Дачный цикл. Июль 2024

1.

Окна глаз

Скажи мне сушу, на которой происходит ныне –
Летящая над морем солнца жизнь, скажи,
Как пропасти пропащих рук и марево пустыни –
Глазами созданы – витают миражи!

Довольствуясь высокою возлюбленностью вида,
Из окон глаз – простёрся вдох безбрежный, чтоб
Закованная в смерть, проснулась дольче вита,
Плывущих по небу, смеющихся особ.

Не частные хоромы строить, но ковчег на склоне
Горы и лет… Скажи мне – как свершить побег
Из душной плоти? Дождь шестидесятых. Плащ болон(е)вый.
Не «женский пол», а женской молодости век.

Зияющие «Петушки» от Венедикта, где вы
Захлёбы чтения потрёпанных шагов?
Вот, тонкий аромат мечты взошёл в созвездье Девы
И встрял форштевень в скулы дивных берегов!

До неприличия понятная широким массам –
Не прижилась во мне : страна и жизнь – другой
И взгляд, и шаг, вдоль магазина с биркой «Мясо»,
И колокольчик вдаль звенящий под дугой.

На, выпей снег, за умирающего в жизнь на койке
Шаламова, за пайку в тумбочке, за нас,
Мальчишек, не поверивших со Сталиным наколке,
Воздвигнувших свой, в пролитой крови, рассказ :

О том, как жизнь вторую дать Серебряному веку,
Как умирать вглубь строчек, жить в них навсегда
И средь красот взять на руки безрукого калеку,
И со слезами праздновать – столетние года.

2.

Шинель

Укрытый гоголевской серой
Шинелью, тенью ставшей верой,
Дремал в окопе мой родимый
Двадцатый век, не проходима
Тоска о будущем былого…
День, подавившись жиром плова,
Уж не дышал, скончался весь
Набор событий, стихла гулом,
К виску прилипла чёрным дулом,
Изжитой жизни стыла весть.

3.

ХХ лет поэта

         «… жду, чтоб землёй обезлюбленной вместе,
всей мировой человечьей гущей… сто лет стоял, буду и двести,
стоять пригвождённый – этого ждущий»
            Владимир Маяковский

Летали ангелы
         в красных галстуках
            под потолком
            старинного особняка.

Пустела выставка:
         «ХХ лет работы»
            ещё не знающего наверняка…
Поэта,
съевшего собаку
   на опылении рассудка,
Не прочь который побалакать,
            когда четвёртые, суть, сутки
степь и станицы, всё что было –
Горели, смерть об рельсы била –
         жизнь, оглушая мозг набатом,
Ужели, дураком набитым…
Служил им – псом цепным, горланом?

Глаголил : встану, подбоченюсь,
Над Ганиной поганой Ямой, –

И папироску двинет челюсть,
         оскал скрывая под панамой…

Неужто за отсутствие поэмы –
            с поклоном, страстной, именной –
Отгородил его стеной
вождь новоявленный усатый…

Пришли младые адресаты
стихов, а тех, которые…их нету!

Зал полон, но…Шаром здесь покати!
         Работай, лей
кровь вёдрами из сердца,
   годами ублажай,
            всю сволочь эту…

…На лицо улыбка,
с грустью пополам,
            кое-как напялена.

И по лесенке вниз,
   постукивая каблуками,
как по’ столу воблой вяленой,

Сходит тело громоздкое и ладони
         дребезги несут и тень портрета.

Кончилось всё : игра в революцию, икра у Елисеева…
            Холодом жизнь согрета.
Эта.
Единственная.
Отброшенная в сторону.
Под откос, под грохочущий лязг товарняка,
            Под клюв ворону.
Не знал ещё :
      любовь к ненависти,
наверняка…

Напрочь не знают, громко, острой кромки, по которой…
На вскидку, поэт для них – человек просто.
На улице урчали пассажирами моторы.
Стояла внутри боль – высокого роста!

Из окон РОСТА –
      тьмы короста.

4.

