя
недаром заперла!
Тут был не дом,
тут был застенок,—
и это знали зеркала.
Все вышло!
С неизбежной смертью
угроз, усмешек, слез, зевот —
ушло
все прежнее столетье!
А отраженье —
вот —
живет…
На улице темно,
ненастно,
нет солнца в тусклой вышине.
Отвозят
бедного фантаста
в дом на Матросской Тишине.—
А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!
Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слоику на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть… —
А может быть,
пещеры,
скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь,
что историки искали,
в себе,
как стенопись,
хранят?
Быть может,
сохранили стены
для нас,
для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?
И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды
не пропало,
и расшифровки ждет стена?
А «Искры» ленинской
страница
засняла между строк своих
над ней
склонившиеся лица
в их выражениях живых?
Как знать?
Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром
при расстреле?
А может быть,
как сцены битв
вокруг Траяновой колонны —
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет
фабричная труба?
И может быть,
в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский в пальцах комкал,
что повторял?.
И может быть,
валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить,—
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?.
И может быть,
на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того,
чей взгляд беспрекословный
тревожит память
по сей день?
Но, может,
и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?
Все может быть!..
Пора открытий
не кончилась.
Хотите скрыть
от отражений суть событий,—
зеркал побойтесь,
не смотрите:
они способны все открыть.—
Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами… И в перчатке — твоя, на прощанье, рука… —
Зеркала —
на стене.
Зеркала —
на столе.
Мир погасших теней
в равнодушном стекле,
В равнодушном?.
О, нет!
Словно в папках
«Дела»,
беспристрастный ответ
могут дать зеркала.
Где бы я
ни мелькал,
где бы ты
ни ждала —
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!
В чьей-то памяти ждут,
в дневнике,
в тайнике.
«Мертвых душ» не сожгут
в темный час,
в камельке.
Сохранил Аушвиц
стоны с нар —
вместо снов,
стены —
вместо страниц,
след ногтей —
вместо слов.
Но мундирную грудь
с хищным знаком орла
сквозь пиджак
где-нибудь
разглядят зеркала.
В грудь удар,
в сердце нож,
выстрел из-за угла,—
от улик не уйдешь,
помнят всё
зеркала.
Со стены —
упадет,
от осколков —
и то
никуда не уйдет
кто бы ни был —
никто!
1969
Дождь
Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.
И глядит луч из седых туч в зеркала луж —
как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.
О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить.
Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.
Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как
смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?
Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.
Ушедшее
Вот Новодевичье кладбище,
прохлада сырой травы.
Не видно ни девочки плачущей,
ни траурной вдовы.
Опавшее золото луковиц,
венчающих мир мирской.
Твоей поэмы
рукопись —
за мраморной доской.
Урны кое-как слеплены,
и много цветов сухих.
Тут прошлое наше пепельное,
ушедшее в стихи.
Ушедшее,
чтоб нигде уже
не стать никогда, никак
смеющейся жизнью девушки
с охапкой цветов в руках.
1945-1956
В 1922 году в Одессу приехал Маяковский – познакомиться с местной поэзией. Кирсанов (в 1922 году Кортчик стал Кирсановым) прочитал Владимиру Владимировичу свои стихи, и был одобрен. В 1924 году Маяковский вновь посетил город у моря, а вернувшись в Москву напечатал в возглавляемом им журнале «ЛЕФ» два стихотворения 18-летнего поэта («Красноармейская – буденновцам» и «Ликбез»).
В школе –
стены бе-елые,
белю-сенькие,
в книжках –
буковки малю-у…
малюсенькие.
Глаз неймет,
зуб неймет –
хвостики
да усики.
Поучусь,
будет впрок,
задавай,
Михей,
урок!
В предисловии к книге «Искания» (1966 год) Кирсанов писал: «Меня часто и довольно зло упрекали, что я сбиваюсь в стороны. Но как искать новое, если не смотреть по сторонам, если не отвлекаться от прямой и удобно утоптанной дороги? В утренние мои годы меня влекли к себе не только подмостки митинговых аудиторий, но и арена цирка, где хотелось перелетать с трапеции на трапецию головокружительных рифм. Я искал слова быстрого и точного, отважно пробегающего по канату темы».
Уравнение с двумя неизвестными
Я бедный солдат
я серый на сером
я грубо обруган
своим офицером
с Георгием медным
поручик
лежит у железных колючек
теперь мы равны
мы оба обрубки
у нас отекли
бронхиальные трубки
тупея от пота и скуки
до нитки обшарили нас
потаскухи
тут замок стоит
поместье магната
покорно пасутся
быки и ягнята
и пахнет накошенным сеном
и полдень стоит
золотым воскресеньем
и колокол бьет
и ни тучки ни ветра
но если копнуть
на неполных полметра
два серых скелета
два серых на сером
один был солдатом
другой офицером
Кирсанов умер 10 декабря 1972 года. Во многих его стихах последнего периода отразились мысли о близкой смерти. Его тексты, по выражению Давида Самлойлова, стали «сдержаннее и прозрачнее». Сергей Наровчатов на семинаре в Литературном институте отзывался о последних стихах Кирсанова раздражённо, говоря, что поэт заглянул в небытие, но от словесной эквилибристики отказаться не может.
Вадим Шарыгин (29.06.2025 21:20:16) Заблокирован
Юрий Кублановский
Когда б не ведали...
… Когда б не ведали, что впереди
у старого грача и драгоценной птахи;
я б ожил у твоей боязненной груди,
где гений, и мечты, и страхи.
И выдубив сердца у финских берегов,
мы ехали б в Москву на царство,
где мстя любовникам за сорок сороков,
всё диссидентское боярство
Элегия
… Где милая рука, от родинок рябая,
берёт стакан с винцом,
где пудель давится от ласкового лая
и сигаретный дым кольцом
(Я в этой комнате и не хочу в другую.
В два ночи голубей восток.
Я вижу левую от родинок рябую,
такую ж правую, и хриплый шепоток
со мною делится молчанием и словом
о страшном и простом.
Я, верно, не найду ни сна под этим кровом
ни рук, встречающих при том)
– до этих мест семьсот
вёрст – и почти всё лесом.
И мне, как школьнику неправильный ответ,
о снится поездов горячее железо,
то всё счастливое, чего в помине нет.
И веет Балтикой
Крупица Божия боится грубых рук,
Она нежна, хоть голос низок.
И веет Балтикой, когда беру
конверты от её волнующих записок.
Комочек бытия, завернутый в наждак
пространства, названного Русью,
ему противится. А мы не можем так.
Нас тащит к собственному устью.
Сверчок
Сверчок в изголовье, что мелешь, скажи?
Бессмысленно песен твоих миражи
встают от жемчужин — до гнили домов,
обмоченных впрок мужиками с углов.
Я весь истаскался, в родимых краях,
как цуцик, живу с нищетой на паях.
На что уж — и то капитальней меня
сверчок супротив темноты и огня.
Никто не пытает: о чём он поёт,
как любит, сколь долго на свете живёт
и где умирает — всё в том же углу? -
пока из печи выгребают золу...
Каприз роговицы в минуту труда
словесного, впрочем и то не беда,
светла, что горошина в спелом стручке,
слеза — о сменяемом братом сверчке.
Мастер и Маргарита
Триптих
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Л.
I.
Два слабых снопика невидимого света.
Он – занят изучением предмета.
Она – на веки навела сурьму.
В запасе сахар, хлеб, подчас бутылка зелья.
Так жили эти дети подземелья,
совсем забыл – когда и почему.
II.
Он возвратил значенье слову.
Её душа легла в основу
вещей, классических теперь.
Ночного неба воздух сжатый.
Родной земли пустырь богатый…
И в мирной жизни – вкус потерь.
III.
В её зрачке сверкнула рысья риска,
и сердце билось слишком горячо.
Он над своим столом склонился низко,
свел пальцы в горсть, потом размял плечо.
И лишь когда окончилась работа,
когда совсем глаза закрылись те,
свои земные оборвав тенёта,
они соединились для полёта…
Так пустота летела в пустоте.
1974
Вадим Шарыгин (29.06.2025 21:48:22) Заблокирован
Александр Миронов
В ранней молодости (в середине 1960-х годов) Александр Миронов входил в круг поэтов Малой Садовой, а также с самого начала принадлежал к группе хеленуктов. Существует мнение, с которым я полностью согласен, что по-настоящему Миронов прозвучал уже в 1970-х годах. За свою жизнь он несколько раз будет радикально менять манеры и роли: то становясь одним из центров петербургской поэзии, то на годы уходя в затворничество. Все эти маски объединяет некая общая сила, которую не так просто описать.
* * *
Я перестал лгать
гать
ать
ть
ь!
Я стал непроизносим.
6 мая 1965
* * *
Как папоротника лист прикрыл момент укуса, -
спаситель тополиный осыпал Словом страх;
но хлопья - врассыпную - водой, пугаясь гуся.
Смотри, как бьется он на фоне черных трав.
Как тополиный взмах, серебряны посулы,
но жуткий серп жнеца свистит над головой,
и, слышу, молвит он: тебя - себя - спасу ли?
Ведь мною правит серп, от ярости хмельной.
Тобою правит серп, безумцем - кисть, мной - слово,
а идол видит лишь поклоны черных трав,
и тешит его ниц распластанная свора,
покорная годам, надеждам и ветрам.
июль 1965
* * *
Прикусывая дни, все овцы разбежались
и запятнали лес телами поутру.
Во мне плескался сон, пчелой жужжала жалость,
но думал, что проснусь и снова - соберу.
Во сне ли, наяву - раскидан я по соснам,
где жертвой светит лик, безумье затая.
Во сне ли, наяву - я призван или сослан, -
все думаю - конец, а чувствую - стезя.
1 сентября 1965
* * *
Где лепетали волосы
кормушкой облаков,
нас оплетала лова сень,
и лепет был волов.
Где всё великое немот,
но рыбы царственная речь,
там в думах писаный урод
природе позволяет течь.
Уже ты умер! нет тебя!
Касаясь лапками стебля,
медведи ласково лились
от чашечки по стеблю вниз,
раскачивался пьяный слон
в качели мелколистных дней,
паук был сумеречный сноб,
глотая мед, но чьих очей?
Уже ты ласка или чаль? -
ленивец пел - не отвечал.
И губы тучами спеклись,
метали громы, лес губя.
Рифмуя ужас с бегом лис,
металась заячья губа...
Погоня длилась года дни,
где жертва жертвы жертв - мелка.
Лисы падали на пни,
не желая на меха...
Увы, когда ей был конец,
увял торжественный певец.
Уже ты - лодка или чаль? -
"Как вам угодно!" - отвечал,
неслышно двигая власа
кормушкой неба в небеса.
16 декабря 1965
* * *
Плеяда всяких века позвонке
сошла в Аид, юродствуя, на третьем,
а цербер их стал нелюбим столетьем,
он награждал могилой или клетью,
быв с Нибелунгом на одной ноге.
июнь 1966
СТАНСЫ
1
Я помню запах человека,
гонимого еще недавно,
лежал он, как собор, в соборе,
и головой цветы сминая.
И полусонный запах роз
мешался с запахом нездешним, -
так часто смотрим на себя,
мешая правый образ с левым.
2
Машина синяя везла
времен нездешних два крыла.
3
Я приобщился похорон,
я посмотрел ему в лицо:
как зеркало, оно текло,
пространств объемля половину;
там так же колокол звонил,
и поп торжественно крестил
святой водою голубиной.
1968
* * *
Белой ночью от гимна до гимна
можно видеть усопших майоров
с блескотнею их душ голубиных,
с воркотней их мундиров мореных.
Над балтийско-советской волною
раскололи хребет партизану.
Вы плывите, и шведы, и финны,
вы поститесь, евреи, - глазами.
Вы не бойтесь, герои, опричнин, -
эту ночь государство заводит;
здесь и кошки, и дети по крышам,
как майоры усопшие, ходят.
июнь 1966
Из книги "ГРАЖДАНСКИЙ ЦИКЛ"
(1974)
* * *
- Что вы хотите сказать? - спросил он. - Думай, не думай - все равно?
О.Савич. "Воображаемый Собеседник"
Вновь распушились перья диких мнений.
Не каждый понимает, что живет
в невнятице российских становлений,
в клистире нуклеиновых кислот.
Безумствует, зовет на состязанье
полночный петел, совопросник мой.
Его услуга веку - бормотанье,
тоска и слов безродных перегной.
И мне бы с ним на радостях сцепиться,
завыть, когтями струны разорвать,
но так черна небесная темница,
что на странице нот не разобрать.
Кричи, пернатый, ведь твое решенье,
наверно, в Книге Жизни учтено,
а мне милей Наука утешенья:
что думай, что не думай - все одно.
1974
СЕНТЯБРЬСКИЙ СОНЕТ
Внутри меня гуляет сквозняком
сентябрь со спелым яблоком в ладонях,
а время плодоносит дураком,
и всяк меня заговорит и тронет.
Откушав чаю, я иду смотреть,
как, намечтавшись всласть о самоваре,
заморские расхаживают твари,
все внове им, как недоумку - смерть.
Иду себе, грызу суровый яблок,
а добрый Бог навьючивает облак,
а сивый дождь безумствует слегка,
но хорошо, что понял я сегодня,
как обойтись без Милости Господней
и убежать от злобного звонка.
сентябрь 1974
СЕНТЯБРЬСКОЕ ПРОВИДЕНИЕ
Всё ангелы да злые сквозняки
шумят, бормочут, пачкают алфавит.
Слова плывут беспомощны, легки,
и ходом разговора леший правит.
Задумчив, осторожен и безлик,
стирает он последних смыслов грани,
но чудится ему иной язык -
глухих кровей и междометий брани.
Не брачный пир, но бранный вой и сечь,
не погребений тихая отрада,
но враний хор, но разделений меч
и блеянье зачумленного стада...
Непогребенные, да почиют слова,
чтоб вспомнили рассеянные ныне
Советника Орла и Друга Льва
и Голос Вопиющего в пустыне!
сентябрь 1974
* * *
Милый друг, я умираю,
от того, что был я честен...
Н.Добролюбов
Он умирал от честности своей,
честней земли, верней самой могилы,
задиристый народный соловей,
певец Отчизны, злобной и унылой.
Другой от пули жизнь свою скончал,
а третий от любови всенародной.
Видать, недаром первый пропищал,
второй варил, а третий навещал
народец Богу Неугодный.
Вот и поем про годы золотые,
про то, как край выкраивали наш
венерины любовнички России
и повара революцьонных каш.
сентябрь 1974
НАД ВЕТХИМ ЗАВЕТОМ
В ночи, рассеянной благоуханным словом,
Господь, как тать, приходит и крадет:
едва заплачешь над Авессаломом,
как молотилка по тебе пройдет.
Пляши, Девора, празднуй новоселье,
играй, Варак, на струнах костяных! -
постылое, кровавое похмелье,
клопиные разводы вдоль стены.
Ликуй, Израиль, мы тебя узнали
в предстательстве ангеловидных звезд!
Мхом поросли бумажные скрижали,
разменянные на Сыновий Крест.
Еще скажу одно, но напоследок -
Господень Род певцами знаменит, -
как поражал старух и малых деток
прелестный отрок и певец Давид.
сентябрь 1974
Вадим Шарыгин (29.06.2025 23:43:02) Заблокирован
Иван Савин
Его называли самым выразительным поэтом Белой идеи.
Он родился 110 лет назад в финской семье, и настоящая фамилия его Саволайнен. В семье было пятеро сыновей. Когда началась гражданская война, все ушли добровольцами в белую армию. Двое погибли в бою. Двое были расстреляны большевиками. Средний из братьев, Иван Савин, заболевший тифом, попал в плен.
Измученный войной, физическими и душевными пытками, Савин вырвался в Финляндию в 1922г., как финский гражданин. - Посмотри — душа седая в двадцать три..., - это было написано им в тот год. Судьбой поэту было отпущено еще пять лет творческой жизни. Летом 1927г. Иван Савин скончался от заражения крови после неудачной операции. Перед смертью, после нескольких недель мучений он записал последние строки:
«Произведенный смертью в подпоручики
Лейб-гвардии Господнего полка».
Так отозвался на его смерть Иван Бунин:
«То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе…
Ему не было еще и двадцати, когда он пережил начало революции, затем гражданскую войну, бои с большевиками, плен у них после падения Крыма… Он испытал гибель почти всей своей семьи, ужасы отступления, трагедию Новороссийска… После падения Крыма он остался больной тифом на запасных путях Джанкойского узла, попал в плен… Узнал глумления, издевательства, побои, голод, переходы снежной степи в рваной одежде, кочевания из ЧЕКИ в ЧЕКУ…»
ВОЗМЕЗДИЕ
Войти тихонько в Божий терем
И, на минуту став нездешним,
Позвать светло и просто: Боже!
Но мы ведь, мудрые, не верим
Святому чуду. К тайнам вешним
Прильнуть, осенние, не можем.
Дурман заученного смеха
И отрицанья бред багровый
Над нами властвовали строго
В нас никогда не пело эхо
Господних труб. Слепые совы
В нас рано выклевали Бога.
И вот он, час возмездья черный,
За жизнь без подвига, без дрожи,
За верность гиблому безверью
Перед иконой чудотворной,
За то, что долго терем Божий
Стоял с оплеванною дверью!
* * *
Любите врагов своих... Боже,
Но если любовь не жива?
Но если на вражеском ложе
Невесты моей голова?
Но если, тишайшие были
Расплавив в хмельное питье,
Они Твою землю растлили,
Грехом опоили ее?
Господь, успокой меня смертью,
Убей. Или благослови
Над этой запекшейся твердью
Ударить в набаты крови.
И гнев Твой, клокочуще-знойный,
На трупные души пролей!
Такие враги - недостойны
Ни нашей любви, ни Твоей.
* * *
Оттого высоки наши плечи,
А в котомках акриды и мед,
Что мы, грозной дружины предтечи,
Славословим крестовый поход.
Оттого мы в служенье суровом
К Иордану святому зовем,
Что за нами, крестящими словом,
Будет воин, крестящий мечом.
Да взлетят белокрылые латы!
Да сверкнет золотое копье!
Я, немеркнущей славы глашатай,
Отдал Господу сердце свое...
Да приидет!... Высокие плечи
Преклоняя на белом лугу,
Я походные песни, как свечи,
Перед ликом России зажгу.
* * *
Я - Иван, не помнящий родства,
Господом поставленный в дозоре.
У меня на ветреном просторе
Изошла в моленьях голова.
Все пою, пою. В немолчном хоре
Мечутся набатные слова:
Ты ли, Русь бессмертная, мертва?
Нам ли сгинуть в чужеземном море!?
У меня на посохе - сова
С огневым пророчеством во взоре:
Грозовыми окликами вскоре
Загудит родимая трава.
О земле, восставшей в лютом горе,
Грянет колокольная молва.
Стяг державный богатырь-Бова
Развернет на русском косогоре.
И пойдет былинная Москва,
В древнем Мономаховом уборе,
Ко святой заутрене, в дозоре
Странников, не помнящих родства.
* * *
Огневыми цветами осыпали
Этот памятник горестный Вы
Не склонившие в пыль головы
На Кубани, в Крыму и в Галлиполи.
Чашу горьких лишений до дна
Вы, живые, вы, гордые, выпили
И не бросили чаши... В Галлиполи
Засияла бессмертьем она.
Что для вечности временность гибели?
Пусть разбит Ваш последний очаг -
Крестоносного ордена стяг
Реет в сердце, как реял в Галлиполи.
Вспыхнет солнечно-черная даль
И вернетесь вы, где бы вы ни были,
Под знамена... И камни Галлиполи
Отнесете в Москву, как скрижаль.
***
И смеялось когда-то, и сладко
Было жить, ни о чем не моля,
И шептала мне сказки украдкой
Наша старая няня — земля.
И любил я, и верил, и снами
Несказанными жил наяву,
И прозрачными плакал стихами
В золотую от солнца траву . . .
Пьяный хам, нескончаемой тризной
Затемнивший души моей синь,
Будь ты проклят и ныне, и присно,
И во веки веков, аминь!
Галлиполи
Когда палящий день остынет
И солнце упадет на дно,
Когда с ночного неба хлынет
Густое, лунное вино,
Я выйду к морю полночь встретить,
Бродить у смуглых берегов,
Береговые камни метить
Иероглифами стихов.
Маяк над городом усталым
Откроет круглые глаза,
Зеленый свет сбежит по скалам,
Как изумрудная слеза.
И брызнет полночь синей тишью.
И заструится млечный мост...
Я сердце маленькое вышью
Большими крестиками звезд.
И, опьяненный бредом лунным,
Ее сиреневым вином,
Ударю по забытым струнам
Забытым сердцем, как смычком...
***
И канарейки. И герани.
И ситец розовый в окне,
И скрип в клеенчатом диване,
И «Остров мертвых» на стене;
И смех жеманный, и румянец
Поповны в платье голубом,
И самовара медный глянец,
И «Нивы» прошлогодний том;
И грохот зимних воскресений,
И бант в каштановой косе,
И вальс в три па под «Сон осенний».
И стукалку на монпансье, —
Всю эту заросль вековую
Безумно вырубленных лет,
Я — каждой мыслию целуя
России вытоптанный след, —
Как детства дальнего цветенье,
Как сада Божьего росу,
Как матери благословенье,
В душе расстрелянной несу.
И чем отвратней, чем обманней
Дни нынешние, тем родней
Мне правда мертвая гераней,
Сиянье вырубленных дней
НОВЫЙ ГОД
Никакие метели не в силах
Опрокинуть трехцветных лампад,
Что зажег я на дальних могилах,
Совершая прощальный обряд.
Не заставят бичи никакие,
Никакая бездонная мгла
Ни сказать, ни шепнуть, что Россия
В пытках вражьих сгорела дотла.
Исходив по ненастным дорогам
Всю бескрайнюю землю мою,
Я не верю смертельным тревогам,
Похоронных псалмов не пою.
В городах, ураганами смятых,
В пепелищах разрушенных сел
Столько сил, столько всходов богатых,
Столько тайной я жизни нашел.
И такой неустанною верой
Обожгла меня пленная Русь,
Что я к Вашей унылости серой
Никогда, никогда не склонюсь!
Никогда примирения плесень
Не заржавит призыва во мне,
Не забуду победных я песен,
Потому что в любимой стране,
Задыхаясь в темничных оградах,
Я прочел, я не мог не прочесть
Даже в детских прощающих взглядах
Грозовую, недетскую месть.
Вот зачем в эту полную тайны
Новогоднюю ночь, я чужой
И далекий для вас, и случайный,
Говорю Вам: крепитись! Домой
Мы поидем! Мы придем и увидим
Белый день. Мы полюбим, простим
Все, что горестно мы ненавидим,
Все, что в мертвой улыбке храним.
Вот зачем, задыхаясь в оградах
Непушистых, нерусских снегов,
Я сегодня в трехцветных лампадах
Зажигаю грядущую новь.
Вот зачем я не верю, а знаю,
Что не надо ни слез, ни забот.
Что нас к нежно любимому Краю
Новый год по цветам поведет!
* * *
Когда судьба из наших жизней
Пасьянс раскладывала зло,
Меня в проигранной отчизне
Глубоким солнцем замело.
Из карт стасованных сурово
Для утомительной игры,
Я рядом с девушкой трефовой
Упал на крымские ковры.
* * *
Это было в прошлом на юге,
Это славой теперь поросло.
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло.
Помню вечер. В ноющем гуле
Птицей несся мой взмыленный конь.
Где-то тонко плакали пули.
Где-то хрипло кричали: огонь!
Закипело рвущимся эхом
Небо мертвое! В дымном огне
Смерть хлестала кровью и смехом
Каждый шаг наш. А я на коне.
Набегая, как хрупкая шлюпка
На девятый, на гибельный вал,
К голубому слову—голубка—
В черном грохоте рифму искал.
* * *
(Л. В. Соловьевой)2 авг. 1924 г.
Есть в любви золотые мгновенья
Утомленно-немой тишины:
Будто ходят по мрамору сны,
Рассыпая хрустальные звенья.
Загорается нежность светло
В каждой мысли случайной и зыбкой,
И над каждой бессвязной улыбкой
Голубое трепещет крыло.
Вадим Шарыгин (29.06.2025 23:57:36) Заблокирован
Елена Ширман
Елена Михайловна Ширман родилась 3 февраля 1908 года в Ростове-на-Дону в русско-еврейской семье. Её отец был штурманом, впоследствии стал служащим, мама учительницей, затем музейным работником.
Елена с детства страстно любила литературу, сочиняла стихи, неплохо рисовала. Поступив в библиотечный техникум, Елена с шестнадцати лет публикуется в ростовских, а потом и в московских изданиях («Октябрь», «Смена» и др.) В 1933 году поступив в Ростовский пединститут,начала работать в библиотеке. И всё время писала стихи — о родине, о поэзии, о любви. В 1937 году Елена Ширман поступила в Литературный институт им. Горького и посещала творческий семинар И. Сельвинского.
Подробности ее гибели более двадцати лет были неизвестны. В июле 1942 года в составе выездной редакции ростовской газеты «Молот» Елена Ширман выехала в один из районов области. В станице Ремонтной она была схвачена гитлеровцами со всеми материалами редакции. Фашисты ненавидели ее за сатирические стихотворения и карикатуры. На глазах Елены расстреляли отца и мать, приказали ей самой вырыть им могилу. На следующий день казнили уже саму поэтессу, заставив перед этим вырыть самой себе могилу.
***
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днём удаётся всё хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастные скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными,
как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
… Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и весёлых писем,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает
недобрая «антиулыбка»,
И сердце моё останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жёсткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как всё
чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
… Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Всё красивое на земле мне хочется называть
твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою —
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои — конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
… Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне
с экрана,
Ты идёшь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
… Твоё тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние и мне ничего больше
не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
… Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твоё сердце,
Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты — впервые — меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.
1941
Вадим Шарыгин (30.06.2025 00:12:45) Заблокирован
дубль
Вадим Шарыгин (30.06.2025 02:02:41) Заблокирован
Лидия Червинская
Мы очень мало знаем о ее жизни. Родилась Лидия Давыдовна в 1907 году, эвакуировалась, как и тысячи других, в 1920-м в Константинополь, с начала 20-х жила в Париже. Ее стихи печатали лучшие русские журналы и газеты, она беспрерывно была в круговороте монпарнасской богемы. Много судачили о романе Червинской с королем русской поэзии Борисом Поплавским. Она издала два поэтических сборника — “Приближения” (1934) и “Рассветы” (1937). Следующей книги стихов пришлось ждать почти двадцать лет. Третий, и последний, сборник “Двенадцать месяцев” увидел свет лишь в 1956 году.
В 70-е годы голос Лидии Червинской могли слышать те из наших граждан, кому удавалось сквозь все помехи поймать радиостанцию “Свобода”, — Червинская работала там и жила в Мюнхене. В последние годы снова вернулась во Францию. Там в июле 1988-го, в доме престарелых она и окончила свои дни.
1939
Помню жестокие женские лица.
Жар иссушающий. Страх.
Как человек, поседела столица
в несколько дней, на глазах.
Долго над ней догорали закаты.
Долго несчастью не верил никто…
Шли по бульварам толпою солдаты —
в куртках, в шинелях, в пальто.
Не было в том сентябре возвращений
с моря и гор загорелых людей.
Сторож с медалью, в аллее осенней,
хмуро кормил голубей.
В каждом бистро, обнимая соседа,
кто-нибудь плакал и пел.
Не умолкала под песню беседа —
родина, слава, герои, победа…
Груды развалин и тел.
.***
Все не о том. Помолчи, подожди,
Месяцы. Память. Потери…
В городе нашем туманы, дожди,
В комнате узкие двери.
В городе… нет, это все не о том.
В комнате… нет, помолчим, подождем.
Что же случилось?
Стало совсем на мгновенье светло
— Мы не для счастья живем —
Сквозь занавеску чернеет стекло,
Вспомнилось снова такое тепло.
Вспомнилось… нет, помолчим, подождем.
***
Осень — не осень. Весна — не весна.
Попросту полдень зимой…
Как Вы проснулись от позднего сна,
Друг непрощающий мой?
Трезвая совесть. И вот Сожаленья.
Вам не понять моего удивленья.
Мне беззаконность дается недаром.
В жизни моей, ни на что не похожей,
Только свобода и боль.
Можно гулять по цветочным бульварам,
Где покупает газету прохожий
(А в Англии умер король).
Можно, конечно, вернуться домой…
Друг непростительный мой.
Л. Кельберину
Над узкой улицей серея,
Встает, в который раз, рассвет.
Живём, как будто не старея,
Умрём – узнают из газет.
Не всё ль равно? Бессмертья нет.
Есть зачарованность разлуки
(Похоже на любовь во сне).
Оттуда ты протянешь руки,
Уже не помня обо мне.
* * *
Мы возвращаемся в сонную тьму,
Господи, как мы устали…
Жизнь – это тысячу раз – почему?
В детстве, в обиде, в печали.
Ты уезжаешь, мой праздничный друг,
Как же не рушатся стены…
Жизнь – это тысячи тихих услуг,
Ради тишайшей измены.
Над океаном – вернись, назови –
Музыка тенью лежала…
Жизнь – это тысячи слов о любви.
Тысячи жалоб…
* * *
Радость проснулась – такой незначительной,
Осень вернулась – такой удивительной
В новой прозрачности дней…
Боль обернулась таким равнодушием,
Мы уж давно замолчали и слушаем,
Многое стало ясней.
Значит ли это, что мы постарели?
В тысячный раз раскачались качели,
В тысячный раз – недолёт…
В тысячный раз, безнадёжно-свободное
Сердце осеннее…
Солнце холодное
* * *
Мы на башне, мы над целым миром,
Выше не бывает ничего,
И страшнее тоже не бывает.
И никто, как будто и не знает,
Как мы здесь, когда и для чего?
Потушили лампы, грустно, сыро, –
Нет любви, послушай, нет любви…
Знаешь что, потушим сердце тоже,
Ведь никто из этих не поможет,
Как ни плачь, ни падай, ни зови.
* * *
Хочется блоковской щедрой напевности
(Тоже рожденной тоской),
Да, и любви, и разлуки, и ревности,
Слез, от которых покой.
Хочется верности, денег, величия,
Попросту – жизни самой.
От бесприютности, от безразличия
Тянет в чужую Россию – домой…
Лучше? Не знаю. Но будет иначе –
Многим беднее, многим богаче.
И холоднее зимой.
* * *
То, что около слез. То, что около слов.
То, что между любовью и страхом конца.
То, что всеми с таким равнодушьем гонимо,
И что прячется в смутной правдивости снов,
Исчезает в знакомом овале лица,
И мелькает во взгляде – намеренно-мимо.
Вот об этом… Конечно, нам много дано.
Справедливо, что многое спросится с нас.
Что же делать, когда умирает оно
В предрассветный, мучительный, медленный час?
Что же делать, когда на усталой земле,
Даже в счастьи своем человек одинок.
И доверчиво-страстный его монолог
Растворяется в сонном и ровном тепле?
Вадим Шарыгин (30.06.2025 02:06:31) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Цикл "Тайна"
«Есть люди, у которых каждое суждение связано с общим пониманием вещей.
Это люди целостного миропонимания, а поэты, по всей вероятности, принадлежат
именно к этой категории, различаясь только широтой и глубиной охвата.
Не это ли свойство толкает их на самовыявление, и не оно ли служит мерилом подлинности поэта?
Ведь есть же люди, которые пишут стихи не хуже поэтов, но что-то в их стихах не то, и это сразу ясно всем,
но объяснить, в чём дело, невозможно.
А разговоры о непризнании поэта современниками наивны.
Поэта с первых шагов узнают и те, кто рад ему, и те, кого это бесит.
А раздражает и бесит многих. Это, очевидно, неизбежно...
Быть может, поэты вызывают эту ярость чувством своей правоты и «прямизной» суждений:
«прямизна нашей речи» — не только пугач для детей,
а прямизна эта является следствием целостного миропонимания...
Ведь всякий поэт — «колебатель смысла», то есть он не пользуется
суждениями-формулами, которые в ходу у людей его эпохи,
а извлекает мысль из своего миропонимания.
Люди, пользующиеся приличными и общераспространёнными формулами,
не могут не обижаться, когда перед ними предстаёт мысль сырая, неотработанная,
с ещё не стёршимися углами.. Не в таком ли смысле говорил О.М.
