Этот цикл на усмотрение Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского и Марины Цветаевой.

Большой поэт каждого времени пишет для всех, но обращается и общается в стихах, фактически, только с лучшими читателями из прошлого, либо с будущими читателями, и то, только с теми из них, кто в состоянии хотя бы как-то соответствовать уровню Слова, явленного поэтом и уровню восприятия, заданному Языком, повелевающим поэту создать то или иное произведение Искусства словесности. 

1.

Истина!
Где ты свой шаг задержала?
Мы пропадали, шли в бой за державу...
Гвоздь в толще тощей трухи – страшно ржавый –
Для кобуры с портупеей, наверно,
Может быть, полочка для Жюля Верна –
Вместе с другими гвоздями – держала :
Юность... А в окнах светала держава...

Истина...
Глубже, чем правда, слезами седыми умытая, талая,
Шалая шелестом, шествием, шёпотом...
Что-то почувствовал – шёл потом, шёл потом,
И расстилалась дорога усталая...

И показалось, виднеясь,
почудилось, будто взаправду, а всё понарошку :
Тихою тенью упал на дорожку –
Вечер ли, ветер ли, вытер ли взгляд, убаюканный хвоей,
Поименованный, может быть, Хлоей,
Волглый от слёз, от дождя – стёр ладонью прохладной.
Сердце возникло в груди...

Ну и пусть,
Ну и ладно.

2.

Что есть такое – истина?
Вопрос вопросов от Пилата –
весь прямиком в глаза тому, который предан был отцом
 и кто погиб...

Дорога в жизнь, вдруг, сделала изгиб,

Под куполом кромешности сияла,
Или, точнее, блажь и оторопь вселяла
В остановившийся на время ход времён,
В котором смысл жизни обронён...

Ох, этот смысл, настоянный на травах, избалован –
Осоловевшим лунным тусклым блеском от былого...
И ни кола... И Николая, уже бывшего, Второго
Распятая Империя валялась,
Иль мёртвым сном спала.. Спасла
Рассвета малость –

Уже затеплилась свечою всенощною
в чёрной гуще рук, взмолившихся распевно...
Сухие грозы даль ощупывали гневно,
Не прерывая истины о том,
Как вглатывал я тишину и шорохи теней,
              и шелест крыльев, делаясь темней,
и шёпот листьев, перемалывая ртом,

Я шёл по краю восприятия, по кромке,
дослушивая лязг цепей негромкий,
по вечной по дороге по Калужской,
по беспризорной, по бездомной, как ребёнок
к убитой матери прильнувший, шёл спросонок
Неведомо зачем, куда, откуда,
не потревожив, тенью сгинул на излёте

Рассветной ночи...
Руки, что ж вы водку пьёте! –
Лениво, залпом опрокинул стопку Астров*
В разгаре Чехова,

В саду мерцали астры,
Прощаясь с истинной, с трагедией порога
Веранды с чаепитием от Бога,

Который прочно знает, что такого бога нет,
Который выдуман людьми..
.

Я шёл в рассвет,

Вослед слепому колыханию цветка,
Что сплющен текстом пьесы и с лотка
Слетали пчёлы в даль далёкую, с рассветом,
Прощалась звёздами ночь-ноченька,
при этом.

*Астров – доктор Михаил Львович Астров, один из главных персонажей пьесы Чехова «Дядя Ваня»

3.

А где-то бешено загромождают чёрным штемпелем край писем,
Сопровождают влажный почерк о любви её к нему!
И разрываемый момент конверта – навсегда, до дрожи в пальцах
оглушительно зависим –

От вложенного почерка с утратой чувств...
                Я обниму –
               
Влюблённых!
          Всех, кто потерял, кто распрощался в переулках века
С последним взглядом, с машущей рукой вдогонку, кто прочёл
Текст напечатанный – на без вести пришедшем бланке человека –
В разгаре, скажем, опыляющего жизнь, гуденья пчёл.