Обидели обители

В стены карточного домика,
Посреди яблонь и гномика,
Слышны всплески Соловецкой обители,
Видны глаза, в которых видно,
   как насмерть обидели
Целые поколения…

В душистом воздухе, по горло,
по колено я,

Утопаю, время утоплено
упущено…

Услышу, как Пушкин у Пущина,
Нотки волнения, бой сердца, попытку проститься :

За окнами домика –
плещется голосом птица,
Даёт урок безмолвного песнопения –
Сносный реквием сонного гения,

У коего «ты всё пела» важнее целей
и низких истин…
И возвышающий обман слезами чистим…

Жизнь присутствует облаками над бликами
под сенью веток…

А человек с камнем за пазухой –
до одури меток :
Производит действие выстрела в гущу
            безмятежности птицы,
И должен, в ве’ках сомкнутый,
            в веках, поплатиться

Поэт за то, что за пределами
карточного домика,
яблонь, сосны и гномика
Есть на свете белом :

чёрствые, как забытый хлеб, люди-наганы,
От Порт-Саида до Нагано,
От Петербурга до Ленинграда,
От Николая Второго до первого поцелуя,
Тихо доносится : «Аллилуйя»,

И волны мёртвой тишины
Соловецкой обители
Подступают к домику, видно,
      Где-то снова кого-то
            насмерть обидели…

5.

Хэй, Джуд!

            «Как будто в корень голову шампунем
            Мне вымыл парикмахер Франсуа»
            Осип Мандельштам

Как славно мне завязнуть в амплуа,
Нечаянно навеянном новеллой:
В строке промчится парикмахер Франсуа
Вдоль домотканой давней дивной дымки белой.

С заилившийся мякотью бокал,
Подсвеченный твоим лучистым взглядом.
Нас кто-то за руки в пучину вовлекал
Свободной радости, доставив бренди на дом.

La Dolce Vita в элегантном глянце слов.
Из узких трубочек пошиты брюки.
В гостях у Кристи : пламени агат, из дров –
Степенный джентльмен камин взял на поруки.

И саду не прикажешь увядать,
В ночь, аромат хмельной взболтнув над стойкой,
Мне бы расцвет рассвета увидать,
Вспорхнув над сольным утром жизни сонной сойкой.

Как я из кубиков слагаю острова!
И кубиками льда завален – брюта
Сухой мотив, и вечность в сумерках права,
Блеск глаз и лунный свет измерив общим брутто.

6.

Будка

Мы коротаем вечность в будке с видом –
Ахматовского типа домичек плывёт...
Над звёздным небом – тайну взглядом выдам –
И третьего тысячелетия полёт

Свершается на этом самом месте :
Летят в тар-тара-ры слова, летят домой.
По приставной по лесенке возлезьте,
Сочувствуя молве о грусти заревой:

О том, что все свои погибли, все, кто с нами –
Кто снами жил, строкою проторил
Путь прочь, кто реял чайкой над волнами,
Кто ломом шестерёнки стопорил –

Курантов под звездой на Спасской башне,
Пытаясь время циферблатов прекратить.
Отныне нам баюкать век вчерашний,
Укачивая мёртвых кукол прыть.

Спит будка имени Ахматовой с огарком :
Далёко пламенеет полночи расцвет.
Всласть одинок, на фоне кобальтово-марком,
Заветный взгляд – из окон тихий свет.

7.

В ночь на 18 июля

Я сегодня пространство подначивал,
Усыпляя улыбкой покой.
Высока наша радость, обманчива,
Как туман над стоящей рекой.

Веселимся до крови ш а м а нами
Востанцуем над злобою дней.
Голый смех наш увозят м а ш и нами,
Чтобы стала усталость видней.

Слёз налейте в бокалы и водки нам,
Выпьем залпом за тихую ночь –
За прислугу, за доктора Боткина,
И за то, что не можем помочь

В эту темень столетья кромешную –
Сестрам, сыну на стульчике, дым
Раскалённых наганов, конечно, я
Слышу жизнь напролёт, и сидим

Мы под звёздами в два по полуночи:
Александра – в крови – Николай…
И багровые донышки рюмочек
На столе… Эх, огнём воспылай,

Наша память и свечи водружены
На высоких раздумий утёс.
И тоску захмелевшего ужина
На иголочках ёжик унёс….