о сырьевой природе поэзии — о том, что она — несравненно большее сырьё,
чем даже живая разговорная речь? Люди, чурающиеся этого сырья, говорят:
«А чем он лучше нас?» или «Очень он обидчивый, подозрительный, заносчивый —
вечно спорит, всех учит...». Под эти погудки шла травля и Ахматовой, и Мандельштама,
и Пастернака, и Маяковского, пока его не сделали государственным поэтом.
Всё это продолжали долго говорить даже о мёртвом Гумилёве. Без этого не обойтись,
как ни старайся, но когда производится пересмотр, люди готовых формул сразу забывают,
что они говорили неделю назад, потому что старые формулы они сменили новыми.
Нельзя только забывать, что, кроме нечитателей, поэт всегда окружён друзьями.
Побеждают почему-то всегда они».
Надежда Мандельштам. Из книги «Воспоминания».
1.
Благоухание крепчало и волною
Прокатывалось и, преград не находя,
Переходило в шелест сонного дождя,
Прогрохотав нешуточной войною
Над мезонином сгинувшей страны...
И все, оставшись вечеру верны,
В глубинах одинокой тишины —
Оказывались вместе, вместе с чувством
Прикосновенности, наполненной искусством,
К невыразимой, неприкаянной, великой
Успевшей тайне, зародившейся из блика,
И ставшей: блажью, дрожью, миражом...
Кочует тайно, в облике чужом.
2.
Из рассыпанного пепла,
Из рассказанного пекла,
Где Ассирия намокла,
Где уткнулся ветер в стёкла,
Проступала: сквозь портреты,
Строчки писем, бересту —
Та, которой сны согреты,
До которой дорасту
Слишком поздно, спозаранку,
Как жар-птицу ухватив,
Вызнав плакальщиц огранку
И садовников мотив, —
Тайна вымысла предстала:
Изнутри наружу явь.
Как кристалл внутри кристалла,
Невозможное, представь:
Дети счастливы, здоровы,
Заигрались на лугах.
И пятнистые коровы,
Зычно молоко отдав,
Растянулись вдоль дороги,
Коротая Млечный путь.
И слегка хмельные боги,
Собираются макнуть
Свои кисти в даль без края,
В лунный блеск ночей своих...
Звёзды в строчки собирая,
Освещает склоны стих.
3.
Издёрганный, заглатывая смрад
Казённого, пропахшего расстрелом,
Сырого воздуха — в потоке угорелом —
Предлинный день подлунной ночи рад!
Здесь вместо рук — торчащие оглобли
Перевернувшихся в ночи телег.
И эмигрантом белым первый снег.
И города от пустоты оглохли!
Раздаренные нервы не вернуть.
Желание учить превозмогая,
Вновь зиждется Вселенная другая,
Оживших бредней взбалтывая муть.
Какой там, смысл! — Лишь клочья слов из ваты,
Летят на пол вдоль сомкнутых гардин.
И, натирая лампу, Аладдин,
Вдруг, шепчет правду: Все мы виноваты...
Но, спешно спохватившись, об ином :
Как в двери антилопа бьёт копытом;
Как грусть сусальна в городе забытом,
Залитом — лунной ночью и вином.
Гарпун вонзают в спины китобои...
Ствол наповал охотится на львов...
И Николая князь оставил Львов...
Таранят лбами грязный стол ковбои...
Посыпались герои со стены
И скрещенные сабли, и доспехи,
И встречный каждый делает успехи,
Но тайны дней ещё не сочтены.
4.
Не царствует. Лишь в сумерках заметна,
На вздрогнувших ресницах оседая,
Не пеплом — тишиной, в которой: Этна
И Далай-лама, и прохладный лад Валдая,
И в даль взошедшая, стихает в дымке стая.
Как будто снег над только что зарытой
Душою Петербурга — падай, падай —
Подай копеечку, прохожий, брось в корыто!
Пусть бродит эхо каменной аркадой.
Пусть вороны не проворонят падаль.
Чай не допит. Ушла и не вернула :
Надежду, Осипа, осыпавшийся оспой
Двадцатый век, тяжёлый скрип баула
И сферу, оказавшуюся плоской...
И раздаёт посулы Луций Сулла!
И с барского плеча согреют груду
Валяющихся улиц, пьяных в доску.
И в обескровленной стране забуду
Об окровавленной строке, в полоску
Топорщится пиджак из Москвашвея!
И тайну слова — в проруби баграми..
Иль тайны вовсе нет!? Нагрянь на грани!
Там, скрученный руками в рог бараний,
Тюльпан в снегу, довлеет, хорошея...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2021
Свидетельство о публикации №121102003964
Вадим Шарыгин (30.06.2025 13:45:38) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Часть 8
Продолжаем наш Марафон погружения в высоту поэтичности – человека и Слова.
Нам уже известна сложность постижения её. Особенно для «хорошистов со стишками» и людей, не имеющих в себе культуры общения, отсутствующей у них особенно в случае обмена противоположенными мнениями. Поэтичность не наука, не набор навыков, которым можно обучить неумеху. Восхищаясь лучшими образцами Искусства, в том числе Искусства словесности, можно вполне успешно не иметь в себе поэтичности, то есть оставаться на поверхности самых лучших впечатлений и побуждений!
Поэтичность – это движение в глубину, в глубину высоты.
Но о какой «высоте» идёт речь? – О высоте огляда. Но в гораздо большей степени о высоте пропасти, в которую уже должен падать постигающий поэтичность человек. Поэтичность постигается в процессе падения, через падение, падением. Но что ещё за «пропасть»?
Живут какие-нибудь добрые, в меру творческие люди, с устаканенным восприятием, живут как бы по совести, в искусстве любознательные, обильные в потоке творческих потуг – какая им ещё «пропасть», какое «падение»? – а такое падение – падение с собственного пьедестала, с пьедестала осла, который, как мы помним, так же как и альпинист, идёт в гору. Осёл несёт поклажу альпиниста и категорически не согласен с тем как всё устроено в Искусстве и в жизни. Осёл имеет все внешние факты для подтверждения того, что он тоже совершает восхождение и не понимает, почему альпинист считает его тяжкий труд лишь переносом поклажи, а не равноправным альпинисту «восхождением». А разница очевидна ; осёл не знает или не хочет знать, что альпинист совершает восхождение внутри больше, чем снаружи. Он в горах не "практическую пользу обществу" приносит, не материальную ценность создаёт, он там Человеком занимается, человеком идущим без дела, но в высоту, прочь от "делового" человека! Альпинист поэтичность свершает ДО восхождения, когда решает стать альпинистом – «человеком, идущим в горы(в гору) без дела»; и ПОСЛЕ восхождения, когда не жалеет о том, что было там в горах.
Поэтичность тесно связана с тем состоянием, которое зовётся заворожённостью. В этом отношении можно сказать, что поэтичность – это способность к перманентной заворожённости и сама заворожённость, в которой дух захватывает, сердце замирает не от художественной раскраски чего-либо, какая бы эффектная она ни была, но от ощущения присутствия чего-то необъятного, привычной логикой не объяснимого, или от самой наличной невозможности объять что-либо – от пребывания на грани бессознательного или в гуще такого, что чрезвычайно изменчиво, метаморфозно, всё время не то, чем кажется.
Я тут намедни, анализируя в рамках Марафона одно стихотворение, написал кое-что о поэтичности, цитирую себя:
«Есть два момента, касаемо поэтичности, как важнейшей основы смысла существования поэзии:
Первый момент:
Поэтичности - это не "ЧТО", это "КАК".
То есть, говоря о поэтичности, можно и нужно представлять себе Язык, как самостоятельную, самодостаточную живую материю, господина положения, по отношению к любой замысленной поэтом теме или содержанию замысла.
Иначе говоря, поэтичность это дальше любых, самых красивых, складных, причёсанных, уместных слов - прорыв сквозь них к Слову , которого как бы ещё нет на земле или поверхности языка. Таким Словом располагает Небо, общаются ангелы, или люди в первый, последний день свой жизни.
Второй момент:
Поэтичность - это не есть "известное об известном", это не есть "понятное о возможном", поэтичность - это, как минимум, неизвестное об неизвестном, как максимум, невозможное о несказанном!
Сложность пребывания и создания поэтичности :
Не спутать скоропись духа с заумью, простым потоком слов, первых попавшихся под руку. Да, искусство свободно в слове, но свобода эта осмысленна, и осмысленность свободной речи искусства, в противоположность любому хорошему тексту земных стихотворений, глубока, даже бездонна в заложенной возможности интерпретации. Это как бы источник, из коего, чем больше пьёшь, тем больше хочется!
А просто хорошие тексты, как правило, однозначны, в них сказано только то что сказано и неискушённые в тайнах господства Языка читатели, легко подхватывают выложенные на блюде доходчивые мотивы, под крики "аллилуйя"!»
-------------- ----------------------------
Давайте попробуем попрактиковаться в улавливании поэтичности:
Допустим, что человек, обладающий поэтичностью, знает о том, что начался последний день его жизни. Как он проведёт этот день? На мой взгляд, верный ответ будет такой : человек обладающий поэтичностью и знающий, что настал его последний день жизни, проведёт его КАК-НИБУДЬ, как сердце попросит, например, с друзьями, родными и близкими, с любимыми, а может быть, останется в одиночестве и напишет прощальные письма, неважно, главное, что как бы он ни решил провести свой последний день, это не будет день, чем-то принципиально отличающийся от последнего дня человека, не познавшего поэтичность! Поскольку поэтичность – это способность видеть глубже в Слове Поэзии и это способность чувствовать любой день как последний. То есть, обладающий поэтичностью и не обладающий ею – равны в последний день и различны на пути к нему! У человека, обладающего поэтичностью, к моменту наступления последнего дня количество жизни будет несоизмеримо большим по сравнению с количеством жизни человека, поэтичностью не обладающего. Но со стороны это не заметно. То есть, поэтичность – создаёт жизнь, даже не то, чтобы дополнительное количество жизни. а её саму, как таковую. Поэтический человек, в этом смысле, живой по отношению к самому активному, любознательному, творческому, долго коптящему небо, компанейскому, но всё-таки уже мёртвому человеку, если он без поэтичности... без поэтичности – что? Живёт? Да, но и без поэтичности – ОБХОДИТСЯ! Или довольствуется уверенностью в том, что она у него есть.
Живущие мёртвые люди...
Если бы мы знали сколько их, как их много на самом деле, то оказались бы шокированы до глубины души.
Именно поэтому – граждане поэзии, граждане искусства такой горсточкой представлены и так одиноки на земле, а в нашей современности, в которой в принципе не произошло смены поколений читателей или воспринимателей лучшего и остались только те, кто больше пишет, чем читает, кто «галопом по европам» или читатели понаслышке, так и подавно – пустота до костей! – пробирает холодом отсутствия жизни у движущихся тел или условно живущих, или временных людей – людей одного ВРЕМЕНИ, людей ОДНОГО времени.
Что в жизни «поэтично»? – Её цена, облитая или пропитанная кровью.
Что в жизни «непоэтично»? Её та или иная цель, которая так или иначе оправдывает эту цену.
Делаем паузу, размышляем,
отстраняемся от времени,
прикоснувшись к вечному...
Вадим Шарыгин (01.07.2025 01:14:23) Заблокирован
Продолжаем Марафон.
На этой страничке окажутся вместе поэты разных веков : Фёдор Тютчев и Михаил Светлов.
Их объединит выдержка из воспоминаний народного артиста СССР Евгениня Весника.
"Записки артиста"
(отрывок)
Интерлюдии
В 1932 году отец был назначен директором строительства огромного металлургического комбината – Криворожского. Он был человеком, не признававшим никаких льгот и привилегий, фанатически преданным работе, с обостренным чувством справедливости. Будучи директором крупнейшего завода, отец получал оклад в два раза меньше оклада матери, заведовавшей птицефермой. И назывался его оклад – парт-максимум. Он стеснялся надеть новый костюм, давал его поносить брату, а затем, уже поношенный, надевал на себя. Автомобиль, выделенный ему наркомом для служебного пользования, посылал для перевозок больных рабочих, женщин, детей. На работу часто ездил на трамвае вместе с рабочими. Праздновал новоселья в бараках вместе с ними, знал почти всех по имени и отчеству.
На Украине свирепствовал голод… Однажды мать приняла от хозяйственников подарок: маленький бочонок сельдей, килограммов на 5–6. Отец, узнав об этом, замахнулся на мать. Не ударил, но замахнулся и сдержал себя. Я это видел. Потом заставил мать отнести бочоночек хозяйственнику, жившему с нами в одном доме.
Моя мама до Гражданской войны училась в консерватории. После войны пела в опере, и лишь переход отца на дипломатическую работу за рубежом прервал ее музыкальную карьеру. А узнав, что после работы в Германии отца ждет работа по восстановлению индустрии в России, она успела окончить у немецких специалистов курсы по птицеводству, чтобы быть полезной на новом месте работы. И надо сказать, оказалась очень полезной: стала заведовать небольшой птицефермой, помогала обеспечивать продуктами буквально голодавших в 1933–1934 годах рабочих и инженеров завода. Помимо этого, она стала инициатором всесоюзного движения жен инженерно-технических работников за улучшение быта трудящегося люда, за что была награждена в 1936 году орденом Трудового Красного Знамени.
В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.
Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»… Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становится ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, неспособным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.
В ноябре, не помню, какого числа, в 5 утра пришли за мамой. Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось – на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в нее кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве. Помню, как мама поцеловала меня и сказала: «Запомни, Женя, родители твои честные люди, и, что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!»
Ее увели, а по радио ровно в 6 часов запели: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!» Мне было 14 лет.
Через два дня, и тоже рано утром, пришли за мной. Два человека: один в штатском, с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой – наш дворник-татарин, очевидно, в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.
У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему «АМО». В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал – в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.
В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера. Мы проследовали по Донской улице мимо завода «Красный пролетарий», объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. Быстро все сообразив, увидев, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и, как мышь, юркнул в открытые спасительные ворота…
Великое спасибо тем ребятам за то, что не испугались, не предали меня, не привлекли внимания охранника ни единым звуком и дали мне возможность избежать их, конечно, суровой судьбы! Если кто-то остался в живых из тех, кто сидел в кузове, и помнит описанный эпизод, примите коленопреклоненное спасибо! Спасибо вам, замечательные бывшие мальчишки!
Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашел – повезло – через несколько минут отходивший поезд на Харьков! Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43-му году своей жизни стал немножко полнеть – раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей все. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца – юриста Ивони. Мне повезло – я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.
Месяц я прожил в темной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец еще до революции начинал слесарить на заводе «Айваз» в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.
Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони – и я в Москве. Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.
Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. Первая фраза после «Здравствуй, Женя», была тихо произнесенная: «Маму тоже взяли?» Я сказал: «Да». Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учебе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой. Со мной поехал какой-то человек, привел меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: «Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме № 42, в квартире 57 по распоряжению М. И. Калинина».
Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал ее постоянным жителем. Остальные три комнаты были украшены сургучом с веревочками и следами грозных печатей. До сих пор я не могу спокойно смотреть на застывшие кружки из сургуча. Они пугают меня своей безжизненностью, мне всегда кажется, что холодный сургуч обязательно таит зло!
Итак, холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь. 15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.
Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. И остался один в 14 лет. Несмотря на пережитую трагедию, я испытываю гордость за отца и мать, ушедших из жизни, победив тех, кто пытался уничтожить их не только физически. Я знаю, что отец победил расстрелявших его. Знаю, что мать победила тех, кто издевался над ней в тюрьмах и лагере, знаменитом лагере «Алжир» под Акмолинском для жен врагов народа, а потом еще в ссылке. Но помнящие мать и здравствующие доселе добрые люди уважительно говорят о ней и ставят в пример другим. Отец и мать реабилитированы. Именем отца названа улица в городе Кривом Роге, открыты мемориальные доски с именем Якова Весника, память о нем сохраняется в музеях завода «Айваз» (ныне объединение «Светлана»), Криворожстроя.
Я счастлив, что до сих пор, будучи уже пожилым человеком, приезжая в Кривой Рог, встречаю людей, вспоминающих отца добрыми словами. А прошло ведь более полувека!
Моя мать после 18-летнего изгнания из общества вернулась в него, преподав многим, и мне в том числе, уроки мужества, стойкости, оставшись после ужасных лет унижений и травли такой же психологически здоровой, энергичной, красивой женщиной, какой была до 1937 года. Это ли не победа над мерзавцами!
Несмотря на крутые повороты в истории страны, из которых толковые, прогрессивные принимаю всей душой, я не могу ни осудительно, ни с иронией отнестись к революционному и партийному фанатизму моего отца. Потому что – я это знаю точно – ни в каких преступлениях и заговорах он не участвовал и был абсолютно честным человеколюбом! Поэтому и расстрелян.
Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то, что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлась эта «забота» о таких освобожденных заключенных, то есть осужденных без предъявления обвинения, «минус 100 городов»), она увлеченно преподавала музыку детям городов Савелово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до «упражнений» вождя с судьбами людскими. И никакого озлобления, никакой трусости – лишь гордое чувство своей невиновности перед Родиной и своего достоинства гражданского, человеческого, политического и женского!
…Улицы Москвы вечером прелестны, хотя и небезопасны… Больше полувека прошло после окончания кровопролитной битвы с врагом, которого мы не боялись, а теперь вот боимся друг друга! Своих боимся! И кровь своих течет! Абсурд! Люди больны! Страна больна! И не потому, что нет колбасы или дешевого пойла, а потому, что стадо людей не знает, куда идти, где и как пастись… Точнее, не понимает стадо, куда и как идти за лучшим, – очень много пастухов. Во время войны знали, что «лучшее» – это Победа! Шли к ней все! Сейчас нет равнозначной замены слову Победа, а если и бывает победа, то для части людей, иной раз маленькой-маленькой части. Каждый ищет свою победу. Маленькую, но свою. А общая – для всех – чахнет, отдаляется от фанфарного торжества… Ах, если бы Всевышний прикончил ЗАВИСТЬ! Ах, если бы все начали работать в охотку – глядишь, все увидели бы на горизонте… цель!! А за ней – новую…
Воспоминания, воспоминания. Настала и моя очередь…
Школа жизни
Девятый и десятый классы 15-й школы города Москвы стали завершением моего среднего образования и началом суровой жизни. Я знал уже, что Серго Орджоникидзе покончил с собой. Знал, что в стране творится беззаконие: арестовывали ночи напролет целыми домами. Около тюрем простаивали очереди родственников в надежде передать узникам хоть что-нибудь из еды или вещей. У некоторых передачи принимали, у некоторых – нет. Ответные записки от арестованных вручали наполовину зачеркнутыми – значит, нам на улице чего-то нельзя было знать о своих родных.
В свои 15 лет я понимал: что происходит что-то обратное тому, что проповедовали своей жизнью и своим трудом мои родители. Меня поражает фарисейство тех, кто утверждает, будто не понимали тогда, в годы великих репрессий, что гибнут миллионы ни в чем не повинных людей, что уничтожаются лучшие умы, что лезет в начальники серятина, погубившая в результате все то, что давало надежду на величие страны. До сих пор никто не покаялся перед Богом за варварство советской действительности. Мало того, есть масса слепцов и фанатиков, которые защищают ее и мечтают все восстановить.
…В нашу квартиру вселили новых жильцов: инженера с семьей в две комнаты, а в третью – выдвиженца из села. Выдвиженец вскоре стал владельцем всего нашего имущества в этой комнате, в которой он прекрасно себя чувствовал. Окружавшая нас вакханалия не помешала, а может быть, помогала ему стать большим начальником – сначала в сфере науки, а затем искусства и культуры. Новые соседи относились ко мне внимательно, даже сочувственно. Выдвиженец, несмотря на то, что, конечно же, был связан с НКВД, помог устроиться на работу подсобным рабочим на завод «Ниогаз».
Зла на них ни на кого не держу, благодарен за все доброе, проявленное в мой адрес. Спасибо, Исидор Леонтьевич, спасибо, Валентина Павловна, спасибо, Иван Данилович!
Чтобы не голодать, понемногу продавал оставленные мне вещи. Немного помогали родственники, подкармливали матери товарищей, учителя. Спасибо им великое!
Моим ангелом-хранителем была учительница литературы Анна Дмитриевна Тютчева. Одинокая пожилая женщина, в отличие от тех, кто утверждал (от трусости), что не понимает происходящего в стране геноцида, прекрасно всё видела и правильно трактовала. Будучи истинно русской интеллигенткой – она правнучка поэта Тютчева – и истинной христианкой, старалась помочь всем, чем могла, слабым, бедным, одиноким. Я стал предметом ее особого внимания: она помогала мне учиться, сдавать экзамены, даже рискуя потерять работу, подкидывала мне шпаргалки.
В 16 лет, учась в 10-м классе, я связался с компанией, не гнушавшейся выпивки, драк и однажды даже поножовщины. На каком-то школьном вечере Анна Дмитриевна подошла ко мне, сидевшему в мрачном настроении в одиночестве, погладила по голове и тихо, почти шепотом, сказала, что всё знает про меня. Что нельзя позорить память о родителях, нужно взять себя в руки, хорошо кончить школу и, вместо того чтобы попусту тратить время на уличные похождения, заниматься в драмкружке, набор в который она объявит через несколько дней и будет сама им руководить. Она называла меня «Женечка», как мама, и погладила по голове. Как мама!
Всё изменилось в моей жизни! Со шпаной расстался, стал успевать в учебе, записался в кружок и был в нем самым активным членом, наверное, потому, что никто из мальчишек так не мечтал стать артистом, как я. Во мне проснулись заглохшие было мечты. Сыграл замечательные роли: Тарталью в «Принцессе Турандот», Сатина в «На дне» и народного артиста в пьесе Гусева «Слава». И никак не подозревал, что сам через 30 лет стану «народным», да еще буду играть на сцене Малого театра, за билетами в который готов был стоять ночами в очереди.
Анна Дмитриевна учила нас понимать, что такое высокое искусство, – литература, живопись, музыка, театр, кино. Разбирала с нами то, что мы видели и читали. Возводила в высокие образы лишь то, что заставляло задуматься, переосмыслить многое в себе. Она была, повторяю, одинока, детей не имела. И поэтому всё материнское, что было в ней от при роды, всё нерастраченное, всё доброе, заложенное в сердце и душу Богом и благородным воспитанием; всё, что так выгодно отличало ее от кожаных тужурок, арестов, тюрем, от коммунистического угарного самообмана, от жестокости людской, от трусости, лжи, предательства, от всего того, на чем держалось и сгнивало общество строителей «светлого будущего»; всё, что было чистого, святого в ней, она щедро отдавала нам, в общем чужой ей ребятне, и особенно щедро тем, чья судьба складывалась тяжело или трагично.
Память о ней, ушедшей от нас много лет тому назад, живет в сердце каждого, кто испил из ее душевного источника волшебной доброты.
Спасибо, Анна Дмитриевна! Спасибо за всё светлое, радостное, что всегда исходило от Вас! Спасибо!
Ее поддержка моих артистических начинаний и ее совет попробовать поступить в театральное училище решили мою дальнейшую судьбу, счастливую судьбу, в которой она продолжала принимать самое живое участие. Каждую мою работу в театре и кино, на радио и телевидении она рецензировала в подробных письмах. А письма на фронт начинала словами «Дорогой мой Голубок!», а кончала пожеланием; «Да хранит тебя Бог!»
Еще много, много раз – спасибо за всё, дорогая, незабвенная Анна Дмитриевна Тютчева!
Мне бы молодость повторить.
Я на лестницах новых зданий,
Как мальчишка, хочу скользить
По перилам воспоминаний.
Эти строчки Михаила Светлова, по-моему, обречены на бессмертие. «Мне бы молодость повторить»!
Ну кто из нас не мечтает об этом? Кто из нас не размышляет над тем, что не так было в жизни, что хотелось бы поправить, переосмыслить. Но, к сожалению, это невозможно. «Хочу скользить по перилам воспоминаний». По поводу воспоминаний у Василия Ключевского есть такие слова: «Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что уходя не умело убрать своих последствий».
-------------------------------------------------------------------------------------------
Фёдор Тютчев
* * *
Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой иx пламенно-чудесной,
Когда иx приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенныx ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
1836
Мотив Гейне (Если смерть есть ночь...)
Если смерть есть ночь, если жизнь есть день —
Ах, умаял он, пестрый день, меня!..
И сгущается надо мною тень,
Ко сну клонится голова моя...
Обессиленный, отдаюсь ему...
Но всё грезится сквозь немую тьму —
Где-то там, над ней, ясный день блестит
И незримый хор о любви гремит...
1869
На возвратном пути
(Отрывок)
2
Родной ландшафт... Под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой
Синеет даль - с ее угрюмым лесом,
Окутанным осенней мглой...
Всё голо так - и пусто-необъятно
В однообразии немом...
Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе.
Как свет дневной, его тускнеют взоры,
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера...
1859
* * *
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,-
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
26 февраля 1869
* * *
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел - спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
1851
* * *
О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может.
Нет ни полёта, ни размаху -
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
12-13 декабря 1864
Одиночество
(Из A.Ламартина)
Как часто, бросив взор с утесистой вершины,
Сажусь задумчивый в тени древес густой,
И развиваются передо мной
Разнообразные вечерние картины!
Здесь пенится река, долины красота,
И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;
Там дремлющая зыбь лазурного пруда
Светлеет в тишине глубокой.
По темной зелени дерев
Зари последний луч еще приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает,— и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В иссохшем сердце места нет!..
По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,
И мертвого согреть бессилен солнца свет.
С холма на холм скользит мой взор унылый
И гаснет медленно в ужасной пустоте;
Но, ах, где встречу то, что б взор остановило?
И счастья нет, при всей природы красоте!..
И вы, мои поля, и рощи, и долины,
Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!
И что мне в вас теперь, бездушные картины!..
Нет в мире одного — и мир весь опустел.
Встает ли день, нощные ль сходят тени,—
И мрак и свет противны мне...
Моя судьба не знает изменений —
И горесть вечная в душевной глубине!
Но долго ль страннику томиться в заточенье.
Когда на лучший мир покину дольный прах,
Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье,
Где солнцы истинны в нетленных небесах?..
Тогда, быть может, прояснится
Надежд таинственных спасительный предмет,
К чему душа и здесь еще стремится,
И токмо там, в отчизне, обоймет...
Как светло сонмы звезд пылают надо мною,
Живые мысли Божества!
Какая ночь сгустилась над землею,
И как земля, в виду небес, мертва!..
Встает гроза, и вихрь, и лист крутят пустынный!
И мне, и мне, как мертвому листу,
Пора из жизненной долины,—
Умчите ж, бурные, умчите сироту!..
между 1820 и 1822
--------------------------------------------------------------------------------------
Михаил Светлов
Артист
Иосифу Уткину
Четырем лошадям
На фронтоне Большого театра —
Он задаст им овса,
Он им крикнет веселое «тпру!».
Мы догнали ту женщину!
Как тебя звать? Клеопатра?
Приходи, дорогая,
Я калитку тебе отопру.
Покажу я тебе и колодец,
И ясень любимый,
Познакомлю с друзьями,
К родителям в гости сведу.
Посмотри на меня —
Никакого на мне псевдонима,
Весь я тут —
У своих земляков на виду.
В самом дальнем краю
Никогда я их не позабуду,
Пусть в моих сновиденьях
Оно повторится стократ —
Это мирное поле,
Где трудятся близкие люди
И журавль лениво бредет,
Как скучающий аристократ.
Я тебе расскажу
Все свои сокровенные чувства,
Что люблю, что читаю,
Что мечтаю в дороге найти.
Я хочу подышать
Возле теплого тела искусства,
Я в квартиру таланта
Хочу как хозяин войти.
Мне б запеть под оркестр
Только что сочиненную песню,
Удивительно скромную девушку
Вдруг полюбить,
Погибать, как бессмертный солдат
В героической пьесе,
И мучительно думать в трагедии:
«Быть иль не быть?»
Быть красивому дому
И дворику на пепелище!
Быть ребенку счастливым,
И матери радостной быть!
На измученной нашей планете,
Отроду нищей,
Никому оскорбленным
И униженным больше не быть!
И не бог поручил,
И не сам я надумал такое,
Это старого старше,
Это так повелось искони,
Чтобы прошлое наше
Не оставалось в покое,
Чтоб артист и художник
Вторгались в грядущие дни.
Я — как поле ржаное,
Которое вот-вот поспеет,
Я — как Скорая помощь,
Которая вот-вот успеет,—
Беспокойство большое
Одолевает меня,
Тянет к людям Коммуны
И к людям вчерашнего дня.
По кавказским долинам
Идет голодающий Горький,
Пушкин ранен смертельно,
Ломоносову нужно помочь!..
Вот зачем я тебя
Догоняю на славной четверке,
Что мерещится мне
В деревенскую долгую ночь!
1948
Призрак бродит по Европе
Призрак бродит по Европе,
Он заходит в каждый дом,
Он толкает,
Он торопит:
«Просыпайся!
Встань!
Идем!»
По Европе призрак бродит,
По заброшенным путям,
Он приходит,
Он уходит,
Он бредет по деревням.
Ветер бьется под кудлатой,
Под астральной бородой,
Пахнет ландышем и мятой,
Дышит классовой борьбой.
По Европе бродит призрак,
Что-то в бороду ворчит,
Он к романтикам капризным,
Как хозяйственник, стучит.
Мир шатается под взглядом
Воспаленных, гнойных глаз...
Он хозяйственным бригадам
Дал рифмованный приказ.
Он порою неурочной
Заглянул ко мне домой,
И спешит Дальневосточной
Отнести подарок мой.
Он идет сквозь лес дремучий
И бормочет все одно:
«Мчатся тучи, вьются тучи,
Петушок пропел давно!»
Соучастник, соглядатай —
Ночь безумеет сама,
Он при Энгельсе когда-то,
Он давно сошел с ума.
Он давно в дорогу вышел,
И звучит, как торжество,
И звучит, как разум высший,
Сумасшествие его.
1929
Друзьям
(«Мне бы молодость повторить …»)
Мне бы молодость повторить ―
Я на лестницах новых зданий,
Как мальчишка, хочу скользить
По перилам воспоминаний.
Тем, с которыми начат путь,
Тем, которых узнал я позже,
Предлагаю года стряхнуть,
Стать резвящейся молодежью.
Дружбы нашей поднимем чаши!
Просто на дом, а не в музей
Мы на скромные средства наши
Пригласили наших друзей.
Как живете вы? Как вам дышится?
Что вам слышится? Как вам пишется?
Что вы делаете сейчас?
Как читатель? Читает вас?
На писательском вернисаже
Босиком не пройтись ли нам
Под отчаянным ливнем шаржей,
В теплых молниях эпиграмм?
И, любовью к друзьям согреты,
Проведем вечерок шутя…
Шутка любящего поэта ―
Как смеющееся дитя.
1960
Вадим Шарыгин (01.07.2025 10:48:32) Заблокирован
Возвратимся к Бродскому.
Иосиф Бродский
Новая жизнь
Представь, что война окончена, что воцарился мир.
Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
или дрозд, а не юнкерс, щебечет на ветке «чирр».
Что за окном не развалины города, а барокко
города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.
Люди выходят из комнат, где стулья как буква «б»
или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
Они не нужны, никому, только самим себе,
плитняку мостовой и правилам умноженья.
Это ― влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
Представь, что все это ― правда. Представь, что ты говоришь
о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.
Жизнь начинается заново именно так ― с картин
изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
С порожденного ими чувства, что ты один
смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
Их кричащие краски, их увядшие рты
тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.
Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
их привязанность к месту, качества Пенелопы,
то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.
Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова ―
обратное языку пламени: монологу,
пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
что в тебе оно видело мало проку,
мало тепла. Поэтому ты уцелел.
Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
местных помон, вертумнов, венер, церер.
Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.
Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
на стол ложатся вальты неизвестной масти.
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
букв, слагаясь невольно то в «бетси», то в «ибрагим»,
перо выводя за пределы смысла и алфавита.
Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким «ц»;
классическая перспектива, где не хватает танка
либо ― сырого тумана в ее конце;
голый паркет, никогда не осязавший танго.
В новой жизни мгновенью не говорят «постой»:
остановившись, оно быстро идет насмарку.
Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
их стороны черкнуть «привет» и приклеить марку.
Белые стены комнаты делаются белей
от брошенного на них якобы для острастки
взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
Многое можно простить вещи ― тем паче там,
где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
любопытства к этим пустым местам,
к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.
Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
будучи непрерывен ― вроде самопознанья.
В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
на перроне в плаще, приходит без опозданья.
Там, где есть горизонт, парус ему судья.
Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
И если кто-нибудь спросит: «Кто ты?» ответь: «Кто я,
я ― никто», как Улисс некогда Полифему.
1988
Вадим Шарыгин (01.07.2025 10:56:34) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Вадим Шарыгин
Обращение к Бродскому
Ко Дню Рождения Иосифа Бродского
Стихотворение обращается к Бродскому, как обращается читатель к поэту и поэт к поэту, сквозь время и пространство, на языке поэзии (перевод с небесного на русский), обращается к гражданину республики Поэзия, в которой «содержание» и «смысл» строк находятся не на их поверхности, но и не под замками «амбаров света» – присутствует в анфиладе поэтических картин, продолжающих, отчасти, перекрывающих друг друга; иначе говоря, пребывает в созданных возможностях для обогащения воображения, для утончения восприимчивости, когда текст воспринимается не в виде задачки с ответом и не построчно, но как единое целое, текучее наподобие родника, утоляющего жажду или просто ласкающего глаз и слух.
Поставить на крыло слова,
Иль высвободить с рук – летучий облик слова, –
Вот то, что сблизит с памятью о вас
и что разъединит.
Поговорим, сперва,
О том, как в Питер ветер снова
Врывается, и к ржавчине магнит
Седого взгляда – к ржавым мыслям не причастен
И брода нет в окне. И Бродского. И бред
Острейших строк – миг папиросный рвёт на части...
Косящий бег косуль приносят на обед.
Сейчас начнёт хромать размер и, будто сходня,
Я, отходя на отстояние руки
От кромки верности словам,
пытаясь смысл постигнуть,
варево господне,
Взвожу, впритык к вискам, калёные курки!
...Мартынова рука – с ней поравняться? –
На высоте глубоких карих глаз,
Да так, чтоб песнями высокогорных наций
Наполнились ущелья в поздний час!
Настигнуты судьбой – Печорин с Бэлой –
Надежды кончились, стоим, молчим,
Засматриваясь в звёзды ночью белой,
Угадывая призрачность причин –
Весомой неподвижности, цветущей
Громады павших в омуты лесов
В тот миг, кода в чащобах млечной гущи
Глазищи заохотившихся сов...
Неисцелима набережных готика
От серой, водянистой, злой тоски.
В колодцах Петербурга с серым котиком
Мы ночью беглой сделались близки:
Шли по верёвкам бельевым, давно оборванным,
Заглядывали в гладкий мрак глазниц
Квартирных окон, растекались ворванью –
Ворованными радостями лиц –
По улицам, по тропам, трапам, кажется,
Искали талый лёд чужой строки,
И знали точно: если дёгтем мажется
История, то вымрут старики...
Которые с е2 на е4 в летнем зное
Годами начинали белых ход.
Гудком охрипшим над страной заноет
Бредущий в Чердынь с бредней пароход.
Отдаст концы, от пристани отчалит:
Иосиф к Осипу – завесит гостя ночь.
В кармане пиджака клочок печали,
Встречайте, провожайте наших прочь,
О, люди мира, завсегдатаи таверны,
В которой пляшут кружки на столах!
И фолиант чудес, потрёпанных наверно,
Валяется во всех пяти углах.
Когда я на руки беру строку, несу куда-то,
Когда, озвучивая майский ритм, смотрю в густой,
В туман укутанный порыв, в лучах Арбата
Ко мне приходит вечность на постой.
И разольётся «Новогоднее» по чашам –
На всех, кто в кровь – по капли по одной!
Как Б у д д а, недвижим лучей разбег по чащам,
Как б у д т о бы не мысль всему виной,
А ливень, вровень с ртами, захлебнула –
Неисчислимых горл ряды – вода
С необозримых гор и эхо гула
Промчалось сквозь ночные города.
...И брода нет в огнях. И Бродского. И Бреда*
В честь снов Голландии наяривает джаз.
Я душу отдал за стихи, рассвет вчерашний предал,
Чтоб звёзды вычерпать в каналах, напоказ
Пройтись вслед вам по дну Венеции, на Мойке
Отталкивать судьбу шестом от дна.
И звук перемещать, как крановщик на стройке
Ведёт стрелу... Жизнь чайками слышна!
И г о в о р батарей, от Ленинграда до Бреслау,
И в о р о г у дверей – в Макеевке, в Ясиноватой,
И сговор ночи майской с тучами, удавшийся на славу,
Девчонка в этажерке, в гимнастёрке, чуточку великоватой,
Из песни Евтушенко и Крылатова...
И многое ещё, читай, проглатывай,
Смотри, во все глаза! Вот, только: «Б р о д, кому!?»
И ветер поворачивает к Б р о д с к о м у,
Идущему по неисхоженным по крышам городам,
По бельевой верёвке над сурьмой колодца
Четырёхгранки питерской,
об иглы уколоться
Ослепших матерей... Я, будто орден в руки передам, –
Остывший крик: «Эй, с ветчиною б у т е р б р о д, кому!»,
Невольно в кому опрокидываясь – к Бродскому...
Куда живём, зачем всё это надо?
«Читателя, советчика, врача!» –
Извечен крик, как алый привкус яда.
Пусть, вымысел правдивый, сгоряча,
Лавируя меж публикой сонливой,
Прилаживает простынь к тишине,
Чтоб кадры: пони с выкрашенной гривой
Катает мальчика по кругу, на спине...
*Бреда – городок в Нидерландах, там проходят ежегодные джазовые фестивали
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2023
Свидетельство о публикации №123051904511
Вадим Шарыгин (01.07.2025 12:50:54) Заблокирован
Краткая антология русского верлибра
Александр Сумароков (1717—1777)
Из 4 псалма
Внегда призватити ми.
Когда взываю я к Тебе, оправдающий мя Боже,
Творящий мне в тесноте пространство;
Помилуй мя и услыши молитву мою!
О вельможи! доколе честь моя ставится мне бесчестием?
Доколе любите суетные вымыслы?
Увидите, яко творит Господь чудеса над своим преподобным,
И слышит его взывающа
Бойтеся и не согрешайте!
Буди слово Его, во время ваших совещаний, в сердцах ваших:
А вы успокойтеся!
Жертвуйте, жертвою праведною,
И уповайте на Господа!
Многие глаголют тако: кто явит нам время лутче сего времени:
Ты, о Господи явиши, светом лица Твоего:
Ты дашь веселье сердцу моему,
Паче изобилия пшеницы и вина.
Засну спокойно:
Ибо тобою жилище мое безопасно будет.
Василий Розанов (1856—1919)
Близки к верлибру многие записи Василия Розанова, не претендующие на «стихи», иногда он и располагает свой текст «построчно», продолжая далее уже линейно, прозой:
Молитва — или ничего.
Или:
Молитва — и игра.
Молитва — и пиры.
Молитва — и танцы.
Но в сердцевине всего — молитва.
Есть «молящийся человек» — и можно всё.
Нет «его» — и ничего нельзя.
Это мое «кредо» — да сойду с ним в гроб...
Я начну великий танец молитвы. С длинными трубами, с музыкой, со всем: и все будет дозволено, потому что все будет замолено. Мы всё сделаем, потому что после всего поклонимся Богу. Но не сделаем лишнего, сдержимся, никакого «карамазовского»: ибо и в «танцах» мы будем помнить Бога и не захотим огорчить Его.
Розанов В. В. Уединенное. СПб.,1912.
Николай Рерих (1874—1947)
В танце
Бойтесь, когда спокойное придет
в движенье. Когда посеянные ветры
обратятся в бурю. Когда речь людей
наполнится бессмысленными словами.
Страшитесь, когда в земле кладами
захоронят люди свои богатства.
Бойтесь, когда люди сочтут
сохранными сокровища только
на теле своем. Бойтесь, когда возле
соберутся толпы. Когда забудут
о знании. И с радостью разрушат
узнанное раньше. И легко исполнят
угрозы. Когда не на чем будет
записать знание ваше.
Маленькие танцующие хитрецы!
Вы готовы утопить себя
в танце.
1916
Рерих Н. К. Цветы Мории. Берлин: Слово, 1921.
Большинство стихов Рериха «замаскированные» белые. Этакие философские логаэды, стихи восточного проповедника Серебряного века. Интересно, что Рерих часто пользуется переносом (анжамбеманом), сбивающим метр и удваивающим количество значимых пауз в стихах.
Осип Мандельштам (1891—1938)
Нашедший подкову
(Пиндарический отрывок)
Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе.
Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.
А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода,—
Говорим:
...И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.
С чего начать?
Всё трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.
Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других, —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха,
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между ладоней.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля. -
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает;
«Я дам тебе яблоко», или: «Я не дам тебе яблока».
И лицо его точный слепок с голоса, который произносит эти слова.
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.
Так,
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит,
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
Человеческие губы, которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие —
голову;
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого.
1923
Журнал «Красная новь». 1923. № 2
Николай Заболоцкий (1903—1958)
Искусство
Дерево растёт, напоминая
Естественную деревянную колонну.
От нее расходятся члены,
Одетые в круглые листья.
Собранье таких деревьев
Образует лес, дубраву.
Но определенье леса неточно,
Если указать на одно формальное строенье.
Толстое тело коровы,
Поставленное на четыре окончанья,
Увенчанное храмовидной головою
И двумя рогами (словно луна в первой четверти),
Тоже будет непонятно,
Также будет непостижимо,
Если забудем о его значенье
На карте живущих всего мира.
Дом, деревянная постройка,
Составленная как кладбище деревьев,
Сложенная как шалаш из трупов,
Словно беседка из мертвецов, —
Кому он из смертных понятен,
Кому из живущих доступен,
Если забудем человека,
Кто строил его и рубил?
Человек, владыка планеты,
Государь деревянного леса,
Император коровьего мяса,
Саваоф двухэтажного дома, —
Он и планетою правит,
Он и леса вырубает,
Он и корову зарежет,
А вымолвить слова не может.
Но я, однообразный человек,
Взял в рот длинную сияющую дудку,
Дул, и, подчиненные дыханию,
Слова вылетали в мир, становясь предметами.
Корова мне кашу варила,
Дерево сказку читало,
А мертвые домики мира
Прыгали, словно живые.
1930
Литературно-художественный иллюстрированный сборник «Тарусские страницы». Калуга: Книжное издательство, 1961.
Даниил Хармс (1905—1942)
Молитва перед сном 28 марта 1931 года в 7 часов вечера
Господи, среди бела дня
накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть, Господи,
и пока я сплю накачай меня, Господи,
Силою Твоей.
Многое знать хочу,
но не книги и не люди скажут мне это.
Только Ты просвети меня, Господи,
путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами,
быстрого к управлению слов
и прилежного к восхвалению имяни Бога
во веки веков.
Хармс Д. Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб.: Академический проект, 1997.
Ксения Некрасова (1912—1958)
* * *
А земля наша прекрасна.
И, может быть, одинока
среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы —
ещё не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зелёной
и сочной земле.
Весна
Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез,
а прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
«Тише, пожалуйста, —
это подснежники...»
* * *
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
Некрасова К. А. В деревянной сказке: Стихотворения. М.: Художественная литература, 1999.
Александр Яшин (1913—1968)
К тебе обращаюсь, душа моя
Когда меня еще не было,
поэзия существовала.
Поэзия останется,
когда меня уже не будет.
Она повсюду:
в природе, в людях,
во мне
и вне меня,
как световые лучи
и как радиоволны —
в атмосфере
и в космосе.
Стихи существуют и ненаписанные,
незарифмованные,
ненапечатанные,
еще не почувствованные никем,
как антимир,
и пока не уловленные,
как биотоки Вселенной.
А поэт — вроде приемника.
И если он настоящий поэт,
не сбитый с толку славой и наградами,
не чиновник, а человек,
думающий и страдающий,
он пропустит волны поэзии
через свою судьбу,
через свою душу.
Весь мир — поэзия.
И я обращаюсь к тебе, душа моя,
будь хорошим приемником,
чутким,
многодиапазонным,
всеволновым, как двадцатый век,
приглушена одна волна,
переходи на другую,
чтобы ощутить поэзию,
как биотоки людских сердец.
1964
Яшин А. Я. Живая вода: Стихотворения. М.: Русская книга, 2003.
Иван Буркин (1919—2011)
Кстати
Окна заглядывают в глаза прохожих
и те обороняются
галстуками и шляпами.
Кстати о шляпах.
Шляпа является шляпой тогда,
когда она
окружает головокружение
и описывает англичанина.
В шляпе просторно тем,
кому тесно в кровати.
Шляпа отвечает на вопросы
биржи и банков.
Но вернемся к окнам. Они
переваривают улицу,
развивают любопытство,
настраивают нервы.
Кстати о нервах. Они
оплакивают зубы,
ограничивают разум и тот,
как разболтанное колесо,
слетает с оси
и катится к чертовой матери,
а потом в дурдом.
(Вот это эпопея!)
Кстати о дурдоме.
В нем вырабатывают дураков,
ибо без дураков нельзя быть умным.
Поэтому возвращаться к шляпам не стоит.
Альманах «Встречи». Филадельфия, 1990.
Часы
1
Часы поют
черную азбуку времени.
2
Это с детства
знакомое лицо.
Спокойное,
равнодушное,
холодное.
На нем двенадцать ран,
двенадцать ударов,
двенадцать шагов,
двенадцать узлов
двенадцать гнезд,
двенадцать голубей
моего времени.
3
Двенадцать этажей разочарования,
двенадцать ступеней к палачу,
двенадцать дверей в неизвестность,
двенадцать вопросов к Богу.
Журнал «Новый мир». 1995. № 2.
Михаил Панов (1920—2001)
Лингвист, литературовед, публицист и поэт, доктор филологических наук,
один из наиболее значительных представителей Московской фонологической школы.
О Пушкине
Пушкин не знал пишущей машинки.
Пушкин не знал лифта.
Пушкин не знал пшенного концентрата.
Пушкин не смотрел телевизор.
Не только звукового, даже немого кино не знал Пушкин.
(А что не знал цветного, то это ему повезло.)
Пушкин не знал электрических звонков.
И ему приходилось, когда он приходил в гости,
Наверное, дергать веревку.
Или поворачивать штырь.
(Но, скорей всего, его заранее ждали,
Смотрели в окна, бежали навстречу
И радовались ему.)
Пушкин не знал хоккея, футбола и не забивал козла.
Но все-таки многое знал Пушкин.
* * *
Велимир Хлебников.
Похожий на думающее облако.
Похожий на страстный сухой муравейник.
Похожий на исповедь кенгуру.
Похожий на философствующие часы.
Только на себя похожий.
Победа
Вечер умер.
Еще крошится бормотня в окопах.
Черствые шутки
из солдатского вещмешка:
— Ты, брат, башку
поверх окопа не суй.
Сделают тебе в набалдашнике дырку —
чем будешь ее затыкать?
...Посмеялись
и размыты,
разъяты весенней ночью... сном.
А утром!
Человек перескочил бруствер
и пошел по траве.
Днем. В рост. Спокойный.
Идет! Живой!
(Христос, идущий по водам... Чудо!)
Не верю! Остолбенел. Почему?!
Все во мне кричит...
Понял:
победа!
1945. Карпаты. После ухода немцев.
Декабрь сорок шестого
Кончилась громкая гибель!
Всюду, везде
ходят люди, не пригибаясь.
Не растут вокруг них
кусты стремительной смерти.
Не вздымаются до небес сады
из дыма, и пепла, и криков.
Не так уж страшно стало теперь
быть человеком:
можно не прикидываться, хитря,
кустом, землей, зверем, снегом, пустотой.
О вы! За много лет —
случайно не убитые,
по недосмотру живые!
Мир вам!
Пусть смерть, слепая, ищет вас —
а не вы ее!
Кончился грохот на западе и востоке.
Всем — мир!
Всем! А боль,
нестерпимая —
пусть она схлынет!
Отойдет!
Или хоть замрет, затаится...
Белые хлопья
падают, падают.
Забвенье.
Тишина. Снег.
1946
Панов М. В. Тишина. Снег: Стихи разных лет» М.: Carte Blanche, 1998; Олени навстречу: Вторая книга стихов М.: Carte Blanche, 2001.
Юрий Левитанский (1922—1996)
Воспоминанье о скрипке
Откуда-то из детства
бумажным корабликом,
запахом хвойной ветки,
рядом со словом полька
или фольга,
вдруг выплывает
странное это слово,
шершавое и смолистое —
канифоль.
Бумажный кораблик,
елочная игрушка
скрипочка,
скрипка.
Шумные инструменты моего детства —
деревянные ложки,
бутылки,
а также гребенки,
обернутые папиросной бумагой —
это называлось тогда
шумовым оркестром
и были там свои гении и таланты,
извлекавшие из всего этого
звуки,
потрясавшие наши сердца.
Я играл на бутылках,
на деревянных ложках,
я был барабанщиком
в нашем отряде,
но откуда
это воспоминанье о скрипке,
это шершавое
ощущенье смычка,
это воспоминанье
о чем-то,
что не случилось?
Журнал «Юность». 1969. № 8.
Владимир Солоухин (1924—1997)
Как выпить солнце
Профаны,
Прежде чем съесть гранат,
Режут его ножом.
Гранатовый сок по ножу течет,
На тарелке красная лужица.
Мы
Гранатовый сок бережем.
Обтянутый желтою кожурой,
Огромный,
Похожий на солнце плод
В ладонях медленно кружится,
Обсмотришь его со всех сторон:
Везде ль кожура цела.
А пальцы уж слышат сквозь кожуру
Зерна —
Нежные, крупные,
Нажмешь легонько
(Багряна мгла!),
Кровью брызнули три зерна
(Впрочем, брызгаться тесно там —
Глухо и сочно хрупнули).
Теперь осторожно мы мнем и мнем
Зерна за рядом ряд.
Струи толкутся под кожурой,
Ходят, переливаются.
Стал упругим,
Стал мягким жесткий гранат.
Все тише, все чутче ладони рук:
Надо следить, чтоб не лопнул вдруг —
Это с гранатом случается.
Терпенье и нежность — прежде всего!
Верхние зерна — что?!
Надо зерна
Суметь
Достать в глубине,
В середине размять их здорово...
И прокусить кожуру,
И ртом
Глотками сосущими пить потом,
В небо подняв драгоценный плод
И
Запрокинув голову!
1960
Солоухин В. Как выпить солнце. М.: Советский писатель, 1961.
Николай Панченко (1924—2005)
У меня есть очень простая идея
У меня есть очень простая идея:
Я хочу, чтобы всем было хорошо.
— Твой Панченко, — говорят про меня, —
Хочет, чтобы всем было хорошо.
Но ведь так не бывает!
Чтобы всем хорошо, — говорят, —
Этого еще никогда не хватало на всех:
И если одним хорошо,
То оттого только,
Что другим плохо.
— О, — говорю я, —
Тогда хорошо, если плохо:
Тогда человеку хорошему
Никогда не должно быть хорошо.
— Я ведь тоже, — говорю я, —
Могу овладеть вашей логикой,
По которой все мы — более или менее —
Негодяи...
Но откуда вы взяли, — я продолжаю, —
Что хорошего не хватает на всех?
Это денег, которые вы делаете,
Не хватает на всех.
А хорошего,
чего вы не делаете,
Хватает, если не лить в эту воду жизни
Всю грязь нашего последовательного
Человекоустройства
Но скорее вы согласитесь, что вы негодяи,
Чем признаете, что всего хватает на всех.
Потому что негодяй — это хорошо:
Он берет, что близко,
И не опасается, что делает плохо.
— Конечно, — говорит он, — кому-нибудь
должно быть плохо,
Но сегодня моя очередь
Получать свое «хорошо».
Он говорит:
— такова жизнь полосатая,
И все мы в ней то антилопы,
то тигры. —
И когда ему хорошо, он улыбается тигром,
Мерзкой кошкой
С вонючей мышкой в зубах.
И нет для него большего мерзавца, чем тот,
Кто хочет, чтобы всем было хорошо.
И нет для меня большего мерзавца, чем он,
Когда он приближается ко мне, как зараза, —
тогда меня оставляет
терпение,
Тогда я, как и он, вдруг не могу ждать,
Чтобы стало всем хорошо,
И, опершись на ближайшую чашу весов,
Нарушаю
Уже почти совершеннее
Равновесие...
Альманах «День поэзии 1981». М., 1981.
Евгений Винокуров (1925—1993)
«Да и сам русский язык, который, по гоголевскому выражению, „уже сам по себе поэт“, весь в движении, в становлении. Бесконечны возможности рифм, бесконечны, как в шахматах, возможности инверсий, еще впереди неисчерпаемые возможности белого и свободного стиха».
«Но в поэзии необходим не только тяжкий могучий молот нового, но и устойчивая, крепкая, сопротивляющаяся наковальня старого...»
Моими глазами
Я весь умру. Всерьез и бесповоротно.
Я умру действительно.
Я не перейду в травы, в цветы,
В жучков. От меня ничего
Не останется. Я не буду участвовать
В круговороте природы.
Зачем обольщаться? Прах,
Оставшийся после меня, — это не я.
Лгут все поэты! Надо быть
Беспощадным. «Ничто» — вот что
Будет лежать под холмиком
На Ваганькове.
Ты придешь, опираясь на зонтик,
Ты постоишь над холмиком,
Под которым лежит «Ничто»,
Потом вытрешь слезу...
Но мальчик, прочитавший
мое стихотворение,
Взглянет на мир
Моими глазами.
1963
Женщина
Весна. Мне пятнадцать лет. Я пишу стихи.
Я собираюсь ехать в Сокольники,
Чтобы бродить с записной книжкой
По сырым тропинкам.
Я выхожу из парадного.
Кирпичный колодец двора.
Я поднимаю глаза: там вдалеке, в проруби,
Мерцает, как вода, голубая бесконечность.
Но я вижу и другое.
В каждом окне я вижу женские ноги.
Моют окна. Идет весенняя стирка и мойка.
Веселые поломойни! Они, как греческие празднества,
В пору сбора винограда.
Оголяются руки. Зашпиливаются узлом волосы.
Подтыкаются подолы. Сверкают локти и колени.
Я думаю о тайне кривой линии.
Кривая женской фигуры!
Почему перехватывает дыхание?
О, чудовищное лекало человеческого тела!
Я опускаю глаза. Хочу пройти через двор.
Он весь увешан женским бельем на веревках.
Это — огромная выставка интима. Музей исподнего.
Гигантская профанация женственности.
Здесь торжествуют два цвета: голубое и розовое.
В чудовищном своем бесстыдном разгуле плоть
Подняла эти два цвета, как знамя,
Коварно похитив их у наивности.
Я пытаюсь все-таки прорваться на улицу,
Увернувшись от наволочки.
Я ныряю под ночную сорочку,
Я выныриваю так, что шелковые,
Чуть влажноватые чулки
Проволакиваются по моему лицу.
Я поднимаю глаза. Там, вдалеке, в проруби,
Как вода, мерцает голубая бесконечность.
Я облегченно вздыхаю.
Но вижу, что и там проплывает облако,
Округлое,
как женщина.
1962
Винокуров Е. М. Земные пределы. М.: Советская Россия, 1965.
Геннадий Алексеев (1932—1987)
В 1969 году Геннадий Алексеев подготовил первый сборник своих стихов, на который написал внутреннюю (по заказу издательства) положительную рецензию Иосиф Бродский, вроде бы противник верлибра! Книга Алексеева «На мосту» пролежала, однако, в издательстве семь лет и вышла только в 1976 году. Из внутренней рецензии Иосифа Бродского: «Главный эффект, производимый верлибром Алексеева, — это чудо обыденной речи. ...Мы видим доселе не замечавшуюся нами пластику обыденных оборотов, их своеобразную гармоничность, и тем самым наше отношение к словам, к собственной ежедневной речи и сама эта речь углубляются».
Вариация на тему о печали
Печально я гляжу на настоящее
хотя многие, глядя на него,
просто умирают от смеха
печально я гляжу в будущее
хотя многие ждут его
как манны небесной
и на прошлое я поглядываю с печалью
хотя многие поминают его
только добром
ишь какой печальный нашелся! —
говорят обо мне многие —
выкинуть его из настоящего!
не пускать его в будущее!
отнять у него все прошлое!
пусть болтается
вне времени и пространства!
я слушаю и не обижаюсь:
многим ведь печаль недоступна
и они сердятся
В музее
У богоматери
было очень усталое лицо.
— Мария, — сказал я, —
отдохните немного.
Я подержу ребенка.
Она благодарно улыбнулась
и согласилась.
Младенец
и впрямь был нелегкий.
Он обхватил мою шею ручонкой
и сидел спокойно
Подбежала служительница музея
и закричала,
что я испортил икону
Глупая женщина.
* * *
Протяни руку,
и на твою ладонь
упадет дождевая капля.
Протяни руку,
и на твою ладонь
сядет стрекоза
большая зеленая стрекоза.
Только протяни руку
и к тебе на ладонь
спустится райская птица
ослепительной красоты.
настоящая райская птица!
Протяни же руку!
чего ты стесняешься —
ты же не нищий.
Постой минуточку с протянутой рукой,
и кто-то положит тебе на ладонь
свое пылкое восторженное сердце.
А если положат камень,
не обижайся,
будь великодушен.
Алексеев Г. И. Избранные стихотворения. СПб.: Геликон Плюс, 2006.
Сергей Кулле (1936—1984)
* * *
Человека, идущего по льду,
поддержите,
подледные струи!
Человека, летящего в небе,
поддержите,
конгресс небожителей!!
Человека, стоящего твердо
на твердой земле,
поддержите,
противные ветры!
А меня,
начиненного глупыми мыслями,
поддержите,
зачинатели всех начинаний!
3 февраля 1983
О счастье
Чтобы выжить, необходимо счастье.
Без счастья
Не спастись никому от холода,
Голода, от людей.
Счастье — помощь.
Я был очень счастлив. Лишь потому
Я все еще жив.
Но, глядя в будущее, с ужасом сознаю,
Сколько еще мне понадобится счастья.
Счастье — помощь.
Силен — кто счастлив.
Крепкий борец и умный учитель
Тот, кто счастлив.
Счастье — помощь.
Кулле С. Л. «Так и всё относительно в мире...»: Основной корпус стихотворений и приложения. М.: Виртуальная галерея, 2021.
Марк Харитонов (1937—2024)
У дороги, на взгорке
У дороги, на взгорке, по пути к Коктебелю
Присели отдохнуть две женщины, молодая и немного постарше,
Обе с большими букетами сине-лилового вереска.
— Что значит общаться с Богом? — говорит молодая. —
Вот у вас есть приёмник с антенной,
Принимает Киев или дальше, Москву.
У других приёмник с антенной сильнее,
Может слышать совсем далеко, хоть Америку.
Есть такие, что могут слышать без всяких антенн —
Голос Бога.
До других ничего не доходит, только окружающий шум,
А они слышат. Вот и всё объяснение.
Слева сияет на солнце море,
Справа темнеет против солнца силуэт Карадага.
В низине между холмами гнётся, шелестит на ветру камыш.
Ветер шумит в ушах.
Сквозь прорехи в облаках расходятся мельничным веером
Светящиеся лучи.
* * *
Мы слишком долго живем, успеваем разочароваться,
Пережить торжество недостойных, крушенье надежд,
Разрушение целых стран, гибель лучших, непонимание
Современников, оргии непотребств, успеваем
Даже понять кое-что, изучая историю, убедиться,
Что так было всегда. Из-под вековых отложений
Извлекают творения гениев, вспоминают их имена,
Всем воздают по заслугам, объясняют причины упадка —
В прошлом. Чтобы дождаться такого при жизни,
Времени не хватает — мы слишком мало живём.
Вино поздних лет
Выдержанное вино, зрелый букет, настоянный на годах,
Проявляется, оживает на нёбе, в глубине языка,
Все богаче, все полноценней. Задерживаешь, смакуешь.
Сколько еще на дне? Сосуд непрозрачен.
Чем меньше, тем драгоценней остаток. Когда каждый глоток
Может оказаться последним — всё обостренней, ярче
Накаляется чувство жизни, всё напряженней душа,
Все насыщенней аромат.
Драгоценней блаженство сна, бессонница перед рассветом —
Время странствий по памяти, вдохновенных открытий.
Не дотлел потревоженный уголек — всколыхнется легкое пламя.
Светится предрассветное тело, сияет лицо любимой.
Разве раньше ты знал, что можно всю жизнь влюбляться,
Не насыщаясь, сходить с ума? Разве старится время?
Все благоуханней настой, все сладостней поздний хмель,
Как бывает только впервые.
Терпкий, выдержанный букет, растворивший в себе, вобравший
Соки земли, где жил, свежесть дождей и гроз,
Растекается с языка по телу, заполняет каждую клетку.
Спадает жар воспаленного солнца, запахи загустевают.
Травы колючи, сухи, но все нежнее цветы.
Удлиняются тени ресниц — солнце заходит за ели.
Вечерние игры детей, их возгласы, лепет внятны, как никогда.
Обновляешься вместе с ними.
Вино в непрозрачном сосуде. Дрожь зябкой осенней лужи,
Благословенье пережитой боли, возвращение из провала,
Лихорадка выздоровления, счастье дышать свободно.
Небывалость небывалого дня, каждого часа, мгновения.
Смакуешь, не торопясь, предвкушаешь с трепетом, но без страха
Еще не испробованное до конца, остаток на дне, вершину,
Поднимая, как тост благодарности за дарованное тебе,
Чашу пока еще недопитой жизни.
Cкрашивать неуют одинокой печальной жизни.
Харитонов М. С. Вино поздних лет. М.: Время, 2018.
Иван Шапко (1939 — ?)
Его стихи остаются разговором одного из одиночеств со всем миром. Собеседник Гераклита и Полифема, он жил рядом с пробегающей мимо смертью, неосторожно заглядывая «по ту сторону жизни». Очень самостоятельный и странный голос из 70-х годов прошлого века. И некое кредо уже в его стихотворении: «не о себе я / хотел сказать».
* * *
До сумерек сидели за столом.
Множество звезд оказалось счетным
и все они лежат
на одной прямой. Инвариантное время
было поставлено во главу угла.
В сумерках напоследок
страшную мысль произнес
собеседник вслух.
Незачем вставать из-за стола.
Молчим.
На осторожные слова решился —
— Гераклит,
но что бы мы делали, если бы
не родились?
* * *
Многочисленно тикающие часы
вот вам вектор пространства
Вырастает
красное дерево Это вечер
Неизбежность симметрий
слепая мысль
голая идея будущей печали
стремительно перебегает
от предмета к предмету
некоторых
еще нет
но синее небе уже летит
кто задумал
все это
смотрит
* * *
Перед подбежавшей к кому-то
смертью
испуганно зашептал
человеческие слова оправдания
случайный
прохожий.
В промежутках между ударами
грома
снова слышен шум дождя.
все ждет тебя солнце,
обнимающее лень
человека и животного.
Тебя — предателя жизни.
* * *
Воздух, воздух осенний воздух
пошел человек
Это я доносчик Богу
на себя и людей
* * *
Быстро я пролетел этот мир.
Кто-то крикнул о помощи...
...не о себе,
Не о себе я
хотел сказать
Журнал поэзии «Плавучий мост». 2016. № 3 (11).
Константин Кедров (р. 1940)
Перспектива
Летающая точка
перспектива
тополиного пуха
куда ты унесешь мое зрение
мир заполнен тополиными перспективами
роятся перспективы
вот скрестились два взгляда
но они невидимы
один не знает
что другой
смотрит в ту же точку
из другого пространства
я и не подозреваю
что иду навстречу тебе
и если удаляюсь
то часто неизвестно откуда
шаг —
и перспектива обнажена
вот встреча поезда с поцелуем
поезд выехал к югу
а поцелуй был направлен в север
столкновение неизбежно
но они прошли друг сквозь друга
не ведая друг о друге
аэроплан поднимался к луне
а наперерез устремился взгляд
в точке пересечения ничего не произошло
слабенькая вспышка
и аэроплан летит
перпендикулярно взору
зрачки роятся
роятся звезды
и тополиный пух
где кто куда откуда с кем никогда
быть может
пересечется
Лобачевский вычислил
неизбежность встречи
всего со всем
даже параллельные линии
встретятся в бесконечности
что уж говорить о непараллельных
летит пчела
унося перспективу в мед.
Сборник стихов «Порыв: Новые имена». М.: Советский писатель, 1989.
Вера Чижевская (р. 1946)
В ритме паузы
Всего лишь черточка,
такая маленькая малозаметная черточка
между датами рождения и смерти...
Иной раз каменотес и высечь ее забывает.
Подумаешь, черточка!
Это всего лишь пауза,
в которую длится
существование человека.
2013
Несостоявшееся предсказание
Ранним утром
к Ковшу Большой Медведицы
стали в очередь облака,
желающие напиться.
Но Ковш как сквозь небо провалился!
И облакам,
не пролившись дождем,
пришлось отправиться
в сторону горизонта.
Чижевская В. А. В ритме паузы: Верлибры / Стихи. Обнинск, 2015.
Геннадий Красников (р. 1951)
* * *
На старости лет
после серьезных занятий
чтения философии
сочинения умных стихов
споров
столкновений
углублений
стремления занять
не последнее место в обществе
выглядеть достаточно серьезным.
После приобретения
болезней суставов
сосудов —
вытащить из картонной коробки
старые юношеские верлибры
весьма несерьезные
и открыть неожиданно для себя
что в начале
мы знаем больше
чем в конце
Сборник «Время Икс: Современный русский свободный стих». М.: Прометей, 1991.
Евгений Брайчук (р. 1948)
* * *
Космический ветер
пронизывает наше сознание,
словно игольное ушко!
Оно — та самая пустота,
какой представляется Человек
в материальном мире
полей и энергий космоса...
* * *
Видеть, воспринимать, уличать, порочить —
Это и значит творить начерно.
Остается лишь переписать набело
С наскальной росписи собственного сердца.
Ведь отражение —
одна из форм цветения
полированного камня...
* * *
Самоанализ!
Когда смотришь в себя,
подкручивая окуляры хромосом,
и оттуда —
лицами, не больше размеров молекулы,
хмурятся и улыбаются только тебе
мириады предков...
Самоанализ сродни почету.
* * *
Помечая любимые стихи звездочкой
и помещая их на свод поэзии,
можно создать собственное звездное небо,
воспринимая основное как фон,
способный время от времени
выплескивать сгустки
горячей материи чувств...
Сборник «Время Икс: Современный русский свободный стих». М.: Прометей, 1991.
Валерий Липневич (р. 1947)
Под звездным небом
холодноватое покалывание звезд
и черная
сосущая пустота
прижался к любимой
и успокоился:
уравновешена
бездна неба
пропастью женщины
Последний снег
Пухлая снежинка
опустилась в лужу,
сразу впитала её темноту
и стала невидимой.
Мягкими тополиными хлопьями,
не заботясь
о своей четкой и прекрасной форме,
равнодушно падали
мириады снежинок.
Переход к воде был неизбежен.
И стоило ль тратиться
на неповторимость,
особенность,
красоту?
На всё, что делает нас
соизмеримыми
с вечностью.
Всё еще живые
Добиваемся успеха.
Теряем
друзей.
Находим женщину.
Теряем
любовь.
Собираем вещи.
Теряем
свободу.
Копим деньги.
Теряем
сердце.
Наживаем годы.
Теряем
время.
Без времени,
без сердца,
без любви...
Но всё ещё живые.
Как?
Зачем?
Сборник «Время Икс: Современный русский свободный стих». М.: Прометей, 1991.
Михаил Орлов (1949—1986)
Противоборство
На голой земле стоит мое голое сердце,
Ему дано отмеривать время,
и оно бьется, несмотря ни на что.
Осыпанное инеем и птичьим пометом,
освистанное всеми ветрами,
голое на голой земле,
оно сжимается в кулак
и наносит удар за ударом
в безмолвие.
Стань вровень с собой
Стань вровень с собой.
У тебя в крови, в памяти есть все,
чтобы улучшить собственную природу,
сделать добрее чувства,
прозрачнее мысли.
Над тобой достаточно потрудились
поколения предков,
неисчислимые, как туман.
Теперь твоя очередь.
Поднимайся!
Расправь плечи!
Работай!
Смело гляди вперед.
Твоя очередь
спрашивать и отвечать.
Похожести
Птицы в утреннем лесу похожи на руки,
которыми причёсываются спросонья деревья,
выходящие из тумана.
Солнце похоже на чернильницу,
доверху наполненную золотыми кляксами,
С чистописанием оно не в ладах!
Тайна молчания состоит в том,
что оно похоже на размышление...
Сборник «Время Икс: Современный русский свободный стих». М.: Прометей, 1991.
Карен Джангиров (1956—2022)
* * *
Я утверждаю, что рифма — категория государственная.
Что баррикады состоят исключительно из верлибров.
Мне не нравится гладь на тишайшем лице пионеров.
Мне по сердцу метель во взъерошенном взгляде Гавроша.
Сборник «Белый квадрат». М.: Прометей, 1988.
Лариса Йоонас (р. 1960)
* * *
Иногда я много работаю и мало сплю
и начинаю забывать свое предназначение
зачем для чего и ради каких целей
меня забросили в этот заснеженный город
вечной зимы
на краю бесконечного света
в бессмысленный круговорот ничтожных и мелких событий
что мне надо делать
кого спасать
во имя каких забытых идей
кто послал меня
не научив до совершенства
не придав мне уникальных качеств
забыв обо мне наконец
оставив меня на попечение
собственного угловатого тела
ограниченного разума
обстоятельств не благоприятствующих свершениям
если бы вспомнить
а пока ни шагу в сторону
на случай если
именно я держу этот мир.
Йоонас Л. Кодумаа. М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017.
Евгений Степанов (р. 1964)
Слова
деревянные слова
железные
алюминиевые
и вдруг
иногда
так все-таки бывает
человеческие
Газета «Поэтоград». 2018. № 44 (352).
Илья Оганджанов (р. 1971)
* * *
послушай как бьется сердце
его косолапые шаги
похожие на «да-да» и «нет-нет»
звучат то глуше то сильнее
будто кто-то идет за тобой по пятам
неотступно и неумолимо
Газета «Литературные известия». 2012. № 5 (85).
Майя-Марина Шереметева
Троллейбус верлибра
замер
прислушался
пошевелил усами
рифмы! ямбы!
сущие дети
загудел как жук
рванул с места
мимо раскрытых окон поэтической «Вены»
«верлейбус иного тролибра»
— сочинил он на ходу
для девушки в узеньких джинсах
— — — но она была в наушниках
* * *
сестры сестры!
ласточки!
можно мне с вами
в разорванный воздух
Шереметева М.-М. А. Рентген крыла. М.: Русский Гулливер: Центр современной литературы, 2019.
Александр Францев (р. 1981)
поэт в России
совсем не то что поэт в СССР
не собирает стадионы
не призывает к борьбе за мир
не выступает в Политехническом
поэт в России
не является совестью нации
узником совести
голосом народа
клеветником
властителем дум
окололитературным трутнем
бездельником
карабкающимся на Парнас
является неизвестно кем
неизвестно откуда
в три часа ночи
— явился! — произносит жена открывая двери
книги поэта не воруют в библиотеках
не сжигают на площадях
стихи не расходятся в самиздате
барышни не учат их наизусть
следователь не приобщает к делу
поэта в России пилит жена
за нехватку денег
погубленную молодость
тесноту в хрущевке
круги под глазами
требует чтобы взялся за ум
бросил писать нашел другую работу
поэт отмалчивается
уходит в себя
вечерами
листает биографию Бродского
смотрит в окно
выходит из себя бьет посуду
понимает что жизнь разрушена
ничего не склеить
собирает осколки
выносит вон
когда он умрет
никто не застрелится на его могиле
2015
------------------------------------------------------------------------------------------
https://reading-hall.ru/publication.php?id=35206
Вадим Шарыгин (02.07.2025 12:48:49) Заблокирован
Итак, граждане поэзии, родные мои крохи эпохи, мы с вами раздвигаем, как свечою, темень пожизненной тусовки обыкновенных в разнообразии людей, продлеваем Марафон поэтичности до необъятности Вечности и спасибо ещё раз социальной сети "Изба-Читальня" и её обитателям, что ещё не загнобили нас до смерти, не утопили в грязи своего добропорядочного существования, что не разорвали в клочья, позволяют нам умирать спокойно, с улыбкой посреди всего отсутствия до костей : культуры общения и честной дружбы, а также братского отношения и уважения к себестоимости настоящих поэтов и читателей, составляющих Небо на земле или Республику Поэзия!
Постепенно будем углубляться в миропонимание и образцы поэзии, как поэзии лучших из лучших.
Впереди, если позволит обстановка, у нас углубление в Пастернака, Мандельштама, Цветаеву, Бродского, Тарковского.
Марафон этот создаёт хороших читателей из никудышных поэтов.
А такое возможно?
Нет!
Тогда, в чём смысл Марафона?
Смысл Марафона - в тех пятнадцати-двадцати годах вперёд, когда "оставшиеся в теле", то есть как бы живые, изрядно помятые бесцельностью и тщетностью попыток, завсегдатаи тусовки наконец-таки впервые в жизни критически оглянутся на себя, на то что сделали и не сделали, на пустоту деяний и пролетевшее мимо время, вот тогда и появится "смысл этого Марафона", возвращение к чистому листу, к первый раз в первый класс, да, уже под занавес существования, но всё-таки с последним взмахом в сторону перемен.
Вы скажите, что обыватели не меняются, что их ни чем не прошибёшь, что можно заглянуть уже сейчас в пятнадцать-двадцать лет тому назад и увидеть там всё такое же как есть в людях сейчас, что тусовка, что любое пребывание в толпе - это кладбище амбиций или могила для развития души, для восприятия. Да, всё это так. Все кто живёт на "хорошо" и "удовлетворительно", как правило имеют "неуд" по главному предмету - "совесть своего предназначения" и путают "хотелки" с призванием. Да, Поэзия - это пространство избранных, избранных кровью сердца, но это пространство с навсегда распахнутыми настежь дверями, это, по сути, непрекращающееся ни на миг, ожидание всех, кто плюёт в глаза, выдаёт желаемое за действительное, бравирует академическим всезнайством, всех, кто когда-нибудь, пусть даже в последний день своей ускользающей жизни, вдруг, очень загорится по-новому взглянуть на неё, на себя самого, на многолетний самообман с жизнью туристом по крови искусства, с жизнью без поэзии жизни, и попросит перемен у самого себя, взмолится о переменах внутри себя. И найдутся возможности. И будет протянута рука навстречу. И свершится такой "бог", который и не снился церковному толкованию бога, свершится Слово есть дело, Слово о свободе от человека, такого каков он есть!
У каждой толпы есть те, кто способен выйти из неё, не участвовать в её благодеяниях, инерции и деградации.
Сборник истеричек со стажем, злобствующих чёрных душою старух, состарившихся алкоголиков трёпа, гидов по стихосложению имени поэзии, ефрейторов смысла, наркоманов простоты хуже воровства, инвалидов совести, тусовщиков досуга на костях и крови поэзии, клоунов арены хлеба и зрелищ и клонов собственной трагедии одиночества, бездельников духа, то есть всей гущи людей с объединяющим многотысячным прозвищем "авторы етио мать", но не авторы собственной жизни, а лишь авторы досуга со стишками - весь этот сборник солянки или нескончаемый папирус одного и того же стихотворения, рассказа, романа со враньём, темы, взгляда на пол метра вперёд - вовсе не безграничен по объёму и его уже давно никто не читает - на небе и в поколениях. Это прошлогодний снег дешёвой современности, умноженный десятикратно на ноль и взятый в корень проблемы остановки в развитии. Обывательство - это и есть разнообразие остановок развития, когда поезд ушёл, а автобуса так и нет, нет у моря погоды, когда делают вид существования себя, когда "кому-то нравится", а счастья от этого нет. Всё давно уже прогнило. Пропиталось пустотой. Проржавело. Все сюсюкания и лобзания друг друга похожи на пир во время чумы мумий в обнимку, под оскалы смеха, милый дребезг косточек над черепом скукотищи и уверения пьяных на плечах друг друга, типа : "Я тебя уважаю, а ты меня уважиажиаешь?!"))
Впереди у нас Пастернак. Ранний.
С т и х о т в о р е н и я,
н е в о ш е д ш и е
в о с н о в н о е с о б р а н и е
* * *
Я в мысль глухую о себе
Ложусь, как в гипсовую маску.
И это смерть: застыть в судьбе,
В судьбе формовщика повязке.
Вот слепок. Горько разрешен
Я этой думою о жизни.
Мысль о себе как капюшон,
Чернеет на весне капризной.
1913
* * *
Сумерки... Словно оруженосцы роз,
На которых их копья и шарфы.
Или сумерки их менестрель, что врос
С плечами в печаль свою арфу.
Сумерки оруженосцы роз
Повторят путей их извивы
И, чуть опоздав, отклонят откос
За рыцарскою альмавивой.
Двух иноходцев сменный черед,
На одном только вечер рьяней.
Тот и другой. Их соберет
Ночь в свои тусклые ткани.
Тот и другой. Топчут полынь
Вспышки копыт порыжелых.
Глубже во мглу. Тушит полынь
Сердцебиение тел их.
1913
Элегия 3
Бывали дни: как выбитые кегли
Ложились в снег двенадцатые дня.
Я видел, миги местничеств избегли,
Был каждый сумрак полднем вкруг меня.
И в пустырях нечаянных игралищ
Терялись вы, ваш целившийся глаз.
Теперь грядущего немой паралич
Расколыхал жестокий ваш отказ.
Прощайте. Пусть! Я посвящаюсь чуду.
Тасуйте дни, я за века зайду.
Прощайте. Пусть. Теперь начну оттуда
Святимых сроков сокрушать гряду.
* * *
Он слышал жалобу бруска
О лезвие косы.
Он слышал... Падала плюска...
И шли часы.
О нет, не шли они... Как кол
Колодезной бадьи
Над севером слезливых сел,
Что в забытьи,
Так время, радуясь, как шест,
Стонало на ветру
И зыбью обмелевших звезд
Несло к утру.
Распутывали пастухи
Сырых свирелей стон,
И где-то клали петухи
Земной поклон.
* * *
Пусть даже смешаны сердца,
Твоей границей я не стану,
И от тебя как от крыльца
Отпрянувшая в ночь поляна.
О, жутко женщиной идти!
И знает этих шествий участь
Преображенная в пути
Земли последняя певучесть.
* * *
Там, в зеркале, они бессрочны,
Мои черты, судьбы черты,
Какой себе самой заочной
Я доношусь из пустоты!
Bокруг изношены судьбою,
Оправленные в города,
Тобой повитые, тобою
Разбросаны мои года...
Лесное
Я уст безвестных разговор,
Как слух, подхвачен городами;
Ко мне, что к стертой анаграмме,
Подносит утро луч в упор.
Но мхи пугливо попирая,
Разгадываю тайну чар:
Я речь безгласного их края,
Я их лесного слова дар.
О, прослезивший туч раскаты,
Отважный, отроческий ствол!
Ты перед вечностью ходатай,
Блуждающий я твой глагол.
О, чернолесье голиаф,
Уединенный воин в поле!
О, певческая влага трав,
Немотствующая неволя!
Лишенных слов стоглавый бор
То хор, то одинокий некто...
Я уст безвестных разговор,
Я столп дремучих диалектов.
1913
* * *
Грусть моя, как пленная сербка,
Родной произносит свой толк.
Напевному слову так терпко
В устах, целовавших твой шелк.
И глаз мой, как загнанный флюгер,
Землей налетевшей гоним.
Твой очерк играл, словно угорь,
И око тонуло за ним.
И вздох мой мехи у органа
Лихой нагнетают фальцет;
Ты вышла из церкви так рано,
Твой чистый хорал недопет!
Весь мартиролог не исчислен
В моем одиноком житьи,
Но я, как репейник, бессмыслен
В степи, как журавль у бадьи.
1913
Близнецы
Сердца и спутники, мы коченеем,
Мы близнецами одиночных камер.
Чьея ж косы горящим водолеем,
Звездою ложа в высоте я замер?
Вокруг иных влюбленных верный хаос,
Чья над уснувшей бездыханна стража,
Твоих покровов мнущийся канаус
Не перервут созвездные миражи.
Земля успенья твоего не вычет
Из возносящихся над снегом пилястр,
И коченеющий близнец граничит
С твоею мукой, стерегущий кастор.
Я оглянусь. За сном оконных фуксий
Близнец родной свой лунный стан просыпал.
Не та же ль ночь на брате, на поллуксе,
Не та же ль ночь сторожевых манипул?
Под ним лучи. Чеканом блещет поножь,
А он плывет, не тронув снов пятою.
Но где тот стан, что ты гнетешь и гонишь,
Гнетешь и гнешь, и стонешь высотою?
1913
Близнец на корме
Константину Локс
Как топи укрывают рдест,
Так никнут над мечтою веки...
Сородичем попутных звезд
Уйду однажды и навеки.
Крутой мы обогнем уступ
Живых, заночевавших криптий,
Моим глаголом, пеплом губ,
Тогда найденыша засыпьте.
Уж пригороды позади.
Свежо... С звездой попутной дрогну.
Иные тянутся в груди,
Иные вырастают стогна.
Наложницы смежилась грудь,
И полночи обогнут профиль,
Колышется, коснеет ртуть
Туманных станов, кранов, кровель.
Тогда, в зловещей полутьме,
Сквозь залетейские миазмы,
Близнец мне виден на корме,
Застывший в безвременной астме.
1913
Лирический простор
Сергею Боброву
Что ни утро, в плененьи барьера,
Непогод обезбрежив брезент,
Чердаки и кресты монгольфьера
Вырываются в брезжущий тент.
Их напутствуют знаком беспалым,
Возвестившим пожар каланче,
И прощаются дали с опалом
На твоей догоревшей свече.
Утончаются взвитые скрепы,
Струнно высится стонущий альт;
Не накатом стократного склепа,
Парусиною вздулся асфальт.
Этот альт только дек поднебесий,
Якорями напетая вервь,
Только утренних, струнных полесий
Колыханно-туманная верфь.
И когда твой блуждающий ангел
Испытает причалов напор,
Журавлями налажен, триангль
Отзвенит за тревогою хорд.
Прирученный не вытерпит беркут,
И не сдержит твердынь карантин.
Те, что с тылу, бескрыло померкнут,
Окрыленно вспылишь ты один.
1913
* * *
Ночью... Со связками зрелых горелок,
Ночью... С сумою дорожной луны,
Днем ты дохнешь на полуденный щелок,
Днем на седую золу головни.
День не всегда ль порошится щепоткой
Сонных огней, угрызеньем угля?
Ночь не горела ль огнем самородка,
Жалами стульев, словами улья?
О, просыпайтеся, как лаззарони
С жарким, припавшим к панели челом!
Слышите исповедь в пьяном поклоне?
"Был в сновидения ночью подъем".
Ночью, ниспал твой ослабнувший пояс,
И расступилась смущенная чернь...
Днем он таим поцелуем пропоиц,
Льнущих губами к оправе цистерн.
1913
* * *
За обрывками редкого сада,
За решеткой глухого жилья,
Раскатившеюся эспланадой
Перед небом пустая земля.
Прибывают немые широты,
Убыл по миру пущенный гул,
Как отсроченный день эшафота,
Горизонт в глубину отшагнул.
Дети дня, мы сносить не привыкли
Этот запада гибнущий срок,
Мы, надолго отлившие в тигле
Обиходный и легкий восток.
Но что скажешь ты, вздох по наслышке,
На зачатый тобою прогон,
Когда, ширью грудного излишка
Нагнетаем, плывет небосклон?
1913
Хор
Ю. Анисимову
Жду, скоро ли с лесов дитя,
Bершиной в снежном хоре,
Падет, главою очертя,
В пучину ораторий.
(вариант темы)
Уступами восходит хор,
Хребтами канделябр:
Сначала дол, потом простор,
За всем слепой октябрь.
Сперва плетень, над ним леса,
За всем скрипучий блок.
Рассветно строясь, голоса
Уходят в потолок.
Сначала рань, сначала рябь,
Сначала сеть сорок,
Потом в туман, понтоном в хлябь,
Возводится восток.
Сперва жжешь вдоволь жирандоль,
Потом сгорает зря;
За всем на сотни стогн оттоль
Разгулы октября.
Но будут певчие молчать,
Как станет звать дитя.
Сорвется хоровая рать,
Главою очертя.
О, разве сам я не таков,
Не внятно одинок?
И разве хоры городов
Не певчими у ног?
Когда, оглядываясь вспять,
Дворцы мне стих сдадут,
Не мне ль тогда по ним ступать
Стопами самогуд?
1913
продолжение следует
Вадим Шарыгин (02.07.2025 18:16:46) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Борис Пастернак. Ранние стихи
продолжение
Ночное панно
Когда мечтой двояковогнутой
Витрину сумерки покроют,
Меня сведет в твое инкогнито
Мой телефонный целлулоид.
Да, это надо так, чтоб скучились
К свече преданья коридоров;
Да, надо так, чтоб вместе мучились,
Сам-третий с нами ночи норов.
Да, надо, чтоб с отвагой юноши
Скиталось сердце фаэтоном,
Чтоб вышло из моей полуночи
Оно тяглом к твоим затонам.
Чтобы с затишьями шоссейными
Огни перекликались в центре,
Чтоб за оконными бассейнами
Эскадрою дремало джентри.
Чтоб, ночью вздвоенной оправданы,
Взошли кумиры тусклым фронтом,
Чтобы в моря, за аргонавтами
Рванулась площадь горизонтом.
Чтобы руна златого вычески
Сбивались сединами к мелям,
Чтоб над грядой океанической
Стонало сердце ариэлем.
Когда ж костры колоссов выгорят
И покачнутся сны на рейде,
В какие бухты рухнет пригород,
И где, когда вне песен негде?
1913
Сердца и спутники
Е. А. B.
Итак, только ты, мой город,
С бессонницей обсерваторий,
С окраинами пропаж,
Итак, только ты, мой город,
Что в спорные, розные зори
Дверьми окунаешь пассаж.
Там: в сумерек сизом закале,
Где блекнет воздушная проседь,
Хладеет заброшенный вход.
Здесь: к неотгорающей дали
В бывалое выхода просит,
К полудню теснится народ.
И словно в сквозном телескопе,
Где, сглазив подлунные очи,
Узнал близнеца звездочет,
Дверь с дверью, друг друга пороча,
Златые и синие хлопья
Плутают и гибнут вразброд.
Где к зыби клонятся балконы
И в небо старинная мебель
Воздета, как вышняя снасть,
В беспамятстве гибельных гребель
Лишатся сердца обороны,
И спутников скажется власть.
Итак, лишь тебе, причудник,
Вошедший в афелий пассажем,
Зарю сочетавший с пургой,
Два голоса в песне, мы скажем:
"нас двое: мы сердце и спутник,
И надвое тот и другой" .
1913
Цыгане
От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдован сбивается обоз.
Обленились чада град-загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь обует, обуздает небо,
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.
1914
Мельхиор
Храмовый в малахите ли холен,
Возлелеян в сребре косогор
Многодольную голь колоколен
Мелководный несет мельхиор.
Над канавой иззвеженной сиво
Столбенеют в тускле берега,
Оттого что мосты без отзыву
Водопьянью над згой бочага,
Но, курчавой крушася карелой,
По бересте дворцовой раздран
Обольется и кремль обгорелый
Теплой смирной стоячих румян.
Как под стены зоряни зарытой,
За окоп, под босой бастион
Волокиты мосты волокиту
Собирают в дорожный погон.
И, братаясь, раскат со раскатом,
Башни слюбятся сердцу на том,
Что, балакирем склабясь над блатом,
Разболтает пустой часоем.
1914
Об Иване Великом
В тверди тверда слова рцы
Заторел дворцовый торец,
Прорывает студенцы
Чернолатый ратоборец.
С листовых его желез
Дробью растеклась столица,
Ей несет наперерез
Твердо слово рцы копытце.
Из желобчатых ложбин,
Из-за захолодей хлеблых
За полблином целый блин
Разминает белый облак.
А его обводит кисть,
Шибкой сини птичий причет,
В поцелуях цвель и чисть
Косит, носит, пишет, кличет.
В небе пестуны-писцы
Засинь во чисте содержат.
Шоры, говор, тор... Но тверже
Твердо, твердо слово рцы.
* * *
Артиллерист стоит у кормила,
И земля, зачерпывая бортом скорбь,
Несется под давлением в миллиард атмосфер,
Озверев, со всеми батареями в пучину.
Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный
и простенький.
Он не видит опасных отрогов,
Он не слышит слов с капитанского мостика,
Хоть и верует этой ночью в бога;
И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке
Лесов, озер, церковных приходов и школ,
Вот-вот срежется, спрягая в разбивку
С кафедры на ветер брошенный глагол: zаw (*)
Голосом перосохшей гаубицы,
И вот-вот провалится голос,
Что земля, терпевшая обхаживанья солнца
И ставшая солнце обхаживать потом,
С этой ночи вращается вокруг пушки японской
И что он, вольноопределяющийся, правит винтом.
-----------------
* жить (греч).
Что, не боясь попасть на гауптвахту,
О разоруженьи молят облака,
И вселенная стонет от головокруженья,
Расквартированная наспех в разможженных головах,
Она ощутила их сырость впервые,
Они ей неслышны, живые.
1914
Полярная швея
1
На мне была белая обувь девочки
И ноябрь на китовом усе,
Последняя мгла из ее гардеробов,
И не во что ей запахнуться.
Ей не было дела до того, что чучело
Чурбан мужского рода,
Разутюжив вьюги, она их вьючила
На сердце без исподу.
Я любил оттого, что в платье милой
Я милую видел без платья,
Но за эти виденья днем мне мстило
Перчатки рукопожатье.
Еще многим подросткам, верно, снится
Закройщица тех одиночеств,
Накидка подкидыша, ее ученицы,
И гербы на картонке ночи.
2
И даже в портняжной,
Где под коленкор
Канарейка об сумерки клюв свой стачивала,
И даже в портняжной, каждый спрашивает
О стенном приборе для измеренья чувств.
Исступленье разлуки на нем завело
Под седьмую подводину стрелку,
Протяжней влюбленного взвыло число,
Две жизни да ночь в уме!
И даже в портняжной,
Где чрез коридор
Рапсодия венгерца за неуплату денег,
И даже в портняжной,
Сердце, сердце,
Стенной неврастеник нас знает в лицо.
Так далеко ль зашло беспамятство,
Упрямится ль светлость твоя
Смотри: с тобой объясняется знаками
Полярная швея.
Отводит глаза лазурью лакомой,
Облыжное льет стекло,
Смотри, с тобой объясняются знаками...
Так далеко зашло.
1916
* * *
Тоска, бешеная, бешеная,
Тоска в два-три прыжка
Достигает оконницы, завешенной
Обносками крестовика.
Тоска стекло вышибает
И мокрою куницею выносится
Туда, где плоскогорьем лунно-холмным
Леса ночные стонут
Враскачку, ртов не разжимая,
Изъеденные серною луной.
Сквозь заросли татарника, ошпаренная,
Задами пробирается тоска;
Где дуб дуплом насупился,
Здесь тот же желтый жупел все,
И так же, серой улыбаясь,
Луна дубам зажала рты.
Чтоб той улыбкою отсвечивая,
Отмалчивались стиснутые в тысяче
Про опрометчиво-запальчивую,
Про облачно-заносчивую ночь.
Листы обнюхивают воздух,
По ним пробегает дрожь
И ноздри хвойных загвоздок
Bоспаляет неба дебош.
Про неба дебош только знает
Редизна сквозная их,
Соседний север краешком
К ним, в их вертепы вхож.
Bзъерошенная, крадучись, боком,
Тоска в два-три прыжка
Достигает, черная, наскоком
Вонзенного в зенит сука.
Кишмя-кишат затишьями маковки,
Их целый голубой поток,
Тоска всплывает плакальщицей чащ,
Надо всем водружает вопль.
И вот одна на свете ночь идет
Бобылем по усопшим урочищам,
Один на свете сук опылен
Первопутком млечной ночи.
Одно клеймо тоски на суку,
Полнолунью клейма не снесть,
И кунью лапу поднимает клеймо,
Отдает полнолунью честь.
Это, лапкой по воздуху водя, тоска
Подалась изо всей своей мочи
В ночь, к звездам и молит с последнего сука
Bынуть из лапки занозу.
Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру
Амбразуры стекольщик вставь ее,
Души моей, с именем женским в миру
Едко въевшуюся фотографию.
1916
Materia рrima (*)
Чужими кровями сдабривавший
Свою, оглушенный поэт,
Окно на софийскую набережную,
Не в этом ли весь секрет?
Окно на софийскую набережную,
Но только о речке запой,
Твои кровяные шарики,
Кусаясь, пускаются за реку,
Как крысы на водопой.
Волненье дарит обмолвкой.
Обмолвясь словом: река,
Открыл ты не форточку,
Открыл мышеловку,
-------------------------
(*) первоматерия (лат.).
К реке прошмыгнули мышиные мордочки
С пастью не одного пасюка.
Сколько жадных моих кровинок
В крови облаков, и помоев, и будней
Ползут в эти поры домой, приблудные,
Снедь песни, снедь тайны оттаявшей вынюхав!
И когда я танцую от боли
Или пью за ваше здоровье,
Все то же: свирепствует свист в подполье,
Свистят мокроусые крови в крови.
* * *
Вслед за мной все зовут вас барышней,
Для меня ж этот зов зачастую,
Как акт наложенья наручней,
Как возглас: "я вас арестую" .
Нас отыщут легко все тюремщики
По очень простой примете:
Отныне на свете есть женщина
И у ней есть тень на свете.
Есть лица, к туману притертые
Всякий раз, как плашмя на них глянешь,
И только одною аортою
Лихорадящий выплеснут глянец.
1917
Pro Domo *
Налетела тень. Затрепыхалась в тяге
Сального огарка. И метнулась вон
С побелевших губ и от листа бумаги
В меловый распах сыреющих окон.
В час, когда писатель только вероятье,
Бледная догадка бледного огня,
В уши душной ночи как не прокричать ей:
"Это час убийства! Где-то ждут меня!"
В час, когда из сада остро тянет тенью
Пьяной, как пространства, мировой, как скок
Степи под седлом, я весь на иждивенье
У огня в колонной воспаленных строк.
1917
-------------------------
*о себе (лат.).
* * *
Какая горячая кровь у сумерек,
Когда на лампе колпак светло-синий.
Мне весело, ласка, понятье о юморе
Есть, верь, и у висельников на осине;
Какая горячая, если растерянно,
Из дома коровина на ветер вышед,
Запросишь у стужи высокой материи,
Что кровью горячей сумерек пышет,
Когда абажур светло-синий над лампою,
И ртутью туман с тротуарами налит,
Как резервуар с колпаком светло-синим...
Какая горячая кровь у сумерек!
1917
Скрипка Паганини
1
Душа, что получается?
Он на простенок выбег,
Он почернел, кончается
Сгустился, целый цыбик
Был высыпан из чайницы.
Он на карнизе узком,
Он из агата выточен,
Он одуряет сгустком
Какой-то страсти плиточной.
Отчетлив, как майолика,
Из смол и молний набран,
Он дышит дрожью столика
И зноем канделябров.
Довольно. Мгла заплакала,
Углы стекла всплакнули...
Был карликом, кривлякою
Меssieurs, расставьте стулья. (*)
------------------------------
(*) господа (франц.).
2
Дома из более чем антрацитовых плиток,
Сады из более чем медных мозаик,
И небо более паленое, чем свиток,
И воздух более надтреснутый, чем вскрик,
И в сердце, более прерывистом, чем "слушай"
Глухих морей в ушах материка,
Bрасплох застигнутая боле, чем удушьем,
Любовь и боле, чем любовная тоска!
3
Я дохну на тебя, мой замысел,
И ты станешь, как кожа индейца.
Но на что тебе, песня, надеятся?
Что с тобой я вовек не расстанусь?
Я создам, как всегда, по подобию
Своему вас, рабы и повстанцы,
И закаты за вами потянутся,
Как напутствия вам и надгробья.
Но нигде я не стану вас чествовать
Юбилеем лучей, и на свете
Вы не встретите дня, день не встретит вас,
Я вам ночь оставляю в наследье.
Я люблю тебя черной от сажи
Сожиганья пассажей, в золе
Отпылавших андант и адажий,
С белым пеплом баллад на челе,
С загрубевшей от музыки коркой
На поденной душе, вдалеке
Неумелой толпы, как шахтерку,
Проводящую день в руднике.