И ночь немая обнажает, вдруг, мятеж полёта Маргариты,
Ей счастьем, выпорхнувшим из окна, ей насмерть выжить дан
Как бы приказ с небес, ей вдребезги глаза об твердь чудес разбиты
Стяжавшим истину Булгаковым, ей, выплатившей дань...

А где-то башенные краны демонтируют брешь Вавилона –
Снимают с башни поднебесной –  сплошь чёрных пешек ком.
Сближает с истиной – прозрачность маеты, в которой неуклонно
Не отражается любой великий смысл – молчит пешком.

И на дороге никого. А вы ни с чем состарились и пьёте
С ладоней дождь, – вот истина, смерть пережившая, одна,
Соединённая с потоками дождя слезинка о полёте,
Когда держались за руки, любили высоко до дна.

4.

Очнитесь! – мой шёпотом крик
утыкается в стены всемирного гетто.
Колючей обласканы проволокой пустыри.

Здесь ополоумевшей мыслью грудина согрета.
Здесь кухонный нож до предела в лицо заостри!

Развалины правды, мечтаний погибших клоака,
Услужливый смрад от религий, обрядов гранит!
Ребёнок трёх лет, умирая, как дождик, заплакал.
Здесь жалкий старик голубей, шепелявя, манит.

Очнитесь! – мой, в голос поклон,
всем поэтам по жизни, живущим без дела.
Не выжить средь толп, но пусть знают, пусть помнят о нас!

Здесь на чёрно-белые кадры в очках поредела
Жизнь, больше не пишет о счастье 9-тый «В» класс.

Громила с лицом от гориллы, горластость для глоток,
Старух на цепи держат пуще, чем псов рыбаки.
Здесь саженцы истины вдоль лебеды шести соток
И кровь обмелевшая в венах багровой реки.

Очнитесь! – мой выкрик в крови,
приглушённый лопатами ям в три аршина.
Стоит, улыбается истина с детским лицом :

Всесветным раздольем свободы души разрешима
И выглядит путь с чудным эхом шагов молодцом!

Вдвоём, вровень с ночью, но белая, но грандиозна
Мечта – и стоп-кадр... Счастливых оставьте вдвоём!
Спит истина. Сладостен сон её окон. Не поздно
Смеяться над заполонившим балконы бельём.

В сторонке. Стесняясь. Вдыхая. Любима до дрожи.
Не «славься Отечество», без миллионов вокруг.
Витать в облаках. Вот и всё. Всех деяний дороже.
Разбросил лучи на асфальте мой солнечный круг.

Очнитесь! – ладонями в дверь
Разбудить затрапезных подельников быта.
За шкирку взбодрить знатоков стройных ямбов строки!

Хрустальная глушь тишины с маху об пол разбита.
Скрепляют гвоздями корыта старух старики.

И ветер в лицо, ветер с моря, свободный, как парус,
Белеющий где-то внутри, неподвластный годам.
Трагическим счастьем «Паяцы» – сквозь мой третий ярус
В обширнейшем те(а)тре миров – капли крови раздам,

Чтоб только спала тишина диких яблонь
 в нескошенном утреннем мире!

Очнитесь! – глазами, вдыханьем, на всю ширь реки.
И чтобы в Нащокинском стих, как бумага в квартире,
Виднелся глубоко... И были слова далеки.

5.

Далеко в глубине высоты.
Незаезженная. Даль без края.
Отмахнулись от ночи хвосты,
Гривы тихо спадали, играя
С тенью ивы на глади воды,
Ветерок потонул без оглядки.
Зачерпнула из крынки беды,
Обняла, не признавши порядки.

Отнесла на руках навсегда...
Обесцветила поле ночное.
Моложава ли, молода,
Разучила по буквам: к а н о э.
Вышла, чтоб не вернуться, смогла
Полюбиться, кто любит попроще,
Жизнь в стишках, от угля до угла,
Зарифмованной выспалась в роще.

