­­"Начала и концы там жизнь от взора прячет"
                                Иосиф Бродский

­Объемлю всё.
Любовной тишины – высоты медленно поют
висячий свет – каких-то вспышек рой – небесной глубины
бездонный мрак... А всё-таки уют...
И нескончаемо так руки влюблены,
В даль распростёртые, – в глубокий гул тысячелетней недостачи:

В саму возможность невозможности постичь –
Всё, что объемлю по наитию, иначе
Непостижимую, как только ртом безмолвным,
сквозь пальцы истекающую мглу, –
Вняв приращению простора взгляда, словно
жар-птица блещет перьями в углу –
Вселенной от науки – хохма, да и только :
Как голос не вмещается в гортани,
Как мы, всю жизнь лакая правду, ртами
Пытались – истину на час – произнести,
Пусти, толпа, отдай, толпа постылая, к шести
По Гринвичу – восстанье на Дворцовой :
В каре построенные вскрики: «Жизнь внутри!».
А зал смеётся в нас, и куклой «Образцовой»
Наш выход объявляют, посмотри,

Как пробил час! – вдоль заколоченных мечтаний –
Где детство Тёмы, в речке тонет мячик Тани;
С ладонью окровавленной об будни,
Ночь на пролёт идём, в два с лишним пополудни
Шатаются, под натиском эпохи,
с бубенчиками, в пляске скоморохи,
В ы с м е и в а ю щ и е  – веру в рясах...

В нас сгинул самый Человек,
пропал, исчез, истлел  – в народных массах!

Нет, Комната без окон в небо, хватит с нас подопытного строя –
В шеренгах бить подошвами об плоскость «золота Маккенны»!
Рвёт связки голос, высвободив волю слов, поёт полёт героя –
Жизнь, к смерти не идущую, взыскует! Люди-манекены –

Обрыдли! – Рай с углами, с потолком, и вы, скребущие до гроба
Студёный пол барака счастья – в кровь ногти, души до крови
Сорвали... Эй, блюстители за человечеством, смотрите в оба,
Чтоб в зеркалах вдруг появился – с собачьим сердцем визави!

Как больно сомкнутым – словам, губам! – мычанием готовых искупить
Всё безрассудство вымысла, всю разгулявшуюся прыть
Свободы пьянки Языка, пустившегося в пляс, под балалайку,
Прижавшего к груди сестрёнки зайку; живущего по лезвию на кромке...
Он, как ребёнок – солнца свет на похоронке –

Пытается по имени, по отчеству, в один присест назвать :

Цветущий шелест океанских пальм, иль мачт; зевок Обломова спросонок,
Зачахший фикус в кадке городка и намокривший песню взмах ресниц...
Он газ вдыхает, взаперти, из кухонной пятиэтажности форсунок,
Он любит, бросившую мать свою и старчество слезы,
пропахших сном в один конец,
болеющих больниц...

...Глубокое биение: сердец. Вздымают гривы искр –  костры и песни.
Под бездыханным балдахином звёздной ночи – тлеет жестов речь.
Старик, седой булибаши, отец Земфиры – Пушкину тем интересней,
Что, утопающую в чувствах тишину, вдруг, хочется сберечь –
На всю оставшуюся... И помчаться! И влюбиться...

В давно случившиеся в сердце дни и в лица,
И влиться в бархатистый тембр речи, в мыслях шаткой,

Да так, чтобы забыть о том что память стережёт в ларце украдкой...
И только даль, оснеженная век спустя, над упакованной укладкой
Дорожных грустных дум, искрилась, оседала навсегда,
Вдоль отчих окон вырастала лебеда
угрюмого упадка...

И торжествуя, и расхохотавшись до упаду,
и камлая – Лениво колобродит зга сквозь лунное безмолвие воды –
И вдруг, притронется – остолбенеет тишина – колдунья злая –
Оставит в скрюченных ветвях страстей следы...

Какое торжество мне – просто слышать голос логоса, иль лотоса
ввысь тонущую речь, иль дальний гул, могущественный лязгом рёв,
схлестнувшейся в смертельном кураже, мечом к мечу, пехоты древней!

Вот, понукаемый коровами пастух, пылится в шаге за деревней;
Вот, с горем пополам, на подступах, противотанковый, всем миром, ров.

И только леера между домами скользят из рук на Диксоне, дымами
Давно не балуют ту оконечность русской суши –
Ни пароходы с зеками, ни старики, чей лик огонь просушит,
В разгаре бешенства пурги, жизнь мрёт, во льды сметая
Остатки – триста лишних – все за одного, арктических людей...

Мне –  крыльями до слёз терзает в небе – Заболоцкого седая стая,
Осенних журавлей и посреди Есенина в снегу
под горло режут души лебедей...

Ты смотришь – руку Провидения, протянутую свыше?
Ты слышишь взгляд мой, поскользнувшийся на крыше?

Ты мыслишь что-нибудь! – инаковое, что-то
Что ускользает от всемирных в слове дней?

Так, на странице фолианта – спать охота,
Так, бег заманчивее –  краденных коней!

И ждёт столетний сад с беседкой, с балюстрадой,
С германской точностью расчерченный мотив
Из детства моего, – ты помнишь? – с тратой
Покоя Вечности, внимать не прекратив
Чему-то старшему тебя по вертикали,
Каким-то сгущенным стенаньям стен глухих,
Ты помнишь, верно, одиноко настигали
Нас волны таинства, укладываясь в стих!

За нескончаемость! – мой тост – вскипанье брюта,
За недосказанность из слов, за тень шагов! –
Я поднимаю Слово, в звёздах ждущее приюта, –
За распевающих – гул – распивающих богов!

Я  речь в глазах храню – о чём-то мимолётном, вроде дымки,
В такт зыбкости из облаков, которой нет.
Я восхожу в створ улицы в созвездии Большой Ордынки,
На траверзе – родных, родимых, русских лет.

И не достиг : ни цели назначения, ни результата.
  В пути – вот адрес писем мне, вдвоём
С безбрежным таинством – идём в безбожность снов, с пучком шпината,
Вес брутто брюта по кувшинкам разольём!

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125082107714