Она
Изборожденный тьмою бороздок,
Рябью сбежавший при виде любви,
Этот, вот этот бесснежный воздух,
Этот, вот этот руками лови?
Годы льдов простерлися
Небом в отдаленьи,
Я ловлю, как горлицу,
Воздух голой жменей,
Вслед за накидкой ваточной
Все долой, долой!
Нынче небес недостаточно,
Как мне дышать золой!
Ах, грудь с грудью борются
День с уединеньем.
Я ловлю, как горлицу,
Воздух голой жменей.
Он
Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем.
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем;
От тебя моя жажда пособья,
Без тебя я не знаю пути,
Я с восторгом отдам тебе обе,
Лишь одну из двоих приюти.
О, не смейся, ты знаешь какую
О, не смейся, ты знаешь к чему
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.
1917
* * *
Порою ты, опередив
Мгновенной вспышкой месяцы,
Сродни пожарам чащ и нив,
Когда края безлесятся;
Дыши в грядущее, теребь
И жги его залижется
Оно душой твоей, как степь
Пожара беглой жижицей.
И от тебя по самый гроб
С судьбы твоей преддверия,
Дни, словно стадо антилоп,
В испуге топчут прерии.
1917
---------------------------------------------------------------------------------------------
продолжение следует
Вадим Шарыгин (02.07.2025 18:46:27) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
продолжение
Борис Пастернак.
Ранние стихи.
Apassionata (*)
От жара струились стручья,
От стручьев струился жар,
И ночь пронеслась, как из тучи
С корнем вырванный шар.
Удушьем свело оболочку,
Как змей, трещала ладья,
Сегодня ж мне кажется точкой
Та ночь в небесах бытия.
Не помню я, был ли я первым,
Иль первою были вы
По ней барабанили нервы,
Как сетка из бичевы.
Громадой рубцов напружась,
От жару грязен и наг,
Был одинок, как ужас,
Ее восклицательный знак.
Проставленный жизнью по сизой
Безводной сахаре небес,
Он плыл, оттянутый книзу,
И пел про удельный вес.
----------------------------
(*) страстная (итал.).
Последний день Помпеи
Был вечер, как удар,
И был грудною жабой
Лесов багровый шар,
Чадивший без послабы.
И день валился с ног,
И с ног валился тут же,
Где с людом и шинок,
Подобранный заблудшей
Трясиной, влекся. Где
Концы свели с концами,
Плавучесть звезд в воде
И вод в их панораме.
Где словно спирт, взасос
Пары болот под паром
Тянули крепость рос,
Разбавленных пожаром.
И был, как паралич,
Тот вечер. Был, как кризис
Поэм о смерти. Притч
Решивших сбыться, близясь.
Сюда! Лицом к лицу
Заката, не робея!
Сейчас придет к концу
Последний день помпеи.
1917
* * *
Это мои, это мои,
Это мои непогоды
Пни и ручьи, блеск колеи,
Мокрые стекла и броды,
Ветер в степи, фыркай, храпи,
Наотмашь брызжи и фыркай!
Что тебе сплин, ропот крапив,
Лепет холстины по стирке.
Платья, кипя, лижут до пят,
Станы гусей и полотнищ,
Рвутся, летят, клонят канат,
Плещут в ладони работниц.
Ты и тоску порешь в лоскут,
Порешь, не знаешь покрою,
Вот они там, вот они тут,
Клочьями кочки покроют.
1917
Прощанье
Небо гадливо касалось холма,
Осенью произносились проклятья,
По ветру время носилось, как с платья
Содранная бурьянами тесьма.
Тучи на горку держали. И шли
Переселеньем народов на горку.
По ветру время носилось оборкой
Грязной, худой, затрапезной земли.
Степь, как архангел, трубила в трубу,
Ветер горланил протяжно и властно:
Степь! Я забыл в обладании гласной,
Как согласуют с губою губу.
Вон, наводя и не на воды жуть,
Как на лампаду, подул он на речку,
Он и пионы, как сальные свечки,
Силится полною грудью задуть.
И задувает. И в мрак погрузясь,
Тускло хладеют и плещут подкладкой
Листья осин. И, упав на площадку,
Свечи с куртин зарываются в грязь.
Стало ли поздно в полях со вчера
Иль до бумажек сгорел накануне
Вянувший тысячелетник петуний,
Тушат. Прощай же. На месяц. Пора.
1917
Муза девятьсот девятого
Слывшая младшею дочерью
Гроз, из фамилии ливней,
Ты, опыленная дочерна
Громом, как крылья крапивниц!
Молния былей пролившихся,
Мглистость молившихся мыслей,
Давность, ты взрыта излишеством,
Ржавчиной блеск твой окислен!
Башни, сшибаясь, набатили,
Вены вздымались в галопе.
Небо купалося в кратере,
Полдень стоял на подкопе.
Луч оловел на посудинах.
И, как пески на самуме,
Клубы догадок полуденных
Рот задыхали безумьем.
Твой же глагол их осиливал,
Но от всемирных песчинок
Хруст на зубах, как от пылева,
Напоминал поединок.
Наброски к фантазии
"Поэма о ближнем"
1
* * *
Во все продолженье рассказа голос
Был слушатель холост, рассказчик женат,
Как шляпа бегущего берегом к молу,
Мелькал и мелькал,
И под треск камелька
Взвивался канат
У купален.
И прядало горе, и гребни вскипали
Был слушатель холост, рассказчик женат.
И часто рассказом, был слушатель холост,
Рассказчик женат; мелькающий голос,
Как шляпа бегущего молом из глаз
Скрывался сбивало и в черные бреши
Летевших громад, гляделась помешанным
Осанна без края и пенилась, пела и жглась.
Как будто обили черным сукном
Соборные своды, и только в одном
Углу разметались могучей мечты
Бушующие светоносно листы.
Как будто на море, на бурный завет,
На библию гибели пенистый свет
Свергался, и били псалмами листы,
И строки кипели, дышали киты.
И небо рыдало над морем, на той
Странице развернутой, где за шестой
Печатью седьмую печать сломив,
Вся соль его славит, кипя, суламифь.
И молом такого-то моря (прибой
Впотьмах городил баррикаду повстанца)
Бежал этот голос, ужасный, как бой
Часов на далекой спасательной станции.
Был слушатель холост, был голос была
Вся бытность разрыта, вся вечность, рассеянный,
Осклабясь во все лицо, как скала,
И мокрый от слез, как маска бассейная,
Он думал: "Мой бог!
Где же был ране
Этот клубок
Нагнанных братом рыданий?
Разве и я
Горечи великолепий,
В чаши края
Сердцем впиваяся, не пил?
Как же без слез,
Как же без ропота, молча
Жжение снес
Ропота, слез я и желчи?
Или мой дух, как молитвенник,
Лютых не слыша ран,
К самому краю выдвинут
Черной доски лютеран.
Служит им скорбью настольной,
Справочником и с тем
Жизнь засолила больно
Тело моих поэм?"
2
1
Я тоже любил. И за архипелаг
Жасминовых брызг, на брезгу, меж другими,
В поля, где впотьмах еще, перепела
Пылали, как горла в ангине,
Я ангела имя ночное врезал,
И в ландыша жар погружались глаза.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как скряги рука
В волоса сундука,
В белокурые тысячи английских гиней.
2
Земля пробуждалась, как Ганг
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
3
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Не я ли об этом же о спящих песках,
Как о сном утомленных детях,
Шептал каштанам, и стучало в висках,
И не знал я, куда мне деть их.
И сравнивал с мелью спокойствия хмель,
С песчаной косой, наглотавшейся чалений
И тины носившихся морем недель...
Что часто казалось, ушей нет,
В мире такая затишь!
Затишь кораблекрушенья,
Часто казалось, спятишь.
Тучи, как цирка развалины,
Нагреты. Разможжено
О гроты оглохшее дно.
И чавкают сыто скважины
Рубцами волны расквашенной.
Пастбищем миль умаленный,
Ты закрываешь глаза;
Как штиль плодоносен!
Как наливается тишь!
Гнется в плодах спелый залив,
Олово с солью!
Волны, как ветви. Жаркая осень.
Шелест налившихся слив.
Олово с солью!
Клонит ко сну чельные капли полудня.
Спится теплу.
Господи боже мой! Где у тебя, непробудный,
В этой юдоли
Можно уснуть?
Площадь сенная,
Голуби, блуд.
Красный цыган конокрад,
Смоль борода, у палатки
Давится алчным распалом
Заполыхавшего сена.
Без треска и шипу
Сено плоится,
Слова не молвя.
Сонная смотрит толпа,
Как заедает ржаною горбушкой,
Пальцы в солонку,
Пышный огонь он.
Корчится сено,
Как с бороды отрясает
Крошки и тленье.
Тянутся низко лабазы.
Bаги и гири.
Пыль и мякина.
Лязга не слышно
Идущих мимо вагонов.
То полевою
Мышью потянет, то ветер
Из винокурни ударит
Жаркой изжогой,
То мостовая
Плоско запреет конюшней,
Краской, овсом и мочою.
Ты открываешь глаза.
Тощ молочай.
Прыщет песчинками чибис.
Ящерица, невзначай.
Пенно лущится крошево зыби
B грудках хряща.
Здесь так глубоко.
Так легко захлебнуться.
Плеск этот, плеск этот, плеск...
Словно лакает скала;
Словно блюдце
Глубь с ободком.
Зыбь.
Жара.
Колосится зной,
Печет,
Течет в три ручья.
B топке
Индига
Солонеет огонь.
К дохлой
Пробке
Присохла
Вонь.
И, как в ушах водолаза,
B рослых водах балласт
Грузимых гулов; фраза
Зыби: музыка, муза
Не даст. Не предаст. Не даст.
Тускнеет, трескаясь,
Рыбья икра.
День был резкий,
Марбург, жара,
По вечерам, как перья дрофе,
Городу шли озаренья кафе,
И низко, жар-птицей, пожар в погреба
Бросая, летела судьба,
Струей раскаленного никеля
Слепящий кофе стекал.
А в зарослях парковых глаз хоть выколи,
Но парк бокал озарял
Луной, леденевшей в бокале,
И клумбы в шарах умолкали.
. . . . . . . . . . . . . .
1917
продолжение следует
Вадим Шарыгин (02.07.2025 19:31:25) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Борис Пастернак. Ранние стихи.
продолжение
* * *
Уже в архив печали сдан
Последний вечер новожила.
Окно ему на чемодан
Ярлык кровавый наложило.
Перед отъездом страшный знак
Был самых сборов неминучей
Паденье зеркала с бумаг,
Сползавших на пол грязной кучей.
Заря ж и на полу стекло,
Как на столе пред этим, лижет.
О счастье: зеркало цело,
Я им напутствуем не выжит.
1917
Драматические отрывки
"на лето он наметил работу над стихотворной драмой, замысел которой возник под влиянием переводов исторических трагедий Суинберна и волновавших его революционных предчувствий. "Всё чаще мечтаю и всё с большей верою в исполнимость этой мечты о драме (классического типа, но в современном духе - то есть как я современность понимаю)... боюсь сказать и - о ком. Для этого придётся мне много в Румянцевской библиотеке поработать". По словам А.Л. Пастернака, драма называлась "Смерть Робеспьера", по аналогии со знаменитой поэмой Георга Бюхнера "Смерть Дантона". Сохранившиеся отрывки из этой работы были опубликованы в мае-июне 1918 года в газете "Знамя труда". Они носят авторскую дату июнь-июль 1917 года и посвящены последним неделям якобинского террора. Пастернак рисовал картину, предшествующую казни, когда поклонявшийся Разуму Робеспьер не может собраться с мыслями и обвиняет в предательстве собственную голову."
1
В Париже. На квартире Леба. B комнате окна
стоят настежь. Летний день. B отдалении гром.
Время действия между 10 и 20 мессидора
(29 июня - 8 июля) 1794 г.
Сен-Жюст
Таков Париж. Но не всегда таков,
Он был и будет. Этот день, что светит
Кустам и зданьям на пути к моей
Душе, как освещают путь в подвалы,
Не вечно будет бурным фонарем,
Бросающим все вещи в жар порядка,
Но век пройдет, и этот теплый луч
Как уголь почернеет, и в архивах
Пытливость поднесет свечу к тому,
Что нынче нас слепит, живит и греет,
И то, что нынче ясность мудреца,
Потомству станет бредом сумасшедших.
Он станет мраком, он сойдет с ума,
Он этот день, и бог, и свет, и разум.
Века бегут, боятся оглянуться,
И для чего? Чтоб оглянуть себя.
Наводят ночь, чтоб полдни стали книгой,
И гасят годы, чтоб читать во тьме.
Но тот, в душе кого селится слава,
Глядит судьбою: он наводит ночь
На дни свои, чтоб полдни стали книгой,
Чтоб в эту книгу славу записать.
(К Генриетте, занятой шитьем, живее и проще)
Кто им сказал, что для того, чтоб жить,
Достаточно родиться? Кто докажет,
Что этот мир как постоялый двор.
Плати простой и спи в тепле и в воле.
Как людям втолковать, что человек
Дамоклов меч творца, капкан вселенной,
Что духу человека негде жить,
Когда не в мире, созданном вторично,
Они же проживают в городах,
В бордо, в париже, в нанте и в лионе,
Как тигры в тростниках, как крабы в море,
А надо резать разумом стекло,
И раздирать досуги, и трудами...
Генриетта
Ты говоришь...
Сен-Жюст
(продолжает рассеянно)
Я говорю, что труд
Есть миг восторга, превращенный в годы.
Генриетта
Зачем ты едешь?
Сен-Жюст
Вскрыть гнойник тоски.
Генриетта
Когда вернешься?
Сен-Жюст
К пуску грязной крови.
генретта
Мне непонятно.
Сен-Жюст
Не во все часы
В париже рукоплещут липы грому,
И гневаются тучи, и, прозрев,
Моргает небо молньями и ливнем.
Здесь не всегда гроза. Здесь тишь и сон.
Здесь ты не всякий час со мной.
Генриетта
(удивленно)
Не всякий?
А там?
Сен-Жюст
А там во все часы атаки.
Генриетта
Но там ведь нет...
Сен-Жюст
Тебя?
Генриетта
Меня.
Сен-Жюст
Но там,
Там, дай сказать: но там ты постоянно.
Дай мне сказать. Моя ли или нет
И равная в любви или слабее,
Но это ты, и пахнут города,
И воздух битв тобой, и он доступен
Моей душе, и никому не встать
Между тобою в облаке и грудью
Расширенной моей, между моим
Волненьем по бессоннице и небом.
Там дело духа стережет дракон
Посредственности и Сен-Жюст георгий,
А здесь дракон грознее во сто крат,
Но здесь георгий во сто крат слабее.
Генриетта
Кто там прорвет нарыв тебе?
Сен-Жюст
Мой долг.
Живой напор души моих приказов.
Я так привык сгорать и оставлять
На людях след моих самосожжений!
Я полюбил, как голубой глинтвейн,
Бездымный пламень опоенных силой
Зажженных нервов, погруженных в мысль
Концом свободным, как светильня в масло.
Покою нет и ночью. Ты лежишь
Одетый.
Генриетта
Как покойник!
Сен-Жюст
Нет покоя
И ночью. Нет ночей. Затем, что дни
Тусклее настоящих и тоскливей,
Как будто солнце дышит на стекло
И пальцами часы по нем выводит,
Шатаясь от жары. Затем, что день
Больнее дня и ночь волшебней ночи.
Пылится зной по жнивьям. Зыбь лучей
Натянута, как кожа барабанов
Идущих мимо войск . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Генриетта
Как это близко мне! Как мне сродни
Bсе эти мысли. Bерно, верно, верно.
И все ж я сплю; и все ж я ем и пью,
И все же я в уме и в здравых чувствах,
И белою не видится мне ночь,
И солнце мне не кажется лиловым.
Сен-Жюст
Как спать, когда родится новый мир,
И дум твоих безмолвие бушует,
То говорят народы меж собой
И в голову твою, как в мяч, играют,
Как спать, когда безмолвье дум твоих
Бросает в трепет тишь, бурьян и звезды
И птицам не дает уснуть. Bсю ночь
Стоит с зари бессонный гомон чащи.
И ночи нет. Не убранный стоит
Забытый день, и стынет и не сходит
Единый, вечный, долгий, долгий день.
2
Из ночной сцены с 9 на 10 термидора 1794 г.
Внутренность парижской ратуши. За сценой
признаки приготовлений к осаде, грохот стя-
гиваемых орудий, шум и т. п. Коффингаль
прочел декрет конвента, прибавив к объяв-
ленным вне закона и публику в ложах. Зал
Ратуши мгновенно пустеет. Хаотическая
гулкость безлюдья. Признаки рассвета на
капителях колонн. Остальное погружено
во мрак. Широкий канцелярский стол посре-
ди изразцовой площадки. На столе свеча.
Анрио лежит на одной из лавок вестибюля.
Коффингаль, Леба, Кутон, Огюстен, Робес-
пьер и др. B глубине сцены, расхаживают,
говорят промеж себя, подходят к Анрио.
Этих в продолжении начальной сцены не
слышно. Авансцена. У стола со свечой:
Сент-Жюст и Максимилиан Робеспьер. Сен-
Жюст расхаживает. Робеспьер сидит за сто-
лом, оба молчат. Тревога и одуренье.
Робеспьер
Оставь. Прошу тебя. Мелькнула мысль.
Оставь шагать.
Сен-Жюст
А! Я тебе мешаю?
долгое молчанье.
Робеспьер
Ты здесь, Сен-Жюст? Где это было все?
Бастилия, версаль, октябрь и август?
Сен-жюст останавливается, смотрит с удивленьем
На Робеспьера.
Робеспьер
Они идут?
Сен-Жюст
Не слышу.
Робеспьер
Перестань.
Ведь я просил тебя. Мне надо вспомнить.
Не знаешь: Огюстен предупредил
Дюпле?
Сен-Жюст
Не знаю.
Робеспьер
Ты не знаешь.
Не задавай вопросов. Не могу
Собраться с мыслью. Сколько било? Тише.
Есть план. Зачем ты здесь? Иди, ступай!
Я чувствую тебя, как близость мыши,
И забываю думать. Может быть,
Еще не поздно. Bпрочем, оставайся.
Сейчас. Найду. Осеклось! Да. Сейчас.
Не уходи. Ты нужен мне. О, дьявол!
Но это ж пытка! У кого спросить,
О чем я думал только? Как припомнить!
Молчанье. Сен-Жюст расхаживает.
Робеспьер
Они услышат. Тише. Дай платок.
Сен-Жюст
Платок?
Робеспьер
Ну да. Ты нужен мне. О, дьявол!
Иди, ступай! Погибли! Не могу!
Ни мысли вихрь. Я разучился мыслить!
(Хрипло, хлопнув себя по лбу)
Дальнейшие слова относятся к голове Робеспьера.
В последний миг, о дура! Bедь кого,
Себя спасать; кобылою уперлась!
Творила чудеса! Достань вина.
Зови девиц! Насмешка! "Неподкупный"
Своей святою предан головой
И с головой убийцам ею выдан!
Я посвящал ей все, что посвятить
Иной спешил часам и мигам страсти.
Дантон не понимал меня. Простак,
Ему не снилось даже, что на свете
Есть разума твердыни, есть дела
Рассудка, есть понятий баррикады
И мятежи мечтаний, и восторг
Возвышенных восстаний чистой мысли.
Он был преступен, скажем; суть не в том.
Но не тебе ль, не в честь твою ли в жертву
Я именно его принес. Тебе.
Ты, только ты была моим ваалом.
Сен-Жюст
B чем дело, Робеспьер?
Робеспьер
Я возмущен
Растерянностью этой подлой твари!
Пытался. Не могу. Холодный пот,
Сухой туман вот вся ее работа.
Пересыхает в горле. Пустота,
И лом в кости, и ни единой мысли.
Нет, мысли есть, но как мне передать
Их мелкую, крысиную побежку!
Вот будто мысль. Погнался. Нет. Опять
Bот будто. Нет. Bот будто. Хлопнул. Пусто!
Имей вторую я! И головы
Распутной не сносить бы Робеспьеру!
Сен-Жюст
Оставь терзать себя. Пускай ее
Распутничает. Пусть ее блуждает
В последний раз.
Робеспьер
Нет, в первый! Отчего
И негодую я. Нашла минуту!
Нашла когда! Довольно. Остается
Проклясть ее и сдаться. Я сдаюсь.
Сен-Жюст
Пускай ее блуждает. Ты спросил,
Где это было все: октябрь и август,
Второе июня.
Робеспьер
(вперебой, о своем)
Вспомнил!
Сен-Жюст
Брось. И я
Об этом думал.
Робеспьер
(свое)
Вспомнил. На мгновенье!
Минуту!
Сен-Жюст
Брось. Не стоит. Между тем
Я тоже думал. Как могло случиться.
Робеспьер
(желчно)
Ведь я прошу! За этим преньем слов...
Ну так и есть.
Пауза, в течение которой коффингаль, леба
И другие уходят, и задний план пустеет,
Исключая анрио, который спит и не в счет.
Робеспьер
(хрипло, в отчаяньи)
Когда б не ты. Довольно
Я слушаю. Ну что ж ты? Продолжай,
Пропало все. Bедь я сказал, что сдался.
Ну добивай. Прости. Я сам не свой.
Сен-Жюст
А это так естественно. Ты с мышью
Сравнил меня и с крысой мысль твою.
Да, это так. Да, мечутся как крысы
В горящем доме мысли. Да, они
Одарены чутьем и пред пожаром
Приподымают морды, и кишит
Не мозг не он один, но царства мира,
Охваченные мозгом беготней
Подкуренных душком ужасной смерти
Зверьков проворных: мерзких, мерзких дум.
Не мы одни, нет, все прошли чрез это
Ужасное познанье, и у всех
Был предпоследний час и день последний,
Но побеждали многие содом
Наглеющих подполий и всходили
С улыбкою на плаху. И была
История республики собраньем
Предсмертных дней. Быть может, никого
Не посетила не предупредивши
И не была естественною смерть.
Робеспьер
(рассеянно)
Где Огюстен?
Сен-Жюст
С Кутоном.
Робеспьер
Где?
Сен-Жюст
С Кутоном.
Робеспьер
Но это не ответ. А где Кутон?
Сен-жюст
Пошли наверх. Bсе в верхнем зале. Слушай.
Во Франции не стали говорить:
"Не знаю, что сулит мне день грядущий",
Не стало тайн. Но каждый, проходя
По площади - музею явных таинств,
По выставке кончин, мог лицезреть
Свою судьбу в бездействии и в деле.
Робеспьер
Ты каешься?
Сен-Жюст
далек от мысли. Нет.
Но летопись республики есть повесть
Величия предсмертных дней. Сама
Страна как бы вела дневник загробный,
И не чередование ночей
С восходами бросало пестрый отблеск
На Францию; но оборот миров,
Закат вселенной, черный запад смерти
Стерег ее и нас подстерегал...
1917
Любовь Фауста
Все фонари, всех лавок скарлатина,
Всех кленов коленкор
С недавних пор
Одно окно стянули паутиной.
Клеенки всех столовых. Bесь масштаб
Шкапов и гипсов мысли. Bсе казармы.
Весь шабаш безошибочной мечты.
С недавних пор
К violette de parme. (*)
Весь душный деготь магий. Доктора
И доги. Bсе гремучие загрузки
Рожков, кружащих полночь - со вчера
К несчастной блузке.
------------------------------
(*) к пармской фиалке (франц.)
Зола всех июлей, зелень всех калений,
Олифа лбов; сползающий компресс
Небес лечебных. Bсе, что о галене
Гортанно и арабски клегчет бес
и шепчет гений.
Все масло всех портретов; все береты,
Все жженой пробкой, чертом, от руки,
Чулком в известку втертые
поэты.
и чудаки.
С недавних пор.
1917?
Вадим Шарыгин (02.07.2025 22:23:07) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Здесь мы должны остановить на некоторое время поток стихотворений, которые Пастернак сделал "не вошедшими"..
Давайте остановимся перед витриной музыкального магазина на Петровке, кстати, этот магазинчик сохранялся там вплоть до последнего времени.
Перед витриной остановились Пастернак и Маяковский, видите их? Маяковский вот только приехал из Петрограда, остановился в гостинице в Столешниковом переулке. "Я зашёл к нему утром. Он, одеваясь, читал мне новые "Войну и мир". Я не стал распространяться о впечатленьи. Он прочёл его в моих глазах.." .
Перед витриной на Петровке они, Пастернак и Маяковский, ещё друзья, ещё попутчики, посмеялись над композицией : на нотной обложке была изображена красотка "непоправимой нереальности". Тем и хорош был пример, что "в образчики новаторства попала безымянная допередвижническая пошлятина, сохранившая верность каким-то заветам своего времени". Маяковский соглашается с Пастернаком, но предложение выступить против экзотики того периода не принимает. Пастернаку уже тогда претило всё особенное, "не как у всех", всё, нуждающееся в декорациях и объяснениях. Маяковский к моменту разговора у витрины также заявил о смерти футуризма как "особенной группы", "как идеи избранных", противопоставив ему футуризм народа.
Друзья дошли до Лубянки (в прямом смысле этого слова, хотя и в переносном уже не за горами). И разошлись в разные стороны, во всех смыслах. Впереди у Пастернака лето "Сестры моей жизни", а у Маяковского "Левый марш"...
Но пока, властью поэта я останавливаю время и пусть прозвучит отрывки из "Войны и мира" Маяковского и из "Сестры.." Пастернака :
Владимир Маяковский
Поэма "Война и мир" (Отрывок)
ПРОЛОГ
Хорошо вам.
Мертвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам туши.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души.
Хорошо вам!
А мне
10 сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Оступлюсь —
и последней любовишки кроха
навеки канет в дымный омут.
Что́ им,
вернувшимся,
печали ваши,
что́ им
каких-то стихов бахрома?!
20 Им
на паре б деревяшек
день кое-как прохромать!
Боишься!
Трус!
Убьют!
А так
полсотни лет еще можешь, раб, расти.
Ложь!
Я знаю,
30 и в лаве атак
я буду первый
в геройстве,
в храбрости.
О, кто же,
набатом гибнущих годин
званый,
не выйдет брав?
Все!
А я
40 на земле
один
глашатай грядущих правд.
Сегодня ликую!
Не разбрызгав,
душу
сумел,
сумел донесть.
Единственный человечий,
средь воя,
50 средь визга,
голос
подъемлю днесь.
А там
расстреливайте,
вяжите к столбу!
Я ль изменюсь в лице!
Хотите —
туза
нацеплю на лбу,
60 чтоб ярче горела цель?!
ПОСВЯЩЕНИЕ
Лиле
8 октября.
1915 год.
Даты
времени,
смотревшего в обряд
посвящения меня в солдаты.
«Слышите!
Каждый,
ненужный даже,
70 должен жить;
нельзя,
нельзя ж его
в могилы траншей и блиндажей
вкопать заживо —
убийцы!»
Не слушают.
Шестипудовый унтер сжал, как пресс.
От уха до уха выбрили аккуратненько.
Мишенью
80 на лоб
нацепили крест
ратника.
Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой
«убитые»
набранного петитом.
И вот
на эстраду,
колеблемую костром оркестра,
ЧАСТЬ I
вывалился живот.
И начал!
Рос в глазах, как в тысячах луп.
Змеился.
Пот сиял лачком.
Вдруг —
100 остановил мелькающий пуп,
вывертелся волчком.
Что было!
Лысины слиплись в одну луну.
Смаслились глазки, щелясь.
Даже пляж,
расхлестав соленую слюну,
осклабил утыканную домами челюсть.
Вывертелся.
Рты,
110 как электрический ток,
скрючило «браво».
Браво!
Бра-аво!
Бра-а-аво!
Бра-а-а-аво!
Б-р-а-а-а-а-в-о!
Кто это,
кто?
Эта массомясая
120 быкомордая орава?
Стихам не втиснешь в тихие томики
крик гнева.
Это внуки Колумбов,
Галилеев потомки
ржут, запутанные в серпантинный невод!
------------ ------------------ ---------------------------- ---------------
и концовка поэмы :
Смотрите,
не шутка,
не смех сатиры —
средь бела дня,
тихо,
попарно,
цари-задиры
гуляют под присмотром нянь.
Земля,
1030 откуда любовь такая нам?
Представь —
там
под деревом
видели
с Каином
играющего в шашки Христа.
Не видишь,
прищурилась, ищешь?
Глазенки — щелки две.
1040 Шире!
Смотри,
мои глазища —
всем открытая собора дверь.
Люди! —
любимые,
нелюбимые,
знакомые,
незнакомые,
широким шествием излейтесь в двери те.
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек —
придет он,
верьте мне,
верьте!
1915-1916
-------------------------------------------------------------
Пастернак восхищён. Но пишет он совсем о другом, и по-другому, он уже понимает насколько будущее глубоко осуществлено в прошлом!
Борис Пастернак
СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ
(Отрывки из книги)
***
Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью,
И рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
1917 г.
Про эти стихи
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы, в вермут, окунал.
Плачущий сад
Ужасный! ― Капнет и вслушается,
Все он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости
Отеков ― земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое ― скатывается
По кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь,
Все я ли один на свете, ―
Готовый навзрыд при случае, ―
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков и плескания в шлепанцах,
И вздохов и слез в промежутке.
Весенний дождь
Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил
Лак экипажей, деревьев трепет.
Под луною на выкате гуськом скрипачи
Пробираются к театру. Граждане, в цепи!
Лужи на камне. Как полное слез
Горло ― глубокие розы, в жгучих
Влажных алмазах. Мокрый нахлест
Счастья ― на них, на ресницах, на тучах.
Впервые луна эти цепи и трепет
Платьев и власть восхищенных уст
Гипсовою эпопеею лепит,
Лепит никем не лепленный бюст.
В чьем это сердце вся кровь его быстро
Хлынула к славе, схлынув со щек?
Вон она бьется: руки министра
Рты и аорты сжали в пучок.
Это не ночь, не дождь и не хором
Рвущееся: «Керенский, ура!»,
Это слепящий выход на форум
Из катакомб, безысходных вчера.
Это не розы, не рты, не ропот
Толп, это здесь пред театром ― прибой
Заколебавшейся ночи Европы,
Гордой на наших асфальтах собой.
Определение творчества
Разметав отвороты рубашки,
Волосато, как торс у Бетховена,
Накрывает ладонью, как шашки,
Сон и совесть, и ночь, и любовь оно.
И какую-то черную доведь,
И ― с тоскою какою-то бешеной,
К преставлению света готовит,
Конноборцем над пешками пешими.
А в саду, где из погреба, со льду,
Звезды благоуханно разахались,
Соловьем над лозою Изольды
Захлебнулась Тристанова захолодь.
И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье ― лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.
Воробьёвы горы
Грудь под поцелуи, как под рукомойник!
Ведь не век, не сряду лето бьет ключом.
Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник
Подымаем с пыли, топчем и влечем.
Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!
Рук к звездам не вскинет ни один бурун.
Говорят ― не веришь. На лугах лица нет,
У прудов нет сердца, Бога нет в бору.
Расколышь же душу! Всю сегодня выпень.
Это полдень мира. Где глаза твои?
Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень
Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.
Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.
Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.
Дальше ― воскресенье. Ветки отрывая,
Разбежится просек, по траве скользя.
Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,
Просит роща верить: мир всегда таков.
Так задуман чащей, так внушен поляне,
Так на нас, на ситцы пролит с облаков.
Степь
Как были те выходы в тишь хороши!
Безбрежная степь, как марина,
Вздыхает ковыль, шуршат мураши
И плавает плач комариный.
Стога с облаками построились в цепь
И гаснут, вулкан на вулкане.
Примолкла и взмокла безбрежная степь,
Колеблет, относит, толкает.
Туман отовсюду нас морем обстиг,
В волчцах волочась за чулками,
И чудно нам степью, как взморьем, брести
Колеблет, относит, толкает.
Не стог ли в тумане? Кто поймет?
Не наш ли омет? Доходим. – Он.
― Нашли! Он самый и есть. ― Омет,
Туман и степь с четырех сторон.
И Млечный Путь стороной ведет
На Керчь, как шлях, скотом пропылен.
Зайти за хаты, и дух займет:
Открыт, открыт с четырех сторон.
Туман снотворен, ковыль как мед.
Ковыль всем Млечным Путем рассорён.
Туман разойдется, и ночь обоймет
Омет и степь с четырех сторон.
Тенистая полночь стоит у пути,
На шлях навалилась звездами,
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.
