Это стихотворение не посвящение, а именно обращение к Высоцкому, обращение поэта к поэту и оно может быть до конца и объёмно услышано, понято только поэтами или читателями поэзии, ни в коем случае не участниками стишочничества и стишков. Я ставил перед собою, в том числе, задачу - создать строки, с трудом поддающиеся любому из расхожих ритмов, поскольку мне хотелось, в данном случае, заставить работать глаза и губы читающего в режиме охвата текста не построчно, а глубокими и большими смысловыми и художественными отрезками - на одном вдохе произносить вдвое, втрое больше поэтической материи, чем обычно это бывает, например, в песнях или просто в односложных и однозвучных бездарных поделках, то есть в стишках. 

Я обращаюсь к Высоцкому - о том, что знает только он, поэт, и знаю я, поэт, подчёркивая, что ничего не изменилось под солнцем, что стало только хуже, что простота, которая хуже воровства, инфицировала пустоты бытового уровня сознания и пропасть между поэтическим взглядом на мироздание и то что в нём творится и взглядом обычного, пусть даже добропорядочного человека, только увеличивается вниз и вширь.

Поэтам негде приклонить головы, поэтому мы тычемся по углам современной тусовки, попадаем в пустое окружение "прямоходячих людей", и оказываемся на полосе отчуждения, в забвении, наедине со всеми. Но небожительство на земле - единственное условие существования вечного посреди временных, так всё устроено, так тому и быть.

Остаётся только держаться, с улыбкой, чтобы не догадались, не ведали то, что творят, чтобы поняли что-то, спустя десятилетия, под занавес жизней или так и остались в неведении, но сохранили свою собственную скорость познания...


Эта пропись охрипшей гортани, в написанном виде,
Словно лебеди на скотном, будто в голос плач за свадебным столом – 
В кровь чужая, к глазам ни при чём! – Грохни дверью и выйди – 
В ночь из затхлой кубатуры, чтобы совесть, чтобы стало поделом :
За посмевшую прочь душу, за озвученную груду
Человеческого мяса под ударами верховных мясников;
За высокий гимн проклятью, о котором не забуду;
И за падающий звон колоколов внутри, в нутро немых веков!

Тихо сохнут от тоски на бельевых верёвках срока 
Ожиданий, в створе улиц, разбазаривших смерть, жизни всех жильцов...
Захлебнувшимся любовью – белобокая сорока
Весть несёт и в сапожищах с воронками топот потных молодцов – 
Ночь доносит – голос жилы рвёт, и струны сталью брызжут
Раскалённой – зал застёгнут наглухо, застигнутый врасплох венец
Страшного творения – застыл, как вкопанный, и брезжит,
Сквозь просроченных надежд туман, по локоть засучивший, рьяный жнец...

 Эта пропадом пропавшая на лучшее... – кантата :
Судьбы русские душою, хор ветров, медь труб, вобравшая погром
Обезумевших пожаров, кони, мчащие куда-то;
И грохочущий за горизонт событий день, и выловлен багром
Посреди морей – весь в белом офицер – живым топили – 
В рёве голоса, на все года вперёд, мятежный вскрик мой по ночам!
Пусть, юродивый Василий – у Блаженного – кобыле
Крутит хвост, срываясь в хохот, глядя муторно в глазищи палачам!

Спит ворованный угол покоя, стареет сон, в дебри
Распоясанных смыслов – не лезь, без особой потребы и тяги,
Беспробудный прохожий, поэта и пропасти дерби – 
Видно так суждено – в три аршина любви уместят работяги.
Как не спой этот мир – не проломишь, всё хуже и хуже:
Глянь, двуногий сидит гегемон, суть разбитых корыт истекла
Сквозь ладони старух, утонул лучик солнечный в луже... 
Захлебнувшийся в скорби, умещённый в гранёный объём из стекла,

Тост стоит на столе, крытый хлебом, в разгаре охоты
На волков – Бог молчит и слезится с икон, вынашивая бузу
На корабле пиратском, вдаль, и упереться охота – 
Бревном застрять в своём, холодным страхом переполненном, глазу!
Вернуться в дом, к подножию вершин, к тоскующим видам,
За мгновение до – с губ сорвавшейся отчаянной строки, верну
Небожителям Небо и молчанием в лица выдам – 
Как слезами и кровью умылись мы, насмерть пережившие страну.

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124041507462