В книге Карла Бюлера «Теория языка» автор, вспоминая своего сына, рассказывает : маленький мальчик, ещё только учится говорить, произносит пока ещё лишь отдельные слова и вдруг однажды, после того, как строй солдаты строем и с песней прошли мимо него по улице, говорит первую в своей жизни фразу: «Датен ля-ля-ля». Нелегко ему было это сказать; возгласу предшествовала напряжённая внутренняя работа. И не просто «возглас» получился у мальчика, но отчёт о произошедшем и им увиденном. Мальчик сказал – Поэзию! Всю сущность – одной фразой выпалил! Эти «зольдатен» были определены мальчиком, как главное действующее лицо или сущность улицы, они пели, шагая, маршируя, задавая ритм – улице, сердцам, домам... Мальчик в свой вопль включил : главную марширующую сущность улицы данного времени, и указал ритм, подчеркнул звук, звучание этой сущности. Формула звукосмысла улицы: «Датен ля-ля-ля»! И сквозь интонацию мальчика уже просвечивалось всё остальное, второстепенное, может быть это: бульвар, деревья, люди на балконах и по краям улицы и т.п. Конечно, слова поэзии – это не формулы, в буквальном смысле, не термины, но и не сигналы, и не к единичному чаще всего относятся, а к тому невещественно-конкретному целому, о котором писал Малларме: «Говорю цветок, и вот передо мной тот, которого нет ни в одном букете».

Поэзия о нём, да, – об этом цветке – но, точнее говоря, о нём, колеблющимся между самим собой и вечным цветком, любым и всеми, которые когда-либо есть и будут. Без таких «нарицаний», без именующих мысли прежде, чем вещи, имён нет человеческой речи и тем более нет поэзии. Но и у мальчика получилось не просто «датен» (Зольдатен) – общее имя, отнесённое к частному случаю. Это зародыш, эквивалент сообщения, типа «солдаты только что пели на улице», и вместе с тем это прообраз – особенно если интонацию, легко представимую, учесть – то это будет уже не просто сообщение о факте, но в той же мере о впечатлении, этим фактом произведённом.

Такого рода «сообщения» выражают чувства неразрывно с изображением того, чем оно было вызвано, в виде наброска, намёка, легчайшего уподобления тому, что нас, как говорится, «задело за живое». Именно с этого и начинается поэзия, да едва ли и не всякое искусство.

Вот это «ля-ля-ля», в сущности, точно то же самое, что для греков означал термин из риторики «имяделание», ономатопея. Это подражающее своему смыслу слово. Основной принцип образования поэтического языка или поэтической речи – ономатопейный. Согласно с греческим пониманием делания имён, таким, где творчество состоит В СОЗДАНИИ СХОДСТВА МЕЖДУ ИМЕНЕМ И ТЕМ, ЧТО НАЗВАНО ЭТИМ ИМЕНЕМ. СХОДСТВО ЭТО ВСЯКОЙ БУКВАЛЬНОСТИ ЧУЖДО И НЕ СВОДИТСЯ К ПРОСТОМУ ЗВУКОПОДРАЖАНИЮ.

Ономатопея обычно понимается слишком узко и применительно к поэзии упускается из виду главное свойство её – ей в поэзии высказывается нечто такое, чего нельзя высказать вне поэзии.

Датен. Ля, ля, ля

И в даль подъемлется, и чутким пламенем опалена,
Малейший вдох груди в трясину смыслов погружая...
Нет, неподатлива, как в засуху под плугом целина,
Вдвойне неведома, в войне, до слёз вполне, чужая, –

Сантьяго,
       Саласпилс,
              Соломбала,
                Сургут, сургуч, Сайгон –

Слывёт за старшего в веках – созвучных смыслов список.
Не масло пролила на рельсы Аннушка, но самогон,
Чтоб звукам охмелевшим жить в обнимку, чтобы близок

К неспешной в темпе звучности – был лепет губ и шелест рук,
Вольготно раздвигающих, как будто тени, стропы
Счастливых веток яблонь, если вдруг фонарь луны на крюк
Повесит кто, сопутствуя брожением Европы,

Всем каменистым одиночествам Кавказского хребта
И ленточкам цветных надежд над Буддой Индостана...
И семиклассница – Печориным так звонко занята,
Что взгляд в окно длит, не моргая непрестанно...

Я к благу склонность вашу променял на звучный взмах крыла
Строки, поющей песню журавлиного солдата,
Чтобы снесённая дотла округа друга обрела,
Утраченного навсегда, чтобы строка богата

Была сошествием на землю обручальной наготы,
Что встала при дверях покинутого жизнью дома.
Ведь тихий почерк долгих писем не сочтёшь за наглость ты?
Ведь ветерок, перелистнувший смысл второго тома,

Он значит что-нибудь, ему нужны шаги библиотек
И купол неба, нарисованный над пеньем птичек?!
Пусть в даль подъемлется, поющий день дождя, последний век
Плащей болоньевых – Шестидесятых – электричек!

Архипелаг,
        ГУЛАГ,
            Архимандрит,
                Армагеддон грядёт.

Вы кажитесь мне мёртвыми, когда толпой живёте...

И Н а в у х о д о н о с о р, Н а б о п а л а с а р а сын, крадёт
Глубокой лужи грязь,
    от смеха надорвав животик...

Костлявый, куцый слух кургузых соплеменников своих
Я, по команде Колчака, расстрельным треском ширю!
Запропастившийся в колоколах, с набатом сердца, стих
Всучаю в руки, в рты набитые – в полпуда гирю!

Двуглавое валяется литьё заплаканной страны :
Потрёпанные строчки книг. Потравленные травы
На холмах Грузии – облитый солнцем облик старины –
Вручную сохранён на дне шкатулки снов державы,

Которая... да и была-то только –  в платье молодом,
В мечтах, пожалуй, в дрожи подстаканников дорожной.
И старенький мой стих достойно побирается, с трудом
Не спрашивая... Умолкая в шаге осторожно...

P.S.

И всё бы ничего, но не нужны мне, найденные лбом –
Ни вера в кровь под сердцем Сына, ни покой вселенский!
Белеет парус, реет счастье в небе моря голубом...
На совести Онегина – распластанный весь – Ленский...               
               
 И злачный ум сошёл на нет во мне. И «датен ля-ля-ля!» –
Всё время видится бегущая поэзия по нотам.
И жизнь, как сходня между кромкой Родины и корабля,

(1) Так временна... Но счастьем тяготеет к Ланселотам!
(2) Так счастлива! И, к счастью, непричастна к Ланселотам.

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125101702669