Когда еще звезды так низко росли
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслин,
Льнул, жался и жаждал финала?
Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит.
Когда, когда не: ― В Начале
Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,
Волчцы по Чулкам Торчали?
Закрой их, любимая! Запорошит!
Вся степь как до грехопаденья:
Вся ― миром объята, вся ― как парашют,
Вся ― дыбящееся виденье!
Душная ночь
Накрапывало, ― но не гнулись
И травы в грозовом мешке.
Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,
Железо в тихом порошке.
Селенье не ждало целенья,
Был мак, как обморок, глубок,
И рожь горела в воспаленьи,
И в лихорадке бредил Бог.
В осиротелой и бессонной
Сырой, всемирной широте
С постов спасались бегством стоны,
Но вихрь, зарывшись, коротел.
За ними в бегстве слепли следом
Косые капли. У плетня
Меж мокрых веток с ветром бледным
Шел спор. Я замер. Про меня!
Я чувствовал, он будет вечен,
Ужасный, говорящий сад.
Еще я с улицы за речью
Кустов и ставней ― не замечен.
Заметят ― некуда назад:
Навек, навек заговорят.
***
Любимая ― жуть! Когда любит поэт,*
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает ― нельзя:
Прошли времена и ― безграмотно.
Он видит, как свадьбы справляют вокруг.
Как спаивают, просыпаются.
Как общелягушечью эту икру
Зовут, обрядив ее, ― паюсной.
Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,
Умеют обнять табакеркою.
И мстят ему, может быть, только за то,
Что там, где кривят и коверкают,
Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт
И трутнями трутся и ползают,
Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
Подымет с земли и использует.
И таянье Андов вольет в поцелуй,
И утро в степи, под владычеством
Пылящихся звезд, когда ночь по селу
Белеющим блеяньем тычется.
И всем, чем дышалось оврагам века,
Всей тьмой ботанической ризницы
Пахнёт по тифозной тоске тюфяка,
И хаосом зарослей брызнется.
*Это стихотворение, как и другие, например, "Дик приём был, дик приход", "Лето", "Мой друг, ты спросишь кто велит", "Имелось", "Любить - идти", "Послесловье", слишком личные, не вошли в готовящееся издание "Сестра моя жизнь" 1919 года
----------------------- ------------------------------- --------------------------------
СТОП. ЗАДАМ ВСЕМ ВОПРОС : ЗАЧЕМ ВЫ ЧИТАЕТЕ СТИХИ? СТРАННЫЙ ВОПРОС. И всё же...
Я читаю "Сестру мою жизнь", например, чтобы ... пожить на ветру, на лету, просто подышать небом воздуха. Понимаете? Нет? Как хотите. Но читаю стихи - поэзию лучших из лучших - и мне не требуется объяснять себе лишний раз, почему я не читаю ХОРОШИЕ И ПЛОХИЕ СТИШКИ СОВРЕМЕННИКОВ.
ПОСЛЕ ЛУЧШИХ, ПОСЛЕ НАСТОЯЩИХ, ПОСЛЕ ПОЭЗИИ, ПОСЛЕ ТОРЖЕСТВА ЯЗЫКА Я ФИЗИЧЕСКИ НЕ МОГУ ЧИТАТЬ УБОЖЕСТВО СТИШКОВ!
И это свойство, это умение отличать сходу поэзию от стишков - моё счастье, моё главное достижение в поэзии.
И свои стихи сверяю по уровню лучших из лучших.
Предлагаю всем пишущим эксперимент : проведите один день или неделю без стишков - своих и братьев по разуму, но при этом, каждый день читайте предлагаемою мною пятёрку : Цветаева, Мандельштам, Пастернак (до 1940, или лучше даже до 1928), Бродский, Тарковский.
И понаблюдайте за переменами в себе.
продолжение Пастернака следует
P.S.
Из отрывком писем Елены Виноград и пометок Пастернака видно, что основным пунктом взаимного непонимания было его желание, чтобы в своих жизненных планах она руководствовалась только собственными чувствами и потребностью счастья, не ломая свою жизнь чужими схемами. Он упрекал её в подмене чувства литературными концепциями. ("Не вводи души в обман") и хотел снять её убеждённость в том, "что чересчур хорошего в жизни не бывает" и "что всегда всё знаешь наперёд" - как она писала, - он хотел научить её верить в достижимость счастья. Он предлагал ей свою помощь, чтобы разобраться в себе самой и вместе с ней назвать то, что ей не даётся.
Из её письма ему: "Вы пишите о будущем... для нас с Вами нет будущего - нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, - нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии и ей я подчиняюсь без жалоб". Слово "подчиняюсь" Пастернак подчеркнул и снабдил вопросительным знаком. Елена Виноград была не права, когда считала, что у них с Пастернаком нет будущего, - в стихах, посвящённых ей, им обоим открывалось вечное будущее. Стихи шли сплошным потоком, писались день за днём, как дневник становясь вместилищем переполнявшей сердце радости, преодолением тоски и горя.
Борис Пастернак (из "Сестра моя жизнь")
Наша гроза
Гроза, как жрец, сожгла сирень
И дымом жертвенным застлала
Глаза и тучи. Расправляй
Губами вывих муравья.
Звон ведер сшиблен набекрень.
О, что за жадность: неба мало?!
В канаве бьется сто сердец.
Гроза сожгла сирень, как жрец.
В эмали ― луг. Его лазурь,
Когда бы зябли, ― соскоблили.
Но даже зяблик не спешит
Стряхнуть алмазный хмель с души.
У кадок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья,
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.
К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!
Сквозь блузу заронить нарыв
И сняться красной балериной?
Всадить стрекало озорства,
Где кровь как мокрая листва?!
О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.
Поверила? Теперь, теперь
Приблизь лицо, и, в озареньи
Святого лета твоего,
Раздую я в пожар его!
Я от тебя не утаю:
Ты прячешь губы в снег жасмина,
Я чую на моих тот снег,
Он тает на моих во сне.
Куда мне радость деть мою?
В стихи, в графленую осьмину?
У них растрескались уста
От ядов писчего листа.
Они, с алфавитом в борьбе,
Горят румянцем на тебе.
-------------------------------------------------------
В то лето Пастернак пережил "чудо становления книги", как он называл это впоследствии. Он считал, что в современной поэзии после Блока отдельные стихотворения не имеют смысла, ценность представляет только книга стихов, создающая особый мир, со своим воздухом, небом и землёй. Книга принципиально отличается от сборника, включающего написанные по разным поводам вещи, может быть даже и объединённые хронологической близостью, но лишённые единства взгляда, чувства и дыхания. Сила, давшая Пастернаку "сестру мою жизнь", сила вдохновения, сила, с которой некоторые стихи "сразу выпаливались и с разбегу ложились именно в свежести и естественности, случайности и счастья".
В письме Цветаевой он это чувство называл "никем никогда по-настоящему не обсуждённым откровением объективности", когда "всё упомянутое и занесённое, дорогое и памятное как поставили и самоуправничает в жизненности". При этом автор ощущает своё присутствие в произведении более реальным, чем своё авторство.
"Сестра моя жизнь", - писал Пастернак, - была посвящена женщине. Стихия объективности неслась к ней нездоровой, бессонной, умопомрачительной любовью. Она вышла за другого".
1 сентября Пастернак получил от Елены Александровны письмо, где та писала, что стоит на границе отчаяния и жады смерти. "Я несправедливо отношусь к Вам - это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей. - это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа, она не покидает Вас, так же как и жизнь, и смысл, Бог. Для меня же жизнь и природа в это время не существует. Они где-то далеко, молчат и мертвы". В начале октября он снова едет к ней, уже в уездный Балашов. И уже вся трагичность темы вылилась только в стихотворении, включённом в "Темы и вариации" и датированным тем же 1917 годом.
"Весна была просто тобой,
И лето - с грехом пополам.
Но осень, но этот позор голубой
Обоев, и войлок, и хлам!..
Не спорить, а спать. Не оспаривать,
А спать. Не распахивать наспех
Окна, где в беспамятных заревах
Июль, разгораясь, как яспис,
Расплавливал стёкла и спаривал
Тех самых пунцовых стрекоз,
Которые нынче на брачных
Брусках - мертвей и прозрачней
Осыпавшихся папирос"
-------------------------------------------------------------------------
Ох, это лето 1917 года! Последнее лет прежней России. Последнее лето русской эпохи. Революция взрывает "бытовую поверхность обманчивого покоя, полного сделок с совестью и подчинения неправде", обнажающей глубокие нравственные залегания и требует "другой, более мужественной и чистой жизни". И эта же революция, которой "нет у революции конца", растаптывает романтиков, ледяным кровавым холодом окатывает наивных романтиков и народившуюся молодёжь Империи, упрощает все душевные метания до размеров передовицы, загоняет в подполье мечты и надежды на внутреннее обновление человека, всё только во вне, внешний облик приобретает душа, становится обладательницей собственной рожи, угрюмого и несчастного отражения в ночном зеркале со свечой. И так вплоть до наших дней. "Есть у революции начало, Нет у революции конца"...
"Ненастье настилает скаты,
Гремит железом, пласт о пласт,
Свергает власти: рвёт плакаты,
Натравливает класс на класс.
Костры. Пикеты. Мгла. Поэты
Уже печатают тюки
Стихов потомкам на пакеты
И нам под кету и пайки...
На самом деле это - небо
Намыкавшейся всласть зимы,
По всем окопам и совдепам
За хлеб восставшей и за мир
На самом деле это где-то
Задетый ветром с моря рой
Горящих глаз Петросовета,
Вперенных в неизвестный строй.
Да, это то, за что боролись.
У них в руках - метеорит.
И будь он даже пуст, как полюс,
Спасибо им, что он открыт.
Однажды мы грустили в сфере
Преданий. Нас перевели
На четверть круга против зверя.
Мы - первая любовь земли.
------------------------
Вадим Шарыгин (03.07.2025 02:19:44) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Борис Пастернак
завершим список стихотворений,
которые поэт не включил в сборники и книги
Голос души
Все в шкафу раскинь,
И все теплое
Собери, - в куски
Рвут вопли его.
Прочь, не трать труда,
Держишь, - вытащу,
Разорвешь - беда ль:
Станет ниток сшить.
Человек! Не страх?
Делать нечего.
Я - душа. Bо прах
Опрометчивый!
Мне ли прок в тесьме,
Мне ли в платьице.
Человек, ты смел?
Так поплатишься!
Поражу глаза
Дикой мыслью я -
- это я сказал!
- нет, мои слова.
Головой твоей
Ваших выше я,
Не бывавшая
И не бывшая.
1918
Голод
1
Bо сне ты бредила, жена,
И если сон твой впрямь был страшен,
То он был там, где, шпатом пашен
Стуча, шагает тишина.
То ты за тридцать царств отсель,
Где дантов ад стал обитаем,
Где царство мертвых стало краем,
Стонала, раскидав постель.
2
Страшись меня как крыжака,
Держись как чумного монгола,
Я ночью краем пиджака
Касался этих строк про голод.
Я утром платья не сменил,
Карболкой не сплеснул глаголов,
Я в дверь не вышвырнул чернил,
Которыми писал про голод.
Что этим мукам нет имен,
Я должен был бы знать заране,
Но я искал их, и клеймен
Позором этого старанья.
1922
Gleisdreieck
Надежде Александровне Залшупиной
Чем в жизни пробавляется чудак,
Что каждый день за небольшую плату
Сдает над ревом пропасти чердак
Из потсдама спешащему закату?
Он выставляет розу с резедой
В клубящуюся на версты корзину,
Где семафоры спорят красотой
Со снежной далью, пахнущей бензином.
В руках у крыш, у труб, у недотрог
Не сумерки, - карандаши для грима.
Туда из мрака вырвавшись, метро
Комком гримас летит на крыльях дыма.
30 января 1923
Берлин
1 мая
О город! О сборник задач без ответов,
О ширь без решенья и шифр без ключа!
О крыши! Отварного ветра отведав,
Кыш в траву и марш, тротуар горяча!
Тем солнцем в то утро, в то первое мая
Умаяв дома до упаду с утра,
Сотрите травою до первых трамваев
Грибок трупоедских пиров и утрат.
Пусть взапуски с зябкостью запертых лавок
Бежит, в рубежах дребезжа, синева
И, бредя исчезнувшим снегом, вдобавок
Разносит над грязью без связи слова.
О том, что не быть за сословьем четвертым,
Ни к пятому спуска, ни отступа вспять,
Что счастье, коль правда, что новым нетвердым
Плетням и межам меж дюдьми не бывать,
Что ты не отчасти и не между прочим
Сегодня с рабочим, - что всею гурьбой
Мы в боги свое человечество прочим.
То будет последний решительный бой.
1923
Морской штиль
Палящим полднем вне времен
В одной из лучших экономий
Я вижу движущийся сон, -
Историю в сплошной истоме.
Прохладой заряжен револьвер
Подвалов, и густой салют
Селитрой своды отдают
Гостям при входе в полдень с воли.
В окно ж из комнат в этом доме
Не видно ни с каких сторон
Следов знакомой жизни, кроме
Воды и неба вне времен.
Хватясь искомого приволья,
Я рвусь из низких комнат вон.
Напрасно! За лиловый фольварк,
Под слуховые окна служб
Bерст на сто в черное безмолвье
Уходит белой лентой глушь.
Верст на сто путь на запад занят
Клубничной пеной, и янтарь
Той пены за собою тянет
Глубокой ложкой вал винта.
А там, с обмылками в обнимку,
С бурлящего песками дна,
Как кверху всплывшая клубника,
Круглится цельная волна.
1923
Стихотворенье
Стихотворенье? - Малыши!
Известны ль вам его оттенки,
Когда во всех концах души
Не спят его корреспондентки?
И пишут вам: "Среда. Кивач.
Встаю, разбуженная гулом,
Рассвет кидается кивать
И хлопает холстиной стула.
Как глаз усталых ни таращь,
Террасу оглушает гомон,
Сырой картон кортомных чащ,
Как лапой, грохотом проломан.
И где-то выпав из корыт,
Катясь с лопаты на лопату,
Озерный округ сплошь покрыт
Холодным потом водопада".
1923
* * *
Трепещет даль. Ей нет препон.
Еще оконницы крепятся.
Когда же сдернут с них кретон,
Зима заплещет без препятствий.
Зачертыхались сучья рощ,
Трепещет даль, и плещут шири.
Под всеми чертежами ночь
Подписывается в четыре.
Внизу толпится гольтепа,
Пыхтит ноябрь в седой попоне.
При первой пробе фортепьян
Все это я тебе напомню.
Едва распущенный шопен
Опять не сдержит обещаний,
И кончит бешенством, взамен
Баллады самообладанья.
1924
Осень
Ты распугал моих товарок,
Октябрь, ты страху задал им,
Не стало астр на тротуарах,
И страшно ставней мостовым.
Со снегом в кулачке, чахотка
Рукой хватается за грудь.
Ей надо, видишь ли,находку
В обрывок легких завернуть.
А ты глядишь? Беги, преследуй,
Держи ее - и не добром,
Так силой - отыми браслеты,
Завещанные сентябрем.
1924
Перелет
А над обрывом, стих, твоя опешит
Зарвавшаяся страстность муравья,
Когда поймешь, чем море отмель крешет,
Поскальзываясь, шаркая, ревя.
Обязанность одна на урагане:
Перебивать за поворотом грусть
И сразу перехватывать дыханье,
И кажется, ее нетрудно блюсть.
Беги же вниз, как этот спуск ни скользок
Где дачницыно щелкает белье,
И ты поймешь, как мало было пользы
B преследованьи рифмой форм ее.
Не осмотрясь и времени не выбрав
И поглощенный полностью собой,
Нечаянно, но с фырканьем всех фибров
Летит в обьятья женщины прибой.
Где грудь, где руки брызгавшейся рыбки?
До лодок доплеснулся жидкий лед.
Прибой и землю обдал по ошибке...
Такому счастью имя - перелет.
1923
------------------------------------------------------------------------
Потеря лица, принадлежность к типу, заданность судьбы всегда представлялись Пастернаку душевной смертью, поэтому эпиграфом к "Белым стихам" стали строки из "Вольных мыслей" Блока "О смерти":
Напомню,
Александр Блок
Цикл "Вольные мысли"
(ОТРЫВОК)
О СМЕРТИ
О смерти
Всё чаще я по городу брожу.
Всё чаще вижу смерть — и улыбаюсь
Улыбкой рассудительной. Ну, что же?
Так я хочу. Так свойственно мне знать,
Что и ко мне придет она в свой час.
Я проходил вдоль скачек по шоссе.
День золотой дремал на грудах щебня,
А за глухим забором — ипподром
Под солнцем зеленел. Там стебли злаков
И одуванчики, раздутые весной,
В ласкающих лучах дремали. А вдали
Трибуна придавила плоской крышей
Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А на заборе
Прохожие сидели и глазели.
Я шел и слышал быстрый гон коней
По грунту легкому. И быстрый топот
Копыт. Потом — внезапный крик:
«Упал! Упал!» — кричали на заборе,
И я, вскочив на маленький пенёк,
Увидел всё зараз: вдали летели
Жокеи в пестром — к тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь
Без седока, взметая стремена.
А за листвой кудрявеньких березок,
Так близко от меня — лежал жокей,
Весь в желтом, в зеленях весенних злаков,
Упавший навзничь, обратив лицо
В глубокое ласкающее небо.
Как будто век лежал, раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо лежал.
К нему уже бежали люди. Издали?,
Поблескивая медленными спицами, ландо
Катилось мягко. Люди подбежали
И подняли его…
И вот повисла
Беспомощная желтая нога
В обтянутой рейтузе. Завалилась
Им на? плечи куда-то голова…
Ландо подъехало. К его подушкам
Так бережно и нежно приложили
Цыплячью желтизну жокея. Человек
Вскочил неловко на подножку, замер,
Поддерживая голову и ногу,
И важный кучер повернул назад.
И так же медленно вертелись спицы,
Поблескивали козла, оси, крылья…
Так хорошо и вольно умереть.
Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Запнулась запыхавшаяся лошадь,
Уж силой ног не удержать седла,
И утлые взмахнулись стремена,
И полетел, отброшенный толчком…
Ударился затылком о родную,
Весеннюю, приветливую землю,
И в этот миг — в мозгу прошли все мысли,
Единственные нужные. Прошли —
И умерли. И умерли глаза.
И труп мечтательно глядит наверх.
Так хорошо и вольно.
Однажды брел по набережной я.
Рабочие возили с барок в тачках
Дрова, кирпич и уголь. И река
Была еще синей от белой пены.
В отстегнутые вороты рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза привольной Руси
Блестели строго с почерневших лиц.
И тут же дети голыми ногами
Месили груды желтого песку,
Таскали — то кирпичик, то полено,
То бревнышко. И прятались. А там
Уже сверкали грязные их пятки,
И матери — с отвислыми грудями
Под грязным платьем — ждали их, ругались
И, надавав затрещин, отбирали
Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,
Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.
И снова, воротясь гурьбой веселой,
Ребятки начинали воровать:
Тот бревнышко, другой — кирпичик…
И вдруг раздался всплеск воды и крик:
«Упал! Упал!» — опять кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки отпустив,
Показывал рукой куда-то в воду,
И пестрая толпа рубах неслась
Туда, где на траве, в камнях булыжных,
На самом берегу — лежала сотка.
Один тащил багор.
А между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
Один схватил его. Другой помог,
И длинное растянутое тело,
С которого ручьем лилась вода,
Втащили на? берег и положили.
Городовой, гремя о камни шашкой,
Зачем-то щеку приложил к груди
Намокшей, и прилежно слушал,
Должно быть, сердце. Собрался? народ,
И каждый вновь пришедший задавал
Одни и те же глупые вопросы:
Когда упал, да сколько пролежал
В воде, да сколько выпил?
Потом все стали тихо отходить,
И я пошел своим путем, и слушал,
Как истовый, но выпивший рабочий
Авторитетно говорил другим,
Что губит каждый день людей вино.
Пойду еще бродить. Покуда солнце,
Покуда жар, покуда голова
Тупа, и мысли вялы…
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой веселой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!
--------------------------------------------------------------------------------------------
У Пастернака Бальзак мучается той же мыслью:
Сто Ганских с кашлем зябло по утрам
И, волосы расчёсывая, драло
Гребёнкою Сто Ганских в зеркалах
Бросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.
А надо было Богу доказать,
Что Ганская - одна, как он задумал...
---------------------------------------------------------------------------------
1918. Случайная встреча и знакомство Пастернака с Ларисой Райснер.
"...Странно - среди матросов была женщина. Я не разобрал её имени, но когда она заговорила, сразу понял, что передо мною удивительная женщина. Это была Лариса Райснер. За несколько месяцев до незабываемого дня, приведшего меня в матросскую казарму, Лариса Райснер напечатала в одном ленинградском литературном журнале статью о Рильке. Узнав наконец, что моя собеседница Лариса Райснер, я завёл разговор о Рильке. С улицы в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, пробивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наизусть стихи Рильке. Это был особенный час. Незабываемый час".
В 1926 году Лариса Райснер умерла от тифа, и Пастернак посвятил ей "реквием", как первой и, может быть, единственной женщине революции, вроде тех, о которых писал Мишле:
Осмотришься, какой из нас не свалян
Из хлопьев и из недомолвок мглы?
Нас воспитала красота развалин
Лишь ты повыше всякой похвалы.
Лишь ты, во славу сбитая боями,
Вся сжатым залпом прелести рвалась,
Не ведай жизнь, что значит обяянье,
Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.
------------------------------------------------------------------------
ещё надо запомнить вечер в 20-х числах января 1918 года на Поварской. Там впервые Пастернак увидел Цветаеву.
"Читали по старшинству, без сколько-нибудь чувствительного успеха. Когда очередь дошла до Маяковского, он поднялся и, обняв рукою край полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать "Человека". Части слушателей я не видел, в том числе Цветаевой и Эренбурга, я наблюдал остальных. Большинство из рамок завидного самоуважения не выходило. Все чувствовали себя именами, все - поэтами. Один Белый слушал, совершенно потеряв себя. далеко-далеко унесённый той радостью, которой ничего не жаль, потому что на высотах, где она чувствует себя как дома, ничего, кроме жертв и вечной готовности к ним, не водится..."
Владимир Маяковский
Поэма "Человек" (отрывок)
Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, – солнца ладонь на голове моей.
Благочестивейшей из монашествующих – ночи облачение на плечах моих.
Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.
Звенящей болью любовь замоля,
душой
иное шествие чающий,
слышу
твое, земля:
«Ныне отпущаеши!»
В ковчеге ночи,
новый Ной,
я жду –
в разливе риз
сейчас придут,
придут за мной
и узел рассекут земной
секирами зари.
Идет!
Пришла.
Раскуталась.
Лучи везде!
Скребут они.
Запели петли утло,
и тихо входят будни
с их шелухою сутолок.
Солнце снова.
Зовет огневых воевод.
Барабанит заря,
и туда,
за земную грязь вы!
Солнце!
Что ж,
своего
глашатая
так и забудешь разве?
Рождество Маяковского
Пусть, науськанные современниками, пишут глупые историки: «Скушной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт».
Знаю,
не призовут мое имя
грешники,
задыхающиеся в аду.
Под аплодисменты попов
мой занавес не опустится на Голгофе.
Так вот и буду
в Летнем саду
пить мой утренний кофе.
В небе моего Вифлеема
никаких не горело знаков,
никто не мешал
могилами
спать кудроголовым волхвам.
Был абсолютно как все
– до тошноты одинаков –
день
моего сошествия к вам.
И никто
не догадался намекнуть
недалекой
неделикатной звезде:
«Звезда – мол –
лень сиять напрасно вам!
Если не
человечьего рождения день,
то чёрта ль,
звезда,
тогда еще
праздновать?!»
Суди́те:
говорящую рыбёшку
выудим нитями невода
и поем,
поем золотую,
воспеваем рыбачью удаль.
Как же
себя мне не петь,
если весь я –
сплошная невидаль,
если каждое движение мое –
огромное,
необъяснимое чудо.
Две стороны обойдите.
В каждой
дивитесь пятилучию.
Называется «Руки».
Пара прекрасных рук!
Заметьте:
справа налево двигать могу
и слева направо.
Заметьте:
лучшую
шею выбрать могу
и обовьюсь вокруг.
Че́репа шкатулку вскройте –
сверкнет
драгоценнейший ум.
Есть ли,
чего б не мог я!
Хотите,
новое выдумать могу
животное?
Будет ходить
двухвостое
или треногое.
Кто целовал меня –
скажет,
есть ли
слаще слюны моей со́ка.
Покоится в нем у меня
прекрасный
красный язык.
«О-го-го» могу –
зальется высо́ко, высо́ко.
«О-ГО-ГО» могу –
и – охоты поэта сокол –
голос
мягко сойдет на низы.
Всего не сочтешь!
Наконец,
чтоб в лето
зи́мы,
воду в вино превращать чтоб мог –
у меня
под шерстью жилета
бьется
необычайнейший комок.
Ударит вправо – направо свадьбы.
Налево грохнет – дрожат мира́жи.
Кого еще мне
любить устлать бы?
Кто ляжет
пьяный,
ночами ряжен?
Прачечная.
Прачки.
Много и мокро.
Радоваться, что ли, на мыльные пузыри?
Смотрите,
исчезает стоногий окорок!
Кто это?
Дочери неба и зари?
Булочная.
Булочник.
Булки выпек.
Что булочник?
Мукой измусоленный ноль.
И вдруг
у булок
загибаются грифы скрипок.
Он играет.
Всё в него влюблено.
Сапожная.
Сапожник.
Прохвост и нищий.
Надо
на сапоги
какие-то головки.
Взглянул –
и в арфы распускаются голенища.
Он в короне.
Он принц.
Веселый и ловкий.
Это я
сердце флагом по́днял.
Небывалое чудо двадцатого века!
И отхлынули паломники от гроба господня.
Опустела правоверными древняя Мекка.
Жизнь Маяковского
Ревом встревожено логово банкиров, вельмож и дожей.
Вышли
латы,
золото тенькая.
«Если сердце всё,
то на что,
на что же
вас нагреб, дорогие деньги, я?
Как смеют петь,
кто право дал?
Кто дням велел июлиться?
Заприте небо в провода!
Скрутите землю в улицы!
Хвалился:
«Руки?!»
На ружье ж!
Ласкался днями летними?
Так будешь –
весь! –
колюч, как еж.
Язык оплюйте сплетнями!»
Загнанный в земной загон,
влеку дневное иго я.
А на мозгах
верхом
«Закон»,
на сердце цепь –
«Религия».
Полжизни прошло, теперь не вырвешься.
Тысячеглаз надсмотрщик, фонари, фонари, фонари…
Я в плену.
Нет мне выкупа!
Оковала земля окаянная.
Я бы всех в любви моей выкупал,
да в дома обнесен океан ее!
Кричу…
и чу!
ключи звучат!
Тюремщика гримаса.
Бросает
с острия луча
клочок гнилого мяса.
Под хохотливое
«Ага!»
бреду́ по бре́ду жара.
Гремит,
приковано к ногам,
ядро земного шара.
Замкнуло золото ключом
глаза.
Кому слепого весть?
Навек
теперь я
заключен
в бессмысленную повесть!
Долой высоких вымыслов бремя!
Бунт
муз обреченного данника.
Верящие в павлинов
– выдумка Брэма! –
верящие в розы
– измышление досужих ботаников! –
мое
безупречное описание земли
передайте из рода в род.
Рвясь из меридианов,
атласа арок,
пенится,
звенит золотоворот
франков,
долларов,
рублей,
крон,
иен,
марок.
Тонут гении, курицы, лошади, скрипки.
Тонут слоны.
Мелочи тонут.
В горлах,
в ноздрях,
в ушах звон его липкий.
«Спасите!»
Места нет недоступного стону.
А посредине,
обведенный невозмутимой каймой,
целый остров расцветоченного ковра.
Здесь
живет
Повелитель Всего –
соперник мой,
мой неодолимый враг.
Нежнейшие горошинки на тонких чулках его.
Штанов франтовских восхитительны полосы.
Галстук,
выпестренный ахово,
с шеищи
по глобусу пуза расползся.
Гибнут кругом.
Но, как в небо бурав,
в честь
твоего – сиятельный – сана:
Бр-р-а-во!
Эвива!
Банзай!
Ура!
Гох!
Гип-гип!
Вив!
Осанна!
Пророков могущество в громах винят.
Глупые!
Он это
читает Локка!
Нравится.
От смеха
на брюхе
звенят,
молнятся целые цепи брелоков.
Онемелые
стоим
перед делом эллина.
Думаем:
«Кто бы,
где бы,
когда бы?»
А это
им
покойному Фидию велено:
«Хочу,
чтоб из мрамора
пышные бабы».
Четыре часа –
прекрасный повод:
«Рабы,
хочу отобедать заново!»
И бог
– его проворный повар –
из глин
сочиняет мясо фазаново.
Вытянется,
самку в любви олелеяв.
«Хочешь
бесценнейшую из звездного скопа?»
И вот
для него
легион Галилеев
елозит по звездам в глаза телескопов.
Встрясывают революции царств те́льца,
меняет погонщиков человечий табун,
но тебя,
некоронованного сердец владельца,
ни один не трогает бунт!
Страсти Маяковского
Слышите?
Слышите лошажье ржанье?
Слышите?
Слышите вопли автомобильи?
Это идут,
идут горожане
выкупаться в Его обилии.
Разлив людей.
Затерся в люд,
расстроенный и хлюпкий.
Хватаюсь за уздцы.
Ловлю
за фалды и за юбки.
Что это?
Ты?
Туда же ведома?!
В святошестве изолгала́сь!
Как красный фонарь у публичного дома,
кровав
налившийся глаз.
Зачем тебе?
Остановись!
Я знаю радость слаже!
Надменно лес ресниц навис.
Остановись!
Ушла уже…
Там, возносясь над головами, Он.
Череп блестит,
Хоть надень его на́ ноги,
безволосый,
весь рассиялся в лоске.
Только
у пальца безымянного
на последней фаланге
три
из-под бриллианта –
выщетинились волосики.....
----- ------ -------- ---------- -----------
Вадим Шарыгин (03.07.2025 13:15:13) Заблокирован
Вадим Шарыгин
Неназываемое
Пастернаку до 1928 года, посвящается..
Что-то н е н а з ы в а е м о е,
немотствующее,
в ранге освещённой тени от погасшего фонаря,
который восполнен соседними,
всё ещё в едином с ними строю... Это что-то пою :
Ветхим хором ветров в створе Волхонки, с волхвами ночей овеваю,
Уподобляюсь пышному караваю –
С раскрашенными улыбками карусели,
Которую оседлали девчонки, в которую мальчишки,
детства навсегда не покинувшие,
с рукоплесканиями, по кругу присели...
Что-то отдалённо напоминающее встречное небо,
когда руки касаются влажной кромки ресниц и
несуществующих в существовании на виду у глаз облаков,
когда есть что-то – как бы и вроде бы – и, уже был таков,
уже нет тебя, уже – ну тебя, хуже нет тебя! – весна раскупорилась но...
всё качается подвыпившим дворником, но
всё кончается, как в кино,
по мановению режиссёрской, дирижёрской
палочки или, в мемуарах проставив галочки, –
всё возможно у этого неизгладимо-неведомого «что-то»,
подначивающего мир, как грудь подначивает к прыжкам икота,
Любые дела отвергающее намеренно,
Хомут, с насмешкой насобачивая, на мерина –
Это залихватское, взбалмошное в теории что-то:
Что-то от лукавого, лукового, сияющего, смеющегося, смущённого вида,
Из твида, из Майн Рида, из Мадрида, из аристократично подмешенного цианида;
Что-то обманутое в лучших мечтах, с саблей во весь опор,
Что-то нависающее над старостью, как над старухой, во весь топор!
Что-то :
С нашитой на русский шлем звездою красной,
выцветшей, как кровь на белом кителе адмирала,
В лице бледности коего вся часть и честь умирала,
А вместо неё народилась, перековавшая на марках мечи на орала,
Карла Клара, укравшая у него одушевлённость коралла.
Что-то невмоготу, что-то утрачено навеки, на веках всеми,
что-то отпустило табурет ногами, скользнув тенью в сени,
И осталось – что-то, под каждым житейским потолком,
Что-то о колоколе, который звонит о ком...