8.

Рука в руке

Набриолиненные жмутся времена
К афишным тумбам, к россыпям листовок.
Снам – безупречностью очей, речей – верна,
В мужском костюме истина и ловок
На локоть, подхвативший мех манто,
Чуть с сединою ухажёр из дней фокстрота.
Слегка грассирующий джентльмен в пальто
Длит уголками тонких губ мои остроты.

И будто папироска в тёмном мундштуке,
Дымится сущность ночи в створе мрака
Уютной узкой улочки, рука в руке,
По прежнему нежны, в разгаре брака,
Ступаем бережно, нет, шествуем взахлёб,
Смеясь, стремясь опередить походкой эхо.
Вслед, выдохом – тромбона чистит зоб –
Проточной прелести приличный неумеха.

9.

Один день в Боровске

Когда идёшь и создаёшь её, то жизнь жива :
Ажурные – все к нашему приходу –
Наличники и в храме на Высоком Покрова
Четверг охаживает облаком погоду.

К наличности наличников дана любовь, впритык
Бездонные стоят вдоль шага глаз белеют окна,
В которых отразился русской суши материк,
Лет неприкаянных как бы ночующая стогна.

Когда сподобишься создать походку городка –
Елейную и тихую, с улыбкой,
То познаёшь : как восхитительно полынь горька,
Как одиноко дом бежит по зыбкой

Предутренней, рассветом вспуганной мечте своей,
И стелется блаженства блажь, в стихах стихая.
И возжигаешь в окнах свет, как будто соловей
Сжигает беззаветно оклики пространств, глухая

Старуха-смерть, вдруг, исчезает насовсем!
Есть жизнь – из глаз, шагами ждёт, сочится
Сквозь дождик эхо…Влажный вздох – на наших, ровно в семь,
На рукотворных часиках – случится.

Спят : соловецкий камень, обелиски под звездой –
Удары времени спят, ночью пали колокольной.
Миг сотворяю, тот, в котором парень молодой
Последней кровью пропитал шинель, с тоской окольной.

Непобедимо счастье наших глаз – глубоких встарь.
Ввысь породнились с трелью родниковой
Иконствующих стен… А ну, звонарь, тихонько вдарь
По стенке созданного дня, что здесь такого!

10.

Журнал «STORY»

         В память и с благодарностью основателям журнала:
Владимиру Чернову и Елене Кузьменко

Не та, не календарная – другая,
Иная, высшая, объёмная… объемлющая небыль были сквозь поступки –
Разверзлась жизнь и длится, фонтанирует, мерцая в глубину
Огарками высоких чувств
И судьбы, словно белые на фоне звёзд голубки,
Восходят внутрь кладбищенских камней…
И кто же в судьбах грозных, кто же там главней :

Сопутник вечности душа или душа для душа и для плоти?
Страницы отперты. Читаем. Чтим. Живёте –
Вы на земле, и вы, вы тоже, может быть, вот эти,
Вот эти двое, в небо плачущие дети,

Надежду подают – в нутро сошли журнала
Их имена, их, кажется, немало
Историй вечности – родные палестины – схожи в лишнем
Сиротском пребывании земном.

Мне дальний свет в кровь нужен в круге ближнем!
И бабочки из куколок! Хлеба’, сто тысяч накормившие
и переставшие навечно быть зерном –

Нужны мне!

Я ищу не биографий горельефы,
Но подвиги в глазищи бытию.
И на руках моих : две бубны с червой сердца, трефы
Готовые к разгромному битью.

Я слышу – держит Лиза взгляд и руку Куприна.
Да, леденеющую. Нет, в голодном Ленинграде.
-Люблю смотреть в тебя… Мне страшно…
Бога ради.

Последние слова в глаза её
промолвил… и она
Как лебедь без любимого,
Окна

Коснулась – кромки, днище воздуха, упала
на снег зимы Сорок второго,
впалый, алый

Был миг их встречи там, где смерти нет
Для любящих, да где же, есть ли это?
Историки и толики сюжета…
Родная выткалась на глади простоты
Узорчатая мука…

Просто, ты,
Читающий,

Не ведаешь всей радости печали,
Которую страницы привечали…
У настоящих – вся земная жизнь – разлука,
её по капле смерти в жизнь роняет кто-то свыше…
И только крылья рук, сомкнув во взмахах крыши
Настроенных на долголетья мигов городов,
Внизу оставив молодость годов –
В последнее виденье включены…

И фильма кончилась.
Обрыв. Слова черны
На белом мраке куцых эпилогов…

Цветаева к Арсению – полого,
Тарковскому, размыты на песке морей следы от чувства встречи, рано
Всё для него и поздно для неё, зияет рана.
      Расправилась с поэтом, расквиталась
Житуха с жизнью, так ей, поделом!
И дерзновения истерзанная малость
В чужие двери плещется крылом
Уставшей Чайки камергерской.

Теперь Воронеж вороной,
И белый цвет вороны дерзкой;
Теперь обходят стороной –
Поэтов, это навсегда, теперь без них, отныне,
Простолюдины духа в города прут пустоши души пустыни…

А кто-то, вдруг решил, писать историю о том, как отрешённая
Насильно постарела – душа святого мятежа,

Цвета его – Цветаева, свежа
Высочеством причастия к завету
Стать против всех – подстраивала к цвету
Пролитой крови…

Так любить дано,
Тем, кто погиб
безудержно, давно.

А у журнала номера выходят в свет, доносится : «Ау!»
Горсть потонувших встреч, чудес и расставаний…
О дяде Ване на диване
читают тихо и молчат
потомки, с горсточкой внучат…

Упасть, пропасть бы в пропасть сути страсти,
Шутливо молвить Аду Данте взглядом: «Здрасти!»,
И падать, падать, падать, падать в высоту,
В ту красоту высоких отношений в ширь полёта
Нюансов-пёрышек, легчайшего, как сон,

Немого пребывания в разгаре
Подобия реальности – поделок
Из шахмат, шаек, шишек, желудей,
Из мышц, костей и косности людей –
Заманчивые выкройки былого,
Ухоженные байки, вперемешку
С щепоткой фактов, слухов, сплетен,
Представив, вдруг, «орлом» парящим «решку»,
Найдётся сказ о том, как был заметен
Вид нищих судеб с птичьей высоты,
Как догорят над Пропастью мосты;
Как вся разноголосица потока
Кают «Титаника» всегда полна молвы,
К кому-то бережна, как правило, жестока
Рассказанная в виде тетивы
Натянутой – имён канва и башмаков,
Блеск ожиревших ожерелий, вот таков

Удел историй, лыко вяжет ликов,
ликующего где-то вдалеке
От Маяковского – четы коварства Бриков,
Непревзойдённого и неразгаданного всуе,
Нагаданного счастья по руке,
Седого провидения, лишь дымка,
Её, ударами колоколов рисуя,
Так чувствуешь, так мыслишь наяву,
Да что там, говорить, я ввысь живу:

Недалеко от арки счастья, возле рынка,
Где прячется в угодьях чувства тишь да блажь…
Кого-то бросит из окна на снег Ордынка.
Кому-то поздно слишком должное воздашь…

Но как нужны истории, такие, чтобы вдоль и сквозь, и навсегда
Запечатлелась в тучных праздниках беда,
И лебеди, и лебеда, и натяжение лебёдки
И аисты на гнёздах, и обмотки
Солдат над бруствером войны, и камни Соловков,
И смерть желаний, статной старости альков…
Всё уместить? – Того не суждено…

Страницы поданы. Разверзлось ввысь оно –
Невероятных приключений чудо, чрево…
Ветвистых судеб высохшее древо.
За пять минут до остановки сердца рождена
Мечты высокой красная цена…