И металась в жару нараспев.
И сражалась за пяди и крохи.
И сличала девичий напев
С громогласьем струхнувшей эпохи.

Багровела под сердцем в тот миг,
Когда всё же решился... На веки
Прилегла тишиною... Возник
Неприкаянный, жалобный, некий
Осторожный соблазн убивать
Себя где-то под сердце, досрочно.
Положила ему на кровать
Звук трубы, кажется, водосточной.

И гонима была со двора,
И ранима, и ранена всуе.
И любила её детвора,
На асфальте край неба рисуя.
И смыкала ресницы одна,
И смолчала в глаза, и смотрела
Как взахлёб наедалось, до дна
Солнце – счастьем разбитых тарелок.

6.

Истина не длится долго, как чувство долга, моментальна.
В ней монументально царствует озарение, к коему годами :
Окольными думами и кулаком по столу, и тайно –
Идёшь, представая, однажды, в обнажённом звучанье гортани,
Каким-то, забытым напрочь, самоисчезающим видом :
Обхватившим голову на краю пропасти, обманутым Каем,
Или во льдах канувшей, постаревшей девочкой на выдан,
Той самою Гердой, той самою луной, чей блеск лакаем –
Из лоханки озера, затерянного в снах Индостана,
Будучи зверёнком Маугли, побратимом волчьей стаи в книжке.
Истина выкатывает взгляд из глазниц, в нас, неустанно
И даже любимым надписи на венках – для неё суть излишки.

Истина не похожа на правду, как не похож Бродский –
Кровоснабжением строк на кровотечения от заточки под печень,
Выявленные веком у Есенина и крик броский,
Самозабвенно распластанный на дороге, даже прикрыть боль нечем,
Если в пламени правды сгораешь, без остатка, скопом
На одного и до смерти забьют непохожего на большинство схожих!
Но истина... Лишь сад запущенный, луг – никем не вскопан,
Фонарь с пожухлым светом, лежащим под ногами бредущих в дождь прохожих.
Истина не узнает вас, не читающих вслух голос
И посмеётся на лекции о том, как греки воспевали в зной Логос,
И навсегда станет заточкой живущему, под печень,
Чтобы был Евтушенко – просто так, а Бродский оставался в любви вечен!

Истина не верует и не знает ничего как надо,
Только завораживает! – Постигшая касания партитура –
Изящная тайна разговора о главном в буйстве сада,
Очень уморительно сравнив себя с рыцарством за столом Артура.
И в том, как душевно поют за распахнутым в ночь простором,
Нет истины, только если на фоне этой песни, вдруг, в чай глядя,
Пошевелишь ложечкой в стакане с подстаканником с гербом, в котором
Отвернулись лихо орлы друг от друга и, вдруг, без мысли,
Сделаешь глоток – появится истина, на ней капли дождя свисли,
Остановилось само время и весь ход событий канул
В непредсказуемое беспутство бытия, там взгляды важнее
Всех телодвижений и строки растворяются в чае в виде гранул,
И никаких больше стихов, наподоб(и)е Четьи-Минеи!

И вопреки ложечкам и разноголосице на стульях,
Истина прилегла на кушетке и делает вид, что задремала.
Спит равнозначность гула вулканов и гула в мёртвых ульях,
На всём исчадье: от Сахалина Чехова до мерзлоты Ямала,
Истина вымерла, как вымерли поэты широт с мачтой!
Остались правды оголённые провода и что попроще, с вилкой,
Но без ножа, сервировка съедобного ждёт, не начатой –
Ей оставаться, как свинье, которая стала, вдруг, копилкой.
Но я несу на руках мёртвую истину – как желанна,
Как высока, посреди заскорузлого в воображении люда!
В просторных письмах омывает закатом борт Магеллана
Вечнозелёная даль, с острым чаяньем дыма
 заморского блюда.

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125061804455