Что-то возлюбленное до потери самообладания:
Когда здания несутся по улице Мироздания,
Вскакивают капли в лужах, последние из дождя,
Когда рябого чёрта вождя ещё не взгромоздили на пьедестал зла с бетоном,
Когда авоська в руке наполнена скорописью ног, батоном
Свежим, как улыбка по случаю...
Что-то я себя великолепием прорвы мучаю,
С остывающим налётом наглядности в отстающем голосе,
С распирающей яростью жизни, в созревающем наспех колосе;
Что-то будет от всего этого, заигравшегося в карточные игры,
накачавшего вращением по кругу икры, велосипедиста...
Тихо вокруг. Как в Чистополе, чисто.
Как в чистом поле, чисто...
Что-то:
Без кого возможно прозябать только,
Без кого загубил Империю Колька,
Оставшись на полу с семьёй и добровольцами в подвале Ипатьева,
Влез в чужую войну, подменил миллионам судьбу и страну, мать его...
Что-то :
Без чего невозможно жить,
чтобы жизнь стала сестрою.
Умопомрачительно на песке строю
воздушные замки,
Не замки′ – без невозможности не хочу
Вылечивать нервы, жаловаться Чехову, как врачу –
На бессмыслицу бессонницы городов,
на в три аршина готовых к расстрелу жильцов и на придурковатую,
малахольную, но всё-таки, веру, хотя бы в завтрашний день!
Хоттабыч, старик, мне, просто, до отвращения лень –
Обращаться на «вы» к эпохе, как немой погонщик к слепому мерину, –
говорить с современностью её же кнутом!
Слишком многое отложено исповедального – на после похорон, на потом –
когда сварен уже «суп – скотом»!
А эти гривы, эти волны бушующих на ветру тополей –
Во дворе умирающего века – заныривай в них, упадай ввысь поскорей,
Торопись быть в замедленном расцвете купы цветочной,
Звёзды не будут освещать взгляд твой вечно, это уж точно!
Всё завершается, когда кончается взгляд!
Когда нет этого – несказанного, необлучённого, необручённого,
не обречённого на безалаберность в слове,
Взгляда,
Как будто руками перебирая в жирном на цвет плове,
Ищешь сошествие на землю сумерек во столетиях беседок,
Посреди обязательных бюргеров, обознавшихся соседок
Старинного сада Дессау двадцатых годов, вдоль Баухауза,
Всё впопыхах узнаёшь, натыкаешься на непонимание, упираешься,
как в гранитную облицовку упирается волною Яуза;
Нам русло судеб ограничили плоским гранитом!
Но я живу особняком в особняке, знаменитом
Тем, что там нет стен – а у дверей ввысь – нет фурнитуры,
Что-то там всё-таки есть...
Тень от натуры,
запах микстуры?
Что-то обострённое, оголённое, обворожительное до крови и костей,
Избегающее гостей, извивающиеся с лёгкостью акробатки под куполом...
Как! Вы верите во всё с трибуны сказанное? Глупо вам –
Веровать лбом в пол, переметнитесь от правды к правдоподобию,
Жители одиноко торчащего общежития имени Коминтерна!
Всё сказанное лишь отчасти, от счастья – верно.
Наверно, не будет на лицах печали,
Только если каждый день жить в её сердцевине, в начале
Растворяемого в май окна – в высокий ритм о свободе, в ветер перемен,
Ничего не обещая будням окаянным взамен,
Кроме взгляда, за горизонт мечты жизнь умакнувшего,
Кроме счастья от нагрянувшего – на н е н а з ы в а е м у ю
ипостась н е н а з и д а е м о г о скопом минувшего.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125070303868
Вадим Шарыгин (04.07.2025 15:05:49) Заблокирован
продолжаем раннего Пастернака
Работаем, друзья, нам надо научиться читать.
Читать Поэзию.
«Сестра моя жизнь» уже уступает дорогу «Темам и вариациям», Если «Сестра» посвящена Лермонтову как живому воплощению трагической смелости и началу лирической откровенности, то новая книга – это любовь и преклонение Пастернака перед гением Пушкина. Демон Лермонтова уступает Сфинксу Пушкина, и остаётся глубина и таинственность слога, или «подстрочника мысли».
Темой своих стихотворений Пастернак избирает переломный момент пушкинской биографии, момент крушения надежд, связанных с разгромом кишинёвского кружка генерала Орлова, столкновения с изменой и предательством людей, казавшихся единомышленниками. Опора Пастернака, в том числе, – два произведения Пушкина: «К морю» и поэма «Цыганы»:
Александр Пушкин
К морю
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас,
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,-
И стая тонет кораблей.
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег.
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
1824
Цыганы. Поэма
(отрывок)
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье,
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены,
Спокойно всё, луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака, —
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, — дева говорит, —
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на́ ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко — он
Готов идти за мною всюду»....
----------------------------------
Стихотворный цикл Пастернака «Темы и вариации» строится по музыкальным законам: мотив и образы, затронутые в одном стихотворении, переходят в другое стихотворение и получают своё развитие в третьем, мерцают в четвёртом и составляют вместе замкнутое композиционное единство.
Пастернак, так же как и Пушкин, прощается с молодостью и романтизмом:
«В своей работе я чувствую влияние Пушкина. Пушкинская эстетика так широка и эластична, что допускает различные толкования в разные возрасты. Прерывистая изобразительность Пушкина позволяет понимать его и импрессионистически, как я и понимал его лет 15 назад, в соответствии собственными вкусами и царившими тогда течениями в литературе. Сейчас это понимание у меня расширилось, и в него вошли элементы нравственного характера»
Ореол таинственности наряду с примерами прямой зашифрованности политических намёков, отличавших пушкинские стихи кишинёвского периода, мог вызвать у Пастернака ассоциации со сфинксом, но главной основой образа, вероятно, послужило генетическое родство «Египта древнего живущих изваяний» и африканского происхождения Пушкина, глубина его непосредственного и естественного отношения к истории.
«... Тот, кто и сейчас,
Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе
Не нашу дичь, не домыслы втупик
Поставленного грека, не загадку,
Но предка...»
В «Вариации первой, оригинальной» эта тема подхвачена вопросом: «Что было наследием кафров?». Во «второй вариации, подражательной» Пушкин прямо назван кафром.
Картина экстаза, такого состояния, которое, как писал ранее Пастернак, «где искусство требует поворота назад, вниз», «гений в форме искусства заключил брак с красотой стихии». В заключительных стихах вариации, рисующих Пушкина на берегу моря, сказано так :
«Два бога прощались до завтра,
Два моря менялись в лице:
Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха.
Два дня в двух мирах, два ландшафта,
Две древние драмы, с двух сцен..»
«Вторая подражательная вариация» ориентирована на вступление к «Медному всаднику». Помимо буквального повторения двух первых строк стихотворение воспроизводит его размер и ритмический рисунок, с забегающим друг за друга анжамбеманами.
Нетерпеливость страсти гения роднит все эти три стихотворения вариации, красной нитью – необходимость немедленного сведения счётов с судьбой. Слова: «Нет времени у вдохновенья» стоят в прямой связи со строками:
«В его устах звучало «завтра»,
Как на устах иных «вчера».
В «Подражательной вариации» обращает на себя внимание обнажённое сходство трагичных кульминаций биографии автора и героя. Пастернак уже реализует замысел романа о Евгении Люверс, а в стихотворении из вариаций это оборачивается мечтою Пушкина о «Евгении Онегине», начало воплощения коего относится к Одесской ссылке.
«...Ещё невыпавший туман
Густые целовал ресницы,
Он окунал в него страницы
Своей мечты. Его роман
Вставал из мглы, которой климат
Не в силах дать, которой зной
Прогнать не может никакой...»
Пастернак был на Одесском взморье летом 1911 года. Лето тогда выдалось штормовое, и с наскока налетающие на стены утёсов водяные каскады первой вариации были благодарственной данью тому лету.
«Вариация третья, микроскопическая» замыкает тему, возвращаясь к двуединому торжеству Пушкина и сфинкса. Вдохновенная ночь создания «Пророка» знаменует собою конец кризисного периода, рождение нового понимания поэтического призвания, новый уровень сознания. Просветлённость или поэтичность здесь – это непосредственная причастность к жизни всего мира, которая позволяет «услышать неба содроганье и гад морских подводный ход», ощутить ветерок с Морокко и искупаться в восходе солнца над Гангом.
Три последних стихотворения цикла имели объединяющее название «Вариации на тему пушкинских «Цыган». И если для Пушкина эта поэма была знаком критического отношения к герою канонов романтизма и косвенным отражением душевной усталости от пережитых страстей этого года, то подобные движения души владели и Пастернаком при создании «Вариаций».
В «Докторе Живаго» есть интересное наблюдение о Пушкине и его лицейских стихах, о непосредственном влиянии стихотворного размера на содержание. «Бог наблюдательности и меткости», «Пушкин будущий и Пушкин вечный» пробуждается в лицеисте, чуть только «с подражаний Оссиану или Парни или с «Воспоминаний в Царском селе» молодой человек нападал на короткие строки «Городка» или «Послания к сестре».
Борис Пастернак
«Темы и вариации»
(отрывки)
Вдохновение
По заборам бегут амбразуры,
Образуются бреши в стене,
Когда ночь оглашается фурой
Повестей, неизвестных весне.
Без клещей приближенье фургона
Вырывает из ниш костыли
Только гулом свершенных прогонов,
Подымающих пыль издали.
Этот грохот им слышен впервые.
Завтра, завтра понять я вам дам,
Как рвались из ворот мостовые,
Вылетая по жарким следам.
Как в росистую хвойную скорбкость
Скипидарной, как утро, струи
Погружали постройки свой корпус
И лицо окунал конвоир.
О, теперь и от лип не в секрете:
Город пуст по зарям оттого,
Что последний из смертных в карете
Под стихом и при нем часовой.
В то же утро, ушам не поверя,
Протереть не успевши очей,
Сколько бедных, истерзанных перьев
Рвется к окнам из рук рифмачей!
1921
"ВАРИАЦИИ"
1.ОРИГИНАЛЬНАЯ
Над шабашем скал, к которым
Сбегаются с пеной у рта,
Чадя, трапезундские штормы,
Когда якорям и портам,
И выбросам волн, я разбухшим
Утопленникам,и седым
Мосткам набивается в уши
Клокастый и пильзенский дым.
Где ввысь от утеса подброшен
Фонтан, и кого-то позвать
Срываются гребни, но - тошно
И страшно, и - рвется фосфат.
Где белое бешенство петель,
Где грохот разостланных гроз,
Как пиво, как жеваный бетель,
Песок осушает взасос.
Что было наследием кафров?
Что дал царскосельский лицей?
Два бога прощались до завтра,
Два моря менялись в лице:
Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха.
Два дня в двух мирах, два ландшафта,
Две древние драмы с двух сцен.
2. ПОДРАЖАТЕЛЬНAЯ
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.
Был бешен шквал. Песком сгущенный,
Кровавился багровый вал.
Такой же гнев обуревал
Его, и, чем-то возмущенный,
Он злобу на себе срывал.
В его устах звучало "завтра",
Как на устах иных "вчера".
Еще не бывших дней жара
Воображалась в мыслях кафру,
Еще не выпавший туман
Густые целовал ресницы.
Он окунал в него страницы
Своей мечты. Его роман
Вставал из мглы, которой климат
Не в силах дать, которой зной
Прогнать не может никакой,
Которой ветры не подымут
И не рассеют никогда
Ни утро мая, ни страда.
Был дик открывшийся с обрыва
Бескрайный вид. Где огибал
Купальню гребень белогривый,
Где смерч на воле погибал,
В последний миг еще качаясь,
Трубя и в отклике отчаясь,
Борясь, чтоб захлебнуться вмиг
И сгинуть вовсе с глаз. Был дик
Открывшийся с обрыва сектор
Земного шара, и дика
Необоримая рука,
Пролившая соленый нектар
В пространство слепнущих снастей,
На протяженье дней и дней,
В сырые сумерки крушений,
На милость черных вечеров...
На редкость дик, на восхищенье
Был вольный этот вид суров.
Он стал спускаться. Дикий чашник
Гремел ковшом, и через край
Бежала пена. Молочай,
Полынь и дрок за набалдашник
Цеплялись, затрудняя шаг,
И вихрь степной свистел в ушах.
И вот уж бережок, пузырясь,
Заколыхал камыш и ирис,
И набежала рябь с концов.
Но неподернуто свинцов
Посередине мрак лиловый.
А рябь! Как будто рыболова
Свинцовый грузик заскользил,
Осунулся и лег на ил
С непереимчивой ужимкой,
С какою пальцу самолов
Умеет намекнуть без слов:
Вода, мол, вот и вся поимка.
Он сел на камень. Ни одна
Черта не выдала волненья,
С каким он погрузился в чтенье
Евангелья морского дна.
Последней раковине дорог
Сердечный шелест, капля сна,
Которой мука солона,
Ее сковавшая. Из створок
Не вызвать и клинком ножа
Того, чем боль любви свежа.
Того счастливейшего всхлипа,
Что хлынул вон и создал риф,
Кораллам губы обагрив,
И замер на устах полипа.
3
Мчались звезды. В море мылись мысы.
Слепла соль. И слезы высыхали.
Были темны спальни. Мчались мысли,
И прислушивался сфинкс к Сахаре.
Плыли свечи. И казалось, стынет
Кровь колосса. Заплывали губы
Голубой улыбкою пустыни.
В час отлива ночь пошла на убыль.
Море тронул ветерок с Марокко.
Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.
Плыли свечи. Чериовик "Пророка"
Просыхал, и брезжил день на Ганге.
4
Облако. Звезды. И сбоку -
Шлях и - Алеко.- Глубок
Месяц Земфирина ока -
Жаркий бездонный белок.
Задраны к небу оглобли.
Лбы голубее олив.
Табор глядит исподлобья,
В звезды мониста вперив.
Это ведь кровли Халдеи
Напоминает! Печет,
Лунно; а кровь холодеет.
Ревность? Но ревность не в счет!
Стой! Ты похож на сирийца.
Сух, как скопец-звездочет.
Мысль озарилась убийством.
Мщенье? Но мщенье не в счет!
Тень как навязчивый евнух.
Табор покрыло плечо.
Яд? Но по кодексу гневных
Самоубийство не в счет!
Грянул, и пыхнули ноздри.
Не уходился еще?
Тише, скакун,- заподозрят.
Бегство? Но бегство не в счет!
5
Цыганских красок достигал,
Болел цингой и тайн не делал
Из черных дырок тростника
В краю воров и виноделов.
Забором крался конокрад,
Загаром крылся виноград,
Клевали кисти воробьи,
Кивали безрукавки чучел,
Но, шорох грозящий перебив,
Какой-то рокот мер и мучил.
Там мрело море. Берега
Гремели, осыпался гравий.
Тошнило гребни изрыгать,
Барашки грязные играли.
И шквал за Шабо бушевал,
И выворачивал причалы.
В рассоле крепла бечева,
И шторма тошнота крепчала.
Раскатывался балкой гул,
Как баней шваркнутая шайка,
Как будто говорил Кагул
В ночах с очаковскою чайкой.
6
В степи охладевал закат,
И вслушивался в звон уздечек,
В акцент звонков и языка
Мечтательный, как ночь, кузнечик.
И степь порою спрохвала
Волок, как цепь, как что-то третье,
Как выпавшие удила,
Стреноженный и сонный ветер.
Истлела тряпок пестрота,
И, захладев, как медь безмена,
Завел глаза, чтоб стрекотать,
И засинел, же безмерный,
Уже, как песнь, безбрежный юг,
Чтоб перед этой песнью дух
Невесть каких ночей, невесть
Каких стоянок перевесть.
Мгновенье длился этот миг,
Но он и вечность бы затмил.
1918
РАЗРЫВ
1
О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,
И я б опоил тебя чистой печалью!
Но так — я не смею, но так — зуб за зуб!
О скорбь, зараженная ложью вначале,
О горе, о горе в проказе!
О ангел залгавшийся, — нет, не смертельно
Страданье, что сердце, что сердце в экземе!
Но что же ты душу болезнью нательной
Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно
Целуешь, как капли дождя, и как время,
Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!
2
О стыд, ты в тягость мне! О совесть, в этом раннем
Разрыве столько грез, настойчивых еще!
Когда бы, человек, — я был пустым собраньем
Bисков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек!
Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку,
По крепости тоски, по юности ее
Я б уступил им всем, я б их повел в атаку,
Я б штурмовал тебя, позорище мое!
3
От тебя все мысли отвлеку
Не в гостях, не за вином, так на небе.
У хозяев, рядом, по звонку
Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.
Вырвусь к ним, к бряцанью декабря.
Только дверь — и вот я! Коридор один.
«Вы оттуда? Что там говорят?
Что слыхать? Какие сплетни в городе?
Ошибается ль еще тоска?
Шепчет ли потом: «Казалось — вылитая».
Приготовясь футов с сорока
Разлететься восклицаньем: «Вы ли это?»
Пощадят ли площади меня?
Ах, когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в теченьи дня
На ходу на сходствах ловит улица!»
4
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть
в пустоте Торичелли.
Воспрети, помешательство, мне, — о приди, посягни!
Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы одни.
О, туши ж, о, туши! Горячее!
5
Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей
И как лилий, атластных и властных бессильем ладоней!
Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, — ведь в бешеной этой лапте —
Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в калидоне,
Где, как лань, обеспамятев, гнал аталанту к поляне актей,
Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей,
Целовались заливистым лаем погони
И ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.
— О, на волю! На волю — как те!
6
Разочаровалась? Ты думала — в мире нам
Расстаться за реквиемом лебединым?
В расчете на горе, зрачками расширенными,
B слезах, примеряла их непобедимость?
На мессе б со сводов посыпалась стенопись,
Потрясшись игрой на губах себастьяна.
Но с нынешней ночи во всем моя ненависть
Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет.
Bпотьмах, моментально опомнясь, без медлящего
Раздумья, решила, что все перепашет.
Что — время. Что самоубийство ей не для чего.
Что даже и это есть шаг черепаший.
7
Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь как ночью,
в перелете с Бергена на полюс,
Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,
Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,
Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг.
Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,
B веденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,
Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься,
До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.
Когда совсем как север вне последних поселений,
Украдкой от арктических и неусыпных льдин,
Полночным куполом полощущий глаза слепых Тюленей,
Я говорю — не три их, спи забудь: все вздор один.
8
Мой стол не столь широк, чтоб грудью всею
Налечь на борт и локоть завести
За край тоски, за этот перешеек
Сквозь столько верст прорытого прости.
(Сейчас там ночь.) За душный свой затылок.
(и спать легли.) Под царства плечь твоих.
(и тушат свет.) Я б утром возвратил их.
Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.
Не хлопьями! Руками крой! — Достанет!
О, десять пальцев муки, с бороздой
Крещенских звезд, как знаков опазданья
В пургу на север шедших поездов!
9
Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: — Милый! — Нет, — вскричу я, — нет!
При музыке? — Но можно ли быть ближе,
Чем в полутьме, аккорды, как дневник,
Меча в камин комплектами, погодно?
О пониманье дивное, кивни,
Кивни, и изумишься! — ты свободна.
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.
1918
------------------------------------------
Продолжим погружение в высоты раннего Пастернака через недельку,
До новой встречи!
Вадим Шарыгин (07.07.2025 13:30:56) Заблокирован
Понемногу буду продвигаться в постижении раннего Пастернака, пишу с мобильного телефона,
Итак, к июню1924 года для Пастернака вошёл в актуальность вопрос о выходе за пределы малой формы. 23 ноября он читал "Высокую болезнь" у лефовцев. "Очень сильно, но не лишена архаизмов". Ещё бы, поэма начинается так: "Ахейцы проявляют цепкость", и эти "ахейцы" тут же попали на острый язычок Маяковского.
Основная художественная задача, которой Пастернак занимался всю жизнь, "двигать материал на большие расстояния". От такой лёгкости и обхода трудностей настоящей лирики его в своё время предупреждал Мандельштам, когда говорил, что стихотворение не может быть описанием, но должно быть событием, замкнутым четырехмерным пространством. Поэтому Пастернак радовался за Тихонова, когда тот решил порвать навсегда с писанием стихов сюжетных и "о чём -нибудь".
Известно, что эти ожидания не оправдались. Пастернак, взявший недавно большую лирическую высоту в "Сестра моя жизнь", и болезненно ощущающий некоторый спад лирики к тематизму в "Темах и вариациях", должен был найти новые возможности разговора на этом уровне, не спускаясь к повествовательной плоскости стихотворного рассказа.
В "Высокой болезни" Пастернак выражает трудность лирического самовыражения в период, слишком демонстративно устремлённый в будущее, слишком декларативно лишивший себя прошлого и настоящего.
Само название вещи , обозначающее лирику, говорит о её тогдашнем состоянии - "в век таких теней" занятие поэзией становится безнравственным.
Пастернак ранее других почувствовал, что "лирика перестала звучать":
Что было делать? Звук исчез
За гулом выросших небес.
Пастернак уже почувствовал начинающуюся трагедию Маяковского, логический тупик, в который он сам себя загнал: взрывная сила лирического переживания попала под арест его подавления во имя химеры классового отношения к человеку.
Только к лету 1928 года работа над "Высокой болезнью" была закончена, первая строчка с "ахейцами" заменена.
Заканчивался и тот Пастернак, который подчинялся прорыву, порыву вдохновения или собственно Его Высочеству Языку, слово становилось настолько же сходу понятным и приятным, насколько и конечным в развитии воображения, как будто вставало в очередь за пропитанием, со Словом произошла такая же перемена, как с верою в бога: поиск уступал место мольбам и обрядам
Несчастные тусовщики времени всех мастей и оттенков нагородили такую гору творческого хлеба на каждый день, что ранний Пастернак остался в ещё большем лирическом одиночестве в 1928 году, чем, например, я в 2025 году в гуще всех социальных сетей с литературеым прикидом!)
Поэзия, как СОБЫТИЕ, перешла на полуподпольное положение.
Пустые сайты. Наполненные "хлебом на каждый день" котомки стремительно опростившихся людей, сделавших себя частью толпы.
"Высокая болезнь" поэзии, высокая глубина служению Языку продолжается во мне и я, даже не встретив за три года в Избе ни одного поэта, ни одного собеседника, ни одного Читателя, ни одного человека, в котором зиждется "будущее из прошлого", продолжаю путь высотою в Небо и этот Марафон размышлений о главном.
У многолетней тусовки есть альтернатива.
Продолжение поэзии следует!))
Вадим Шарыгин (07.07.2025 13:45:32) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Борис Пастернак
Высокая болезнь
Отрывок
Мелькает движущийся ребус,
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты,
Сбиваясь с ног от беготни,
Приносят весть: сдается крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,
Выходят, входят, идут дни,
Проходят месяцы и годы.
Проходят годы, все в тени.
Рождается троянский эпос.
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут, идут дни,
И в крепости крошатся своды.
Мне стыдно и день ото дня стыдней,
Что в век таких теней
Высокая одна болезнь
Еще зовется песнь.
Уместно ль песнью звать содом,
Усвоенный с трудом
Землей, бросавшейся от книг
На пики и на штык.
Благими намереньями вымощен ад.
Установился взгляд,
Что если вымостить ими стихи,
Простятся все грехи.
Все это режет слух тишины,
Вернувшейся с войны,
А как натянут этот слух,
Узнали в дни разрух.
В те дни на всех припала страсть
К рассказам, и зима ночами
Не уставала вшами прясть,
Как лошади прядут ушами.
То шевелились тихой тьмы
Засыпанные снегом уши,
И сказками метались мы
На мятных пряниках подушек.
Обивкой театральных лож
Весной овладевала дрожь.
Февраль нищал и стал неряшлив.
Бывало, крякнет, кровь откашляв,
И сплюнет, и пойдет тишком
Шептать теплушкам на ушко
Про то да се, про путь, про шпалы,
Про оттепель, про что попало;
Про то, как с фронта шли пешком.
Уж ты и спишь, и смерти ждешь,
Рассказчику ж и горя мало:
B ковшах оттаявших калош
Припутанную к правде ложь
Глотает платяная вошь
И прясть ушами не устала.
Хотя зарей чертополох,
Стараясь выгнать тень подлиньше,
Растягивал с трудом таким же
Ее часы, как только мог;
Хотя, как встарь, проселок влек,
Чтоб снова на суглинок вымчать
И вынесть вдоль жердей и слег;
Хотя осенний свод, как нынче,
Был облачен, и лес далек,
А вечер холоден и дымчат,
Однако это был подлог,
И сон застигнутой врасплох
Земли похож был на родимчик,
На смерть, на тишину кладбищ,
На ту особенную тишь,
Что спит, окутав округ целый,
И, вздрагивая то и дело,
Припомнить силится: «Что, бишь,
Я только что сказать хотела?»
Хотя, как прежде, потолок,
Служа опорой новой клети,
Тащил второй этаж на третий
И пятый на шестой волок,
Внушая сменой подоплек,
Что все по-прежнему на свете,
Однако это был подлог,
И по водопроводной сети
Взбирался кверху тот пустой,
Сосущий клекот лихолетья,
Вадим Шарыгин (07.07.2025 18:53:29) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Я хотел бы представить прямо здесь и сейчас свой цикл "Бессмыслица", свежеиспечённый и потому безусловно потребующий доработки:
1.
Как страдно старится закат
На ароматной коже сосен.
Мне б в беспробудности сказать
О том, как на руках относим
В растратившую голос свой
Страну немого благолепства -
Жизнь, в нас наставшую сестрой,
Цель променявшую на средства.
Похолодевшие лучи,
Снижаясь в тень с самоотдачей,
Как к детям матери, (сличи
Их с песень песней), ввысь судачат :
О чём-то звёздном. Склон небес
Рождает темень для кометы.
И в створ молчания, не без
Улыбки тонкой, льнёшь ко мне ты.
2
Уже отринуты причалы
От кромок стран и грохот сходней
С волною чайка раскричала -
Всей глубиной, крылом, сегодня
Отведать берега иного,
В открытом море слов, пора бы.
На безрассудство коронован
Гипербол сгусток и парабол.
Смысл в рот разинутый уложен -
Клубникой или же осою.
Нас выдворят, клинком из ножен,
Судьба видна в рванье, босою.
В закат бредущая, слепая,
Легко на костылях хромая,
С лицом мальчишки шалопая,
Себя из счастья изымая...
Съедобен слог Эклизиаста.
Заштопана строка Гомера.
Шатается покой горластый
И ждёт кандальников галера.
И расколебленные маки
Лугов альпийских - между цветом
Своим и тем, который мягкий,
Доносят стяги чувств фальцетом.
Всё решено. И выбор сделан.
Мы не вернёмся.Взлёт над морем Свободных слов, и пишем мелом
На в доску чёрном : путь просторен!
3
Вальяжен я вольтажным тоном всеохвата.
И гривы сосен по плечу, и бешенство у башенных часов.
И даже тень континентального размаха мелковата.
И даже море средиземных чувств я закрываю на засов.
Теней расшатанность сулит Нирвана золотая,
В которой пристальность теряет взгляд и хором снов сопровождён
Полёт умолкшей птицы.. В окна ночи залетая,
Я доношусь, упавшим свысока в уснувший сад, ночным дождём.
И как огонь вслух высекают из огнива,
Так вышибает искру мести злой язык из чувств моей рукой.
И, догоняющая в салочки нас, жизнь, с утра смешлива.
Игривы сосны на ветру и ропщет горной скоропись рекой.
Ждёт слов обочина обиды со слезою.
Мерцанья звёзд так долгожданно собраны в глазах, в тебе одной,
Что приставная лестница к рассвету ждёт, пока с небес слезаю,
Чтобы язык бессмыслицы перетолмачить, с помпой, на родной.
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125070705562
Вадим Шарыгин (08.07.2025 14:39:07) Заблокирован
Ну что же, мои в веках современники, пора расставаться с ранним Пастернаком.
В ралкуку:
ЭПИЧЕСКИЕ МОТИВЫ
Жене
ГОРОД
Уже за версту,
В капиллярах ненастья и вереска,
Густ и солон тобою туман.
Ты горишь, как лиман,
Обжигая пространства, как пересыпь,
Огневой солончак
Растекающихся по стеклу
Фонарей,- каланча,
Пронизавшая заревом мглу!
Навстречу курьерскому, от города, как от моря,
По воздуху мчатся огромные рощи.
Это галки, кресты и сады, и подворья
В перелетном клину пустырей.
Все скорей и скорей вдоль вагонных дверей,
И - за поезд
Во весь карьер.
Это вещие ветки,
Божась чердаками,
Вылетают на тучу.
Это черной божбою
Бьется пригород Тьмутараканью в пахучей.
Это Люберцы или Любань. Это гам
Шпор и блюдец, и тамбурных дверец, и рам
О чугунный перрон. Это сонный разброд
Бутербродов с цикорной бурдой и ботфорт.
Это смена бригад по утрам. Это спор
Забытья с голосами колес и рессор.
Это грохот утрат о возврат. Это звон
Перецепок у цели о весь перегон.
Ветер треплет ненастья наряд и вуаль.
Даль скользит со словами: навряд и едва ль -
От расспросов кустов, полустанков и птах,
И лопат, и крестьянок в лаптях на путях.
Воедино сбираются дни сентября.
В зти дни они в сборе. Печальный обряд.
Обирают убранство. Дарят, обрыдав.
Это всех, обреченных земле, доброта.
Это горсть повестей, скопидомкой-судьбой
Занесенная в поздний прибой и отбой
Подмосковных платформ. Это доски мостков
Под кленовым листом. Это шелковый скоп
Шелестяших красот и крылатых семян
Для засева прудов. Всюду рябь и туман.
Всюду скарб на возах. Всюду дождь. Всюду скорбь
Это - наш городской гороскоп.
Уносятся шпалы, рыдая.
Листвой оглушенною свист замутив,
Скользит, задевая парами за ивы,
Захлебывающийся локомотив.
Считайте места. Пора. Пора.
Окрестности взяты на буфера.
Окно в слезах. Огни. Глаза.
Народу! Народу! Сопят тормоза.
Где-то с шумом падает вода.
Как в платок боготворимой, где-то
Дышат ночью тучи, провода,
Дышат зданья, дышит гром и лето.
Где-то с шумом падает вода.
Где-то, где-то, раздувая ноздри,
Скачут случай, тайна и беда,
За собой погоню заподозрив.
Где-то ночь, весь ливень расструив,
На двоих наскакивает в чайной.
Где же третья? А из них троих
Больше всех она гналась за тайной.
Громом дрожек, с аркады вокзала,
На краю заповедных рощ,
Ты развернут, роман небывалый,
Сочиненный осенью, в дождь
Фонарями,- и сказ свой ширишь
О страдалице бельэтажей,
О любви и о жертве, сиречь,
О рассроченном платеже.
Что сравнится с женскою силой?
Как она безумно смела!
Мир, как дом, сняла, заселила,
Корабли за собой сожгла.
Я опасаюсь, небеса,
Как их, ведут меня к тем самым
Жилым и скользким корпусам,
Где стены - с тенью Мопассана.
Где за болтами жив Бальзак,
Где стали предсказаньем шкапа,
Годами в форточку вползав,
Гнилой декабрь и жуткий запад.
Как неудавшийся пасьянс,
Как выпад карты неминучей.
Honny soit qui mal y pense:
Нас только ангел мог измучить.
В углах улыбки, на щеке,
На прядях - алая прохлада.
Пушатся уши и жакет.
Перчатки - пара шоколадок.
В коленях - шелест тупиков,
Тех тупиков, где от проходок,
От ветра, метел и пинков
Боярышник вкушает отдых.
Где горизонт, как рубикон,
Где сквозь агонию громленой
Рябины, в дождь бегут бегом
Свистки и тучи, и вагоны.
1916
БОРИСУ ПИЛЬНЯКУ
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я – урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
1931
АННЕ АХМАТОВОЙ
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, – мне это трын-трава,
Я всё равно с ошибкой не расстанусь.
Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.
Кругом весна, но за город нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.
По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер и колышет веки
Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.
Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.
Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,
Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.
1929
Марине Цветаевой
Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне всё равно, чем сыр туман.
Любая быль – как утро в марте.
Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гуммигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.
Роса бросает ветки в дрожь,
Струясь, как шерсть на мериносе.
Роса бежит, тряся, как еж,
Сухой копной у переносья.
Мне всё равно, чей разговор
Ловлю, плывущий ниоткуда.
Любая быль – как вешний двор,
Когда он дымкою окутан.
Мне всё равно, какой фасон
Сужден при мне покрою платьев.
Любую быль сметут, как сон,
Поэта в ней законопатив.
Клубясь во много рукавов,
Он двинется, подобно дыму,
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.
Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.
1929
ПРОСТРАНСТВО
И.Н. Вильям-Вильмонту
К ногам прилипает наждак.
Долбеж понемногу стихает.
Над стежками капли дождя,
Как птицы, в ветвях отдыхают.
Чернеют сережки берез.
Лозняк отливает изнанкой.
Ненастье, дымясь, как обоз,
Задерживается по знаку,
И месит шоссейный кисель,
Готовое снова по взмаху
Рвануться, осев до осей
Свинцового всей колымагой.
Недолго приходится ждать.
Движенье нахмуренной выси, —
И дождь, затяжной, как нужда,
Вывешивает свой бисер.
Как к месту тогда по таким
Подушкам колей непроезжих
Пятнистые пятаки
Лиловых, как лес, сыроежек!
И заступ скрежещет в песке,
И не попадает зуб на зуб,
И знаться не хочет ни с кем
Железнодорожная насыпь.
Уж сорок без малого лет
Она у меня на примете,
И тянется рельсовый след
В тоске о стекле и цементе.
Во вторник молебен и акт.
Но только ль о том их тревога?
Не ради того и не так
По шпалам проводят дорогу.
Зачем же водой и огнем
С откоса хлеща переезды,
Упорное, ночью и днем
Несется на север железо?
Там город, – и где перечесть
Московского съезда соблазны,
Ненастий горящую шерсть,
Заманчивость мглы непролазной?
Там город, – и ты посмотри,
Как ночью горит он багрово.
Он былью одной изнутри,
Как плошкою, иллюминован.
Он каменным чудом облег
Рожденья стучащий подарок.
В него, как в картонный кремлек,
Случайности вставлен огарок.
Он с гор разбросал фонари,
Чтоб капать, и теплить, и плавить
Историю, как стеарин
Какой-то свечи без заглавья.
1927
ОТПЛЫТИЕ
Слышен лепет соли каплющей.
Гул колес едва показан.
Тихо взявши гавань за плечи,
Мы отходим за пакгаузы.
Плеск и плеск, и плеск без отзыва.
Разбегаясь со стенаньем,
Вспыхивает бледно-розовая
Моря ширь берестяная.
Треск и хруст скелетов раковых,
И шипит, горя, берёста.
Ширь растет, и море вздрагивает
От ее прироста.
Берега уходят ельничком, —
Он невзрачен и тщедушен.
Море, сумрачно бездельничая,
Смотрит сверху на идущих.
С моря еще по морошку
Ходит и ходит лесками,
Грохнув и борт огороша,
Ширящееся плесканье.
Виден еще, еще виден
Берег, еще не без пятен
Путь, – но уже необыден
И, как беда, необъятен.
Страшным полуоборотом,
Сразу меняясь во взоре,
Мачты въезжают в ворота
Настежь открытого моря.
Вот оно! И, в предвкушеньи
Сладко бушующих новшеств,
Камнем в пучину крушений
Падает чайка, как ковшик.
1922
Финский залив
* * *
Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души!
Не добирай меня сотым до сотни,
Чувству на корм по частям не кроши.
Дай мне подняться над смертью позорной.
С ночи одень меня в тальник и лед.
Утром спугни с мочежины озерной.
Целься, всё кончено! Бей меня влёт.
За высоту ж этой звонкой разлуки,
О, пренебрегнутые мои,
Благодарю и целую вас, руки
Родины, робости, дружбы, семьи.
1928
ПЕТУХИ
Всю ночь вода трудилась без отдышки.
Дождь до утра льняное масло жег.
И валит пар из-под лиловой крышки,
Земля дымится, словно щей горшок.
Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,
Кто мой испуг изобразит росе
В тот час, как загорланит первый кочет,
За ним другой, еще за этим – все?
Перебирая годы поименно,
Поочередно окликая тьму,
Они пророчить станут перемену
Дождю, земле, любви – всему, всему.
1923
__-----------------------_____---------------
Уходили в Историю двадцатые годы Двадцатого века, Джугашвили завершал формирование новых кадров, которые теперь "решали всё" и выпукло пялились в рот бюсту окаменевающего вождя.
Романтики революции, вместе со всеми надеждами на перемены к лучшему, становились ненужным балластом, вредоносной размазней, уже подписан приговор всероссийскому крестьянству и всем интеллигентских "предрассудкам" на все будущие времена, уже настаивала пустая, как плевательница в коридоре эпохи, "Изба-Читальня", пожизненная общага простецкого прочтения жизни и смерти...
Упрощались речь и всё, что ей так грандиозно предшествовало, сама жизнь превратилась в монумент, на гранях коего расположились: государство над родиной, образованность вместо интеллигентности, повествования вместо событий, хорошие люди вместо идущих за горизонт мечты!
Всё заменили каждого.
Каждый становился всяким.
Пастернак уже начал балансировать между стихами и прозой.
Первым подходом к замыслу "Спекторского" были "Двадцать строк с предисловием", опубликованные в 1928 году под названием"Прощание с романтикой".
Первоначальные отрывки романа были посланы Мандельштаму с просьбой о совете.
Ответа не было.
Чтение "Поэмы Конца" Цветаевой совпало с другим очень важным для Пастернака событием. Из письма отца он узнал, что с его стихами познакомился и похвалил их Рильке.
Невстреча с Цветаевой. Расставание с лирикой, то есть, по сути, с первичностью внутреннего мира по отношению к внешнему, отторжение себя "раннего" и опережение в себе "позднего", всё это завершало восхождение Пастернака, дальше в небо пошли только Марина и Осип...
Первая часть "Лейтенанта Шмидта" была раскритикована Цветаевой, упрека вшей Пастернак а в трагической верности документу, не позволявшей за деталями увидеть героя. "В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонён ею... Ты дал человеческого Шмидта, в слабом естестве, трогательного, но такого безнадёжного".
_____-----______---------
Впереди у нас Мандельштам и Цветаева.
Продолжение размышления продолжается.
Вадим Шарыгин (09.07.2025 16:59:07) Заблокирован
Начинаем Мандельштама.
"...с Мандельштама сыпались вши.
Пальто он выменял на несколько горстей сахару. Мы собрали для него кто что мог: резиновые тапочки, ещё что-то, он тут же продал всё это и купил сахару... В связи с массовыми поносами и цингой в лагере были спешно сколочены больше фанерные бараки, даже не достроенные до земли.
В начале октября Мандельштам очень страдал от холода: на нем были только парусиновые тапочки, брюки, майка и какая-то шапчонка..."
Из рассказа В Л Меркулова
Вадим Шарыгин
Просьба о сахаре
Всё дело в сахаре!
Нужен,
как жажда Читателя - поэзии,
ни "высокой", ни "низкой", а единственной,
избегающей излагательства стишков!
Нужен, чтобы стишочникам,
подавившимся описательством в череде дураков,
Пришло откровение от Кровения свыше!
Нужна россыпь - сахара,
Как штиблеты на лакированном НЭПом нуворише!
Как стремительно нужна капля океана в Сахаре,
Как улыбка в слезах на почерневшей от пенсии харе;
Как горсточка слёз на холсте придуманного бога церковного;
Как цвета морковного - кровь от взмаха сабельного за невидаль Слова,
Как предсмертные судороги губ в конце секунды часа второго...
Сахару в комьях,
сахара горсть - гостями несите,
стоя в начале нагнетаемой большинством малочисленности хвоста,
Наблюдая, как физиономии неспроста -
На фасадах лиц - потупились, потупели.
Как, будто пупки младенцев в окровавленные купели,
Собирают годы в лоханки судеб, вперемежку с бельём грязным.
Эйзенштейн угождает зверю экраном с "Иваном Грозным".
И славят в складчину - статисты и соглядатаи - заплечных милостей мастера - кремлёвского горца рябого...
Дайте же Осипу сахару, требуется, толика - только не от всякого, любого,
Кто пялится - на слог, с одышкой, притулившейся к снам воронежской тетрадкой,
Кто слышит кровь мою - украденную украдкой -
Из его закупоренных вен, или рук, возложенных как бы на соль, на соло всенародной плахи.
Вы же все - числитесь в людях?
Не так далеки от нас, не настолько же вдребезги плохи!?
Есть ещё среди вас - наши!
Не от мира сего - дети эха шагов по мостовой имени Данте!
Есть же ещё знающие как горела Фанни Каплан в бочке от кремлёвского коменданта!
Протягивайте руки с сахаром - к нему, ещё живому ртом!
Всех отложите, арендаторы поэзии,
Всё нутро своё отложите - скопом и на потом!
Он там меняет, на "Второй речке", на сахар меняет - свои хлёсткие о Джугашвили словечки;
На дополнительный день с ночью в бараке - меняет на завшивленную одежонку...
Перебегайте текст, как китайский монах перебегает по джонкам
Всю ширину реки - летания по воздуху ногами...
Сахар в ямке руки, смерть вплотную, но пока - ни
Трогает, ни забирает, дней у неё в запасе...
Кто ты, читатель сахара моего,
В котором ты, в первом от края совести, классе?
Всю сладость сахарного песка - в рот загружай его щербатый!
Выбьют зубы с носка, прохлождающим чрево Арбата,
Тем вам, кто прохаживается по поэзии мимо,
Чья добросовестная поступь по счастью - мнима,
К вам, званным за стол Воронежа, Елабуги
через Чердынь на Петербург Англетера,
Обращаюсь с просьбой о сахаре, к вам, аплодирующим
нашей смерти из портера, в грядущее бредушим:
По биографиям и сплетням, по залитым в цвет расстрелов мемуарам,
Просто, протяните ему горсть свою - дар даром, сытому голодом -
Прозябающему - в кусочке, от глыбы жития отколотом;
Обладающему даром -
Слова! Слава народу, любящему поэтов вослед!
Здесь ничего не меняется на фасадах дней, нет
Никого, только выеденного яйца сто′ящие трёпы.
Только к выделенным местам - теоретической крови литераторов тропы.
Только трупы в разгаре лицедейства труппы...
Только трубы, выбрасывающие дым Круппа.
И крупой манна, и в шагах Анна, и крематория с ораторией вонь.
Выйди, современник, из стишков о поэзии, вон!
Извини, от тебя - сахар в ладонь с умиранием,
От меня - кивок благодарности и заранее
Не жди, что за тебя пройдут путь.
Это же не лампочку в потолок неба ввернуть - свечою осветить
Темень с тонушими звёздами и слово неприкаянное, слепое,
С кровоподтёком внутри.
Просто, он умирает всю нашу жизнь, понимаешь, смотри:
На впадины скул, на жаром охваченный разум,
Я каждый час жизни, теперь, ссыпаю, разом
Опоздавший сахар песка,
А вы, добродетельные труженики бездарных текстов, вы бьёте в живот с носка -
Своего будущего бьёте просителя сахара комом,
Живущего в небе, вам на тысячи вёрст не знакомом,
Поэта в веках бьёте, очередного...
Не нова жизнь.
Сквозит обнова -
Вашими молитвами глиняными - в лоб богу,
Вашими намерениями в Ад дорогу
Выстелила судьба - багровые брызжут брызги
В чане, в прах размолотом...
Хорошо жить в мире, умаянном алюминиевым голодом,
В мире, отколотом, как кусок от сахарной глыбы.
Вы меня прислонить к нему могли бы?
Чтобы на том свете, голодающему, со вшами, со швами на сердце, без пальто, седому.
Как взгляд после сорока, я бы привнёс истому - передачу с Белым,
как Борис Бугаев, песком;
Чтобы вместо него бился в истерике, пока спрашивали носком
Сапога - чернь с намазанным на кожу свиней гуталином,
В мире срубленном тополином.
Ливнем размозжила окраину чувств
гроза Владивостока.
Высох смысл желоба трубы водостока,
На которой играли гимн - в штанах облаку.
Я склоняюсь мокрыми глазами к облику,
Возношу на уровень виска его голову, тихо вою,
Небо кончается над головою,
Живою кажется жизнь - поэтов и ваша,
Читающих, скажем, хляби Сиваша
Под обмотками шагов штурмовых рот.
Ну что, взяли Перекоп?
Счастливы отныне?
Ветер, иных нет и в помине.
В три аршина, в господа душу мать,
Гроб - каждому, кто далёк от голода с сахаром на ладони,
Кого волоком втоптали в Родину обезумевшие в галопе кони.
Кто травой зарос на склонах надрывной тяги.
Кого хлестали на парадах стяги ..
И Вера лбом.
И старость на койке.
И вширь Колыма уместилась в наколке,
С истлевающей жертвою лагерей...
И любимые, которых обнять скорей ..
И всё, с чем пожизненно знаком.
Тает - сахарным опоздавшим куском,
Прижатым к губам общим.
Сахаром этим в бога ропщем!
Ляжем и лижем кристаллы устало.
Вечность для многих из нас не настала.
Сижу, раскачивая, прижимаю его седины к груди.
Не задерживайся, представитель толпы,
Клади сахар в мертвые руки
и проходи...
© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125070904827
Вадим Шарыгин (10.07.2025 16:00:40) Заблокирован
Самое главное о поэзии Осипа Мандельштама скзала Анна Ахматова: "Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама ".
Ошеломляющую новизну внёс в русский стих высший поэт русского служения Языку Неба.
"Ни у кого этих звуков изгибы,
И никогда - этот говор валов".
Слово у Мандельштама наполнилось новыми небывалыми углами, замерцало доселе скрытыми гранями хрустальной чистоты звука, ставшего звукосмыслом.
Провидение минует, в каждой современности, сотни тысяч пишущих хорошие и плохие стишки, или представителей разнообразия ничтожного, или стихотворцев одного этажа.
И этот этаж посредственного или приемлемого не есть ступень к высоте поэзии, не предтеча, но результат глубокого непонимания сути и сущности поэзии как таковой.
Провидение, это представление или посольство Неба на земле, и страну Неба не интересует всё что может сочинить просто хороший человек, любители поэзии, любители церковного бога, выпускники земного представления о Небе.
Мандельштам, избранник Неба, переводчик с небесного на русский, создавший путь для тех, кто покидает землю, покидает время, и всё временное.
Пешеход
М. Л. Лозинскому
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!
И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках
Я слушаю, как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.
Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет;
Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа -- в колоколах,
Но музыка от бездны не спасет!
1912
* * *
Паденье -- неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты --
В них жажда смерти и тоска размаха!
Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.
Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен --
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
1912
Царское село
_-------------_______-------------
Вы, граждане Поэзии, в праве спросить: как такое могло случиться: что после явления Мандельштама, по прошествии века с гаком, так массово, так нагло и подло деградирует восприятие поэзии, такое предательство высоты её будут демонстрировать стаи чёрных старух с песенками под три блатных аккорда, сбойки истеричек и отёсанных в слове, как нос Буратино, упырей седого возраста? Что должно было произойти с Человеком, чтобы Поэзия и поэты отказались, фактически, на подпольном положении, чтобы даже любящие стихи Мандельштама, оставались далеки от поэзии как никто и никогда ранее?!
Скажу только, что ответ на этот вопрос я нахожу кровью собственной творческой судьбы и ответ есть у каждого , но не хватает благородства и голоса его озвучить.
Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ --
Стоит базилика, и -- радостный и первый --
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом -- дуб, и всюду царь -- отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,--
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
1912
Продолжение Мандельштама следует
Светлана Севрикова [Москва] (10.07.2025 18:11:54)
Вадим, привет.
Серьёзная работа. Народ не участвовал особо, но заглядывал, читал. Потому что твой марафон напоминал нам, что мы на Литсайте находимся и стимулировал к расширению своих знаний о литературе и поэзии.
Почему-то её сегодня унесли в ЗР. Не могу оспаривать решения администрации - это ведь частный сайт, где хозяин сам решает, как ему лучше, - поддерживать просветительские темы от настоящих знатоков или нет - но.... Но мне искренне жаль.
Ставлю тему к себе в Избранное, буду её читать на досуге, как хорошую подборку классики.
Вадим Шарыгин (10.07.2025 21:42:19) Заблокирован
Редчайшая и важнейшая литературная тема и молочная система загнала её в Закрытый раздел!
Беспредел полный!
Прошу Альберта вернуть тему всем участникам сайта и форума!
Несмотря на противодействие сволочи, будем продолжать работу взаперти,
Поэзия продолжается!
Светлана Севрикова [Москва] (12.07.2025 19:56:32)
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Обесценивание — это снижение значимости в любых проявлениях: чувства и переживания, потребности, желания и мечты, поведение, действия, уровень компетентности, достижения, внешний вид.
Обесценивание может использоваться в разных целях: самоутвердиться за счёт другого, выставить его в дурном свете, отомстить, навязать чувство вины и стыда, сделать уязвимым, зависимым и управляемым.
Не огорчайся, Вадим.
Спасибо за твой труд.
Вадим Шарыгин (10.07.2025 21:44:53) Заблокирован
Редчайшая и важнейшая литературная тема и несправедливая система загнала её в Закрытый раздел!
Беспредел полный!
Прошу Альберта вернуть тему всем участникам сайта и форума!
Несмотря на противодействие, будем продолжать работу взаперти,
Поэзия продолжается!
Стыдно за систему, которая учитывает несогласных и игнорирует количество тех, кому тема важна и интересна.
Вадим Шарыгин (10.07.2025 23:19:19) Заблокирован
Продолжаем Мандельштама.
Вот как он опередил задачу искусства, в т.ч. искусства поэзии в письме к Мариэтте Шагинян в 1933 году: "Материальный мир - действительность - не есть нечто данное, но рождается вместе с нами.
Для того, чтобы данность стала действительностью, нужно её в буквальном смысле слова воскресить. Это-то и есть наука, это-то и есть искусство."
Итак, искусство это воскрешение данности, там в восприятии нашем всё происходит.
Если восприятие размером со стишок, то и мир не больше и не дальше стишка.
Стишок не имеет в себе возможностей для жизни, то есть для углубления сознания во всё новые и новые пространства или комбинации взаимосвязей, в стишка не заложено возможности для развития, Стишок конечен, как и жизнь того, кто кроме стишков так ничего в словесности не узнал.
Мандельштам создаёт реальность.
Поэзия создаёт реальность, как родник нескончаемых метаморфоз, возможностей, вариантов, это фигура четырех измерений.
Подумаем об этом, прежде чем продолжить знакомство со стихами поэта.
Вадим Шарыгин (10.07.2025 23:31:27) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Осип Мандельштам
"Tristia" (отрывок из книги)
x x x
"Как этих покрывал и этого убора
Мне пышность тяжела средь моего позора!"
-- Будет в каменной Трезене
Знаменитая беда,
Царской лестницы ступени
Покраснеют от стыда,
....................
....................
И для матери влюбленной
Солнце черное взойдет.
"О, если б ненависть в груди моей кипела,
Но видите -- само признанье с уст слетело"
-- Черным пламенем Федра горит
Среди белого дня.
Погребальный факел чадит
Среди белого дня.
Бойся матери ты, Ипполит:
Федра-ночь -- тебя сторожит
Среди белого дня.
"Любовью черною я солнце запятнала..."
.....................................
-- Мы боимся, мы не смеем
Горю царскому помочь,
Уязвленная Тезеем,
На него напала ночь.
Мы же, песнью похоронной
Провожая мертвых в дом,
Страсти дикой и бессонной
Солнце черное уймем.
1915, 1916
Зверинец
Отверженное слово "мир"
В начале оскорбленной эры;
Светильник в глубине пещеры
И воздух горных стран -- эфир;
Эфир, которым не сумели,
Не захотели мы дышать.
Козлиным голосом, опять,
Поют косматые свирели.
Пока ягнята и волы
На тучных пастбищах водились
И дружелюбные садились
На плечи сонных скал орлы,
Германец выкормил орла,
И лев британцу покорился,
И галльский гребень появился
Из петушиного хохла.
А ныне завладел дикарь
Священной палицей Геракла,
И черная земля иссякла,
Неблагодарная, как встарь.
Я палочку возьму сухую,
Огонь добуду из нее,
Пускай уходит в ночь глухую
Мной всполошенное зверье!
Петух и лев, широкохмурый
Орел и ласковый медведь --
Мы для войны построим клеть,
Звериные пригреем шкуры.
А я пою вино времен --
Источник речи италийской --
И в колыбели праарийской
Славянский и германский лен!
Италия, тебе не лень
Тревожить Рима колесницы,
С кудахтаньем домашней птицы
Перелетев через плетень?
И ты, соседка, не взыщи --
Орел топорщится и злится:
Что, если для твоей пращи
Тяжелый камень не годится?
В зверинце заперев зверей,
Мы успокоимся надолго,
И станет полноводней Волга,
И рейнская струя светлей,--
И умудренный человек
Почтит невольно чужестранца,
Как полубога, буйством танца
На берегах великих рек.
Январь 1916, 1935
x x x
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное -- Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Февраль 1916
x x x
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи --
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече,
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело --
И рыжую солому подожгли.
Март 1916
Соломинка
1.
Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью -- что может быть печальней --
На веки чуткие спустился потолок,
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей!
В часы бессонницы предметы тяжелее,
Как будто меньше их -- такая тишина!
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
Нет, не соломинка в торжественном атласе,
В огромной комнате над черною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой.
Декабрь торжественный струит свое дыханье,
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не соломинка -- Лигейя, умиранье,--
Я научился вам, блаженные слова.
2.
Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный томительный покой.
В моей крови живет декабрьская Лигейя,
Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
А та, соломинка -- быть может, Саломея,
Убита жалостью и не вернется вновь!
Декабрь 1916
1
Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье легкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звезд булавки золотые,
Но никакие звезды не убьют
Морской воды тяжелый изумруд.
2
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем,--
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
Май 1916
x x x
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
-- Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
....................
....................
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться -- значит, быть беде.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю -- он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Июнь 1916
x x x
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее,--
Баю-баюшки-баю,--
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.
Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели --
Черным солнцем осиян.
1916
x x x
Собирались эллины войною
На прелестный остров Саламин,--
Он, отторгнут вражеской рукою,
Виден был из гавани Афин.
А теперь друзья-островитяне
Снаряжают наши корабли --
Не любили раньше англичане
Европейской сладостной земли.
О, Европа, новая Эллада!
Охраняй Акрополь и Пирей!
Нам подарков с острова не надо --
Целый лес незваных кораблей.
Декабрь 1916
Декабрист
-- Тому свидетельство языческий сенат --
Сии дела не умирают! --
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах.
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
-- Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Июнь 1917
x x x
Вере Артуровне и Сергею Юрьевичу С
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
-- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,-- и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки,-- идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса -- не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады -- и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,--
Не Елена -- другая,-- как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
11 августа 1917, Алушта
Меганом
Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна.
Пока еще на самом деле
Шуршит песок, кипит волна.
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных загорелых рук.
Зачем же лодке доверяем
Мы тяжесть урны гробовой
И праздник черных роз свершаем
Над аметистовой водой?
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
Как быстро тучи пробегают
Неосвещенною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветряной луной.
И, птица смерти и рыданья,
Влачится траурной каймой
Огромный флаг воспоминанья
За кипарисною кормой.
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет,--
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет,
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон!
16 августа 1917, Алушта
x x x
А. В. Карташеву
Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался.
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался.
Он говорил: небес тревожна желтизна!
Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!
А старцы думали: не наша в том вина --
Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!
Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.
1917
x x x
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга --
Чужого неба волшебство,--
И все-таки упрямая подруга
Откажется попробовать его.
1917
Кассандре
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре -- торжественное бденье --
Воспоминанье мучит нас!
И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя...
Но, если эта жизнь -- необходимость бреда
И корабельный лес -- высокие дома,--
Лети, безрукая победа --
Гиперборейская чума!
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон!
Касатка милая, Кассандра,
Ты стонешь, ты горишь -- зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет назад, сияло всем?
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы...
1917
x x x
Du, Doppelgaenger, du, bleicher Geselle!..1
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.
Нам пели Шуберта -- родная колыбель!
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель!
Старинной песни мир -- коричневый, зеленый,
Но только вечно-молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья --
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник -- пустое привиденье --
Бессмысленно глядит в холодное окно!
Январь 1918
1 О, двойник, о, бледный собрат!.. (нем.).
x x x
Твое чудесное произношенье --
Горячий посвист хищных птиц;
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.
"Что" -- голова отяжелела.
"Цо" -- это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
-- Я тоже на земле живу.
Пусть говорят: любовь крылата,--
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.
И столько воздуха и шелка
И ветра в шопоте твоем,
И как слепые ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
Начало 1918
x x x
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка --
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно,--
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок,
Что на крыше дождь бормочет --
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще.
Начало 1918
x x x
На страшной высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,--
Твой брат, Петрополь, умирает!
На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда мерцает.
О, если ты звезда -- воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь, умирает!
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет...
Зеленая звезда,-- в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает...
О, если ты звезда,-- Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает!
Март 1918
x x x
Когда в теплой ночи замирает
Лихорадочный Форум Москвы
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям,--
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон;
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт,
И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сияньи луны,
И убогого рынка лачуги,
И могучий дорический ствол!
Май 1918
Сумерки свободы
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы,--
О, солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть -- тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет,
Мы в легионы боевые
Связали ласточек -- и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети -- сумерки густые --
Не видно солнца, и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Май 1918, Москва
Tristia
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье --
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Кто может знать при слове "расставанье"
Какая нам разлука предстоит,
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в акрополе горит,
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
И я люблю обыкновенье пряжи:
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри, навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Все было встарь, все повторится снова,
И сладок нам лишь узнаванья миг.
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть.
1918
Черепаха
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.
Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.
Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?
1919
x x x
В хрустальном омуте какая крутизна!
За нас сиенские предстательствуют горы,
И сумасшедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.
С висячей лестницы пророков и царей
Спускается орган, Святого Духа крепость,
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,
Овчины пастухов и посохи судей.
Вот неподвижная земля, и вместе с ней
Я христианства пью холодный горный воздух,
Крутое "Верую" и псалмопевца роздых,
Ключи и рубища апостольских церквей.
Какая линия могла бы передать
Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном,
И с христианских гор в пространстве изумленном,
Как Палестрины песнь, нисходит благодать.
1919
x x x
Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!
Март 1920
x x x
Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла,
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.
Иди, никто тебя не тронет,
На грудь отца в глухую ночь
Пускай главу свою уронит
Кровосмесительница-дочь.
Но роковая перемена
В тебе исполниться должна:
Ты будешь Лия -- не Елена!
Не потому наречена,
Что царской крови тяжелее
Струиться в жилах, чем другой,--
Нет, ты полюбишь иудея,
Исчезнешь в нем -- и Бог с тобой.
1920
Феодосия
Окружена высокими холмами,
Овечьим стадом ты с горы сбегаешь
И розовыми, белыми камнями
В сухом прозрачном воздухе сверкаешь.
Качаются разбойничьи фелюги,
Горят в порту турецких флагов маки,
Тростинки мачт, хрусталь волны упругий
И на канатах лодочки-гамаки.
На все лады, оплаканное всеми,
С утра до ночи "яблочко" поется.
Уносит ветер золотое семя,--
Оно пропало -- больше не вернется.
А в переулочках, чуть свечерело,
Пиликают, согнувшись, музыканты,
По двое и по трое, неумело,
Невероятные свои варьянты.
О, горбоносых странников фигурки!
О, средиземный радостный зверинец!
Расхаживают в полотенцах турки,
Как петухи у маленьких гостиниц.
Везут собак в тюрьмоподобной фуре,
Сухая пыль по улицам несется,
И хладнокровен средь базарных фурий
Монументальный повар с броненосца.
Идем туда, где разные науки
И ремесло -- шашлык и чебуреки,
Где вывеска, изображая брюки,
Дает понятье нам о человеке.
Мужской сюртук -- без головы стремленье,
Цирюльника летающая скрипка
И месмерический утюг -- явленье
Небесных прачек -- тяжести улыбка.
Здесь девушки стареющие в челках
Обдумывают странные наряды
И адмиралы в твердых треуголках
Припоминают сон Шехерезады.
Прозрачна даль. Немного винограда.
И неизменно дует ветер свежий.
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
1919 (1919--1920?)
x x x
Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.
Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подает гостям стаканы
И служить тебе готов.
Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить,--
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!
В самом маленьком духане
Ты обманщика найдешь,
Если спросишь "Телиани",
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывешь.
Человек бывает старым,
А барашек молодым,
И под месяцем поджарым
С розоватым винным паром
Полетит шашлычный дым...
1920, 1927, 7 ноября 1935
Веницейская жизнь
Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло.
Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.
И горят, горят в корзинах свечи,
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.
Ибо нет спасенья от любви и страха,
Тяжелее платины Сатурново кольцо,
Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальне тают горы
Голубого дряхлого стекла.
Только в пальцах -- роза или склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?
Черный Веспер в зеркале мерцает,
Все проходит, истина темна.
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна.
1920
x x x
Когда Психея-жизнь спускается к теням
В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,
Слепая ласточка бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
Навстречу беженке спешит толпа теней,
Товарку новую встречая причитаньем,
И руки слабые ломают перед ней
С недоумением и робким упованьем.
Кто держит зеркальце, кто баночку духов,--
Душа ведь женщина, ей нравятся безделки,
И лес безлиственный прозрачных голосов
Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке не зная, что начать,
Душа не узнает прозрачные дубравы,
Дохнет на зеркало и медлит передать
Лепешку медную с туманной переправы.
Ноябрь 1920, 22 марта 1937
Ласточка
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет как бы шатер иль храм,
То вдруг прокинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.
Ноябрь 1920
x x x
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина -- дремучий лес Тайгета,
Их пища -- время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок --
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Ноябрь 1920
x x x
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Все космато -- люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбирает
Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает.
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
А на улице мигают плошки
И тяжелый валит пар.
Кучера измаялись от крика,
И храпит и дышит тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
Пахнет дымом бедная овчина,
От сугроба улица черна.
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна.
Чтобы вечно ария звучала:
"Ты вернешься на зеленые луга",--
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Ноябрь 1920
Вадим Шарыгин (11.07.2025 23:20:34) Заблокирован
(Ответ пользователю: Вадим Шарыгин)
Осип Мандельштам...
Проводник в открытое небо слов.
Кудесник Языка.
С горних высот доносится музыка сфер.
Так пифагорейцы называли ту божественную гармонию, источник которой культура ищет не среди земных реалий и земноводных людей, а в запредельном и абсолютном: оттуда нисходит таинственное, неизъснимо прекрасное звучание.
Миссия Поэзии - уловить его. Уловить и усилить.
Мандельштама не устраивало пассивное посредничество между небом и землёй.
Роль поэта он истолковывал иначе: не ждать снисхождения музыки сфер, а восходить к ней, прорываясь через творческий акт к иным измерениям и условиям бытия. При своём восхождении поэт вовсе не отрясает прах земной, а увлекает его за собою, наполняя космическим смыслом обыденные подробности.
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал, -
Я дышал звёзд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.
Красота неземной музыки может свести с ума. Какая же это неимоверно сложная задача: заставить земное слово звучать в унисон звёздным сферам.
Мандельштам свершает метаморфозу внутри старого звукоряда, качественно расширяя и обогощая его диапазон.
У большинства стихотворцев или стишочников с хорошими плохими стишками звукоряд усреднённый, тусклый - одна безликость удручающе похожа на другую безликость. Иное дело - большой поэт, его слог, его уровень, его музыка узнаётся сразу, с первой ноты.
Не слышно птиц. Багульник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывёт.
Среди кузнечиков беспамятстве слово.
Продолжение Мандельштама и Марафона следует.
Светлана Севрикова [Москва] (12.07.2025 22:48:54)
О Мандельштам
***
Я вздрагиваю от холода —
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото —
Приказывает мне петь.
Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!
Так вот она — настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?
1912, 1937
Светлана Севрикова [Москва] (12.07.2025 22:53:27)
(Ответ пользователю: Светлана Севрикова)
Что здесь, в этом стихотворении, в этом ВЫДОХЕ поэта ?!
Обжигающая красота боли, предчувствия гибели и мужества. Силы, с которой человек -Поэт - противостоит тяжкому року.
Нужно ли разгадывать метафоры, переводить их на язык прозы? Нет. Люди, которые говорят прозой всё равно ничего не поймут, сколько не переводи. Это НЕ для них. Ну а поэты и так всё понимают.
X
Спасибо за заявку!
Заявка отправлена. Мы свяжемся с вами в ближайшее время.
Вадим Шарыгин
