Это стихотворение поэтически противостоит нарастающему потоку оскорбления многомиллионных страданий нашего народа, многократно и страшным образом увеличившихся с момента свершения октябрьского переворота 1917 года и несмолкающих кровью души народной до наших дней. Новоявленные шариковы и швондеры пытаются очернить произведения узников совести, принизить вклад в дело памяти цены совдеповского существования, внесённый Александром Солженицыным и Варламом Шаламовым. Обывательская чернь всех мастей и рангов, бездарная в массе своей — в мысли и восприятии — по сути, охаивает не писателей этих, а весь путь страданий народа, расстрелянные судьбы целых поколений, бренчит на балалайке ура-патриотизма навязчивые мотивчики «наших побед». Но у побед есть цена, не оправдывающая средства её достижения и самые благородные цели! И забвение этой багровой цены — дорого обходится и без того упростившейся до невозможности нынешней, целеустремлённой в никуда современности и территории её обитания, одноимённой сгинувшей в исчадье преступлений двадцатого века, переселившейся в память, России.

Народ и население. Бок о бок, но в разных вселенных. Немало народа превратилось в население. Немного народа, способного честно взглянуть в глаза собственной жизни и истории осталось, и всё больше населения, потребляющего жизнь любой ценой, ассоциирует себя с народом.
Стихотворение моё обращено к народу и противостоит населению.


Я соберу в ладонь сознательные смыслы –
В ладонь с дождём – идущим с неба мнимо, мимо.
И голос выцветший, сбивающийся с мысли,
Сопровождая таянье созвездий зримо,

Досадно быстро захлебнётся от натуги
Тяжёлым ливнем на краю Тридцать седьмого:

Кантата,
   Канта вещь в себе,
                                 Кентавр,
                                         Кентукки...

Дербент,
           дерюга,
                     деревянная обнова –

Для всех отмучившихся – с ямой в три аршина...
Эй, кто ещё не схоронил любимых, встаньте!
Надежда в лучшее и вера нерушима :
В рогожи жизней, перешитые из мантий.

Речь малахольная – в ней простыни не смяты :
Площадь Восстания. Декабрь. Дрожь помалу...
Кровь эха выстрела... Каре... Фокстрот не снятый
На плёнку века чёрно-белого помола...

Лихие очереди Томпсона в Чикаго,
Визг тормозов Бонни и Клайда, тьма – народу;
На Маяковском проступающая влага
Остановившегося сердца, на породу
Отбойным рвением налёг всерьёз Стаханов,
И ночь арестов перевыполнят вручную;
Прощальный хлеб – лёг на гранёный верх стаканов,
И старче бакенщик допел тоску речную,
Фарватер судеб осветив, вдогонку взгляду,
Зловеще вспыхнул – край кромешный – папиросой...
Я подаянье брал в ладонь, три жизни кряду,
Чтобы душе поставить памятник, без спросу,
В центре ночующей подлунной стогны – в виде
В руке сжимающего сладость Мандельштама –
Осколок сахара, надеюсь, звонко выйдет...
И в позе лотоса кивает Гаутама –
В глубокой нише гладкого серванта, в краткой
Вечно свершающейся жизни смертной, самой
Б е с с м е н н о й улицей Б а с м а н н о й - стол с кроваткой.
На ней б е с с о н н о й ночью жизнь, в обнимку с мамой,
Б е с ц е л ь н ы й век свой коротает б е с новатый,
Волочит тени по бесшумному паркету –
Луна, в бесстрастности безумной виноваты
Навек прильнувшие к усатому портрету
Рябого чёрта – полотно из парусины :
Развесят в весях, в окнах, воем веют псины;
На стенах лиц, развешены, на каждой стенке,
Что с кровью выщерблена пулями вручную!
В горсти, прости меня, сжимаю тьму ночную!
Огрызком всех лесоповалов, на коленке
Запишет в столбик изнурённый рёв Шаламов
Ветров колымских, шепоток голодных глоток,
Прошу, приснится пусть какой-нибудь шалаве...
Страны Совдепия бесчинства околоток

Гудками воет в ночь...Пишу неутолимо
Ладонь с дождём свою, протянутую мимо
Идущих к смерти, заслуживших званье быдла –
Чернь образованная, с рыбьим взглядом бельма,
Ест пуповины, истолчённые в повидло,
Вот, бронзу кепки тискает в ладони Тельман –
На монумент мечтателям взираю с грустью,
Расшибли головы романтики, и что же?
Все реки крови возвратились с грустью к устью
И лица плоские, похожие на рожи,
Глазами выцвели и близок край той ямы,
В чью тьму швыряют комья века, судьбы наши
Гробовщики... Глотают ветер мандельштамы...
Кивает ласково божок в глубокой нише.

Жизнь малахольная, с зарезом, ножевая,
Когда завидуют зверью глаза и звери
Прицельно выпростали руки, нажимая
На спусковой крючок, замыв, забрызгав двери,
Ты нескончаема в своём белье нательном,
Приходишь, снишься и детей пугаешь видом!
И дождь с ладонью в городе смертельном
Лениво хлещет... Никого я вам не выдам –
Из тех, которые раскромсаны лопатой,
Чья память девичья спит в ямах Коммунарки!
Я продолжаю делать вид, что жив в распятой
Стране, судьбе, в закат рассвета маркий...


© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124082202912