ALTER EGO

«Когда поднимается занавес.. жрецы святого искусства изображают: как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки, когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль – маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят всё одно и то же, одно и то же, одно и то же, – то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своей пошлостью. Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».
Константин Треплев, герой пьесы Чехова «Чайка»

Встречались мы часто во снах, когда мозг умолкал – мне взамен просыпалось –
Просыпалась россыпь лазоревых крох: ты встречало, как парус –
Здесь встреча ребёнка, навстречу ему распахнувшему руки... Как парюсь
В твоей тишине: и там утро в потрёпанном сне прописалось...

Там будто бы Будда или «будьте как дети», там Бог-еретик верит слабо
Во всех, кто поверил в него – это скучные камни – смотрите,
Их тащат за пазухой Савонаролы добра, будто сгусток парабол;
Их вера с цепи сорвалась, – помогает душе при артрите!

На ощупь тебя узнаю: тебе тесно в учебниках физики, – с треском
Весь смысл провалившей, под тяжестью яблок Ньютона.
И нет тебя там, где добро на цепи, правда мечется в голосе резком;
Где распределяют по горлам ошмётки легенд, как ломти от батона.

Бесформенный чан твой сплошных впечатлений, аллюзий, аллюров, коллизий.
Из жерл Колизей – жатва, жаркая кровь, палец вниз с жирным рёвом.
Солёные капли приморских дождей липнут, будто к «маркизе»...
Мир жадных желаний, ты знаешь, капризным ребёнком зарёван.

Ты знаешь, я орнаментально рисую земной дефицит заскорузлый –
На терпких словах унисон высоты глубины разговора;
Мы осиротели на блики от слов, на рассказчиков, знающих русло
Глубокой любви к очертаниям тайн, к рукотворству узора.

Ты старше меня, Alter ego моё, – слишком тысячи лет и исканий,
И нас разделяет перрон: ты глядишь на меня, в дальний путь уезжая.
Я просто лоза, из которой сухое вино по бокалам в Тоскане;
Я – красная капля на скатерти белой твоих урожаев.

Ты мне оживлял : морось тайны : с брусчаткою штрассе, фонарь канул светом...
В блестящий поток Баухауза, в метре от счастья всплывали:
Изогнутой мысли изящные вещи: кофейник, ступени, при этом,
Как будто кричали: «Вся истинное – не в углах, но в овале!»

А где-то гремели тазами с бельём полоумные жители злобной неволи:
Казённые всхлипы казнённых эпохой пустых междометий
В ночи издавали казарменных душ душегрейки, ты хочешь того ли,
Чтоб я никогда не касался людских фолиантов? – Никто не заметит –

Как жизнь умерла, как осталась вся в прошлом, в альбомах из дубленой кожи;
В Сантьяго-де-Куба, как в мокрой Ботсване, старик был в цугцванге,

Вдруг, вспомнил,
что вышедший в море и выцветший в чувстве,
ну, очень похожи...

Ты просишь учесть : лишь на пару глотков – тишины в акваланге –

Осталось. Дельфины подвсплыли и чайки нависли крылами над штилем...
Раскинулось море тоски, как ты знаешь, о чём-то высоком.
Мы, будто двуручной пилою, пространство ручное злой прихотью пилим
И пусть все букеты земли – победителям в ноги, из окон,

Но что-то другое – иная знобит меня страсть – среди толп, войн и маршей –
Всех лестниц, что вниз отшагают нас всех, нашу смелость тугую...
День к ночи приник, будто младший братишка к сестрёночке старшей.
Ты – знай, я с рождения этого – жизнью своей не торгую!

Восстань, моё сердце! –
На твёрдый порядок вещей из профессий, конфессий,
Где мелкие люди долдонят о найденном благе о боге.

Привставшее утро... Над морем попыток постичь... Морось с солнцем развесит...
И остановившийся миг у Мане остаётся в дороге.

Я запросто, заново, засветло заполонённый заморским заливом;
Заплаканный дождиком – от Занзибара до дней Порт-Артура...
Пою о тебе, мой в веках собеседник, случайно счастливом.
И разноголосица вслух впечатлений – моя партитура.

Как выколот кистью зрачок у Сезанна, так выморочен из обзора –
Смысл жизни – у кромки её познавал я – и ценник, и цену;
И стену сухих предпочтений, и домыслов – в нас возвели – из забора;
И Чайка, оставшись без крыльев во МХАТе, покинула сцену...

Цвет слов моих – он из картины Гогена, он полон исканием: «Кто мы?».
Цвет тайных течений, сквозь тысячелетия толщи стояний, ведущий
Того, кто в дороге и знает слова, что так редко выходят из комы :
Виднеются статуи веры, припущены райские кущи...

Ты непредсказуем, мой друг, как нахлынувший в душу любовный напиток,
Глянь, невидаль сонно колеблется, слышу, вдоль взгляда морского!
И плотный узор бытия выткан пальцами, хватит ли ниток?
Седым обещанием – быть человеком – я просто и намертво скован.

Я в роскоши сумрака, в чреве эпох оказался с лихвою, лишь видно :
Как в детях, отныне, пресыщенность к плюшевым играм ликвидна;

Как выпукло бьётся уставшее сердце, как волнами скорби
К душе подступает, как рвётся на волю судьба, помоги мне

Сдержать безобидную участь прожить просто так на земле, спину горбит
Сентябрьский хребет тишины, расположенный, будто бы в гимне,

В торжественном ходе времён, где витийствуют стрелки курантов на башне;
Где, как Винтерхальтера сны и деревья в картинах – без тени

Обходятся... Я создаю мир, а не потребляю порядок вчерашний.
И переходящая боль нипочём – об твердь неба падений.

Ты учишь меня собирать окровавленных дребезгов жизни осколки –

В единую данность : здесь вера в крови по колено;
здесь кухонный гвалт коммуналки;

Здесь конквистадоры науки, религии – прут, бедолаги, – О сколько
же можно терпеть – расплодившийся раж обнаглевшей кухарки?!

Здесь – бомба нужна! – Чтоб накрыла – и добрых, и злых, выживающих скопом!
Притон обывателей: чванство шагов, никуда не идущих.
И всё, что осталось мне – уединиться, исчезнуть в луче одиноком,
В украденной ночи, где воздух ворованный, прежнего пуще...

Спят лики друзей : полегли, полегли, полегли, но остались желанны
Высокие крохи свободных, как ветер, минут, значит, надо,
Лежащий на рельсах крик выпростать в темень: «Убита же Анна-аа!»
И вышколена к вертикали дорических дум колоннада –

Не в жизни, а так, понарошку, с поправкой на вымысел правды гонимой.
И, значит, свершается мир, созерцаемый в чувстве иначе.
И слюни людей, обезумивших в боге, я верой посыплю голимой.
И жить не возьмусь на доходы добра с окровавленной сдачи.

Зовёшь меня в шторм! – Не даёшь угомону волнам, осязающим кручи
Сплочённых присутствий открытого моря с бушующим веком.
Я солнечным цветом озвучить пытаюсь восторг свой горючий.
Пусть плачет, смеясь, даль, летящая морем и скрытая в облике неком.

День, реющий мыслью: как счастье безадресно просится в окна –
В врата Зазеркалья : ты сам не от мира сего – из безбрежности родом.
И Царствие Неба – грохочет прибоем морей, развевает волокна...

Кто срезал под корень луч солнца? –
нет жизни «для всех», «всем народом»...

Есть только : одна на двоих – для любимых! Всё. Рухнули в небо. В обнимку
Земное прервав тяготенье... Как всё-таки осень багряна!
Есть хор психопатов, вальсирующих в лагерях Воркуты под сурдинку.
И русский десант, умирающий с честью под зноем Баграма...

...Вот, море. Оглохшая толща воды. Нет в ней капель отдельных, лишь брызги.
Есть за горизонт восхождение чувств, есть прилежность прибоя:
И цвет одинокого паруса в книжке; старик есть и мальчик, и брезги;
И старь, неохватная вширь... Есть гарпун китобоя...

Сюжеты остывших эпох ты дарил мне : на рейде молчат каравеллы...
«Таинственный остров» застыл на странице, потрёпанной штормом.
И чувства скрестили как шпаги, раскатистых метаморфоз кавалеры.
И под «Лебединое» в бывшей стране чтут вождя, влежку в чёрном.

А я всё искал, всё ищу, всё на что-то надеюсь, дружище мой дальний!
Всё кажется, в Новом году будет лучше, чем в прежних подвалах
Расхристанных настежь домов, но по рельсам гудит магистральный
Поток наших судеб... Горсть звёзд мне со звоном в ладонь подавала

Столетняя ночь.. Ничего не меняется в жизни, но разве что хуже
Становится правда и вера в Отца – на расправу нам – Сына
Отдавшего! – Этой ценой предлагают нам веру внутри и снаружи?
И старость дрожит, словно оголодавшая в сумерках псина...

Качается маятник жизни : где «право», где «лево», и нет «середины»,
Проходит её, словно «скорый» минует названия станций.
И стайкой надежды льнут к солнечным бликам средь моря тоски, как сардины..
И утро желаний бесстыдно желает бесстрастным остаться.

Эх, сколько дорог под шагами: мы шли с тобой в бой под Торгау и Шипкой!
Несли на руках невесомое детство, средь звёзд Ойкумены.
И бомбы на голову в первом под Брестом июне считали ошибкой;
И не было нам под бичами плантаций – ни сна, ни еды, ни замены...

Кончалось бесстрашие. Руки устали держать крест меча крестоносца..
О скольких рубили с плеча – иноверцев, и еретиками
Наполнены улицы мира... День рук торжества на крови – переносится...
Чадящие души охранников веры кровь смыли руками...

Горит моя песня! Мерцает горсть звёзд на погонах – в строю уходящем,
В котором идут не за славой, родные по духу, как дети...
Поручиком Неба, поэтом высокого шага – Ищите! – Обрящем! –
Служу вам, ровесники песни, и ныне и присно, в ответе

За слабость вцепившихся рук, что не станут стрелять по команде «Пли!», или
Не будут крестить поперёк живота – веру в бога без счастья.
Пусть все поголовно давно о цене, ради цели с добром, позабыли,
Я – против толпы! – с ней один на один – я против бесчестья!

...Уходит в созвездия слов несказанных моё Alter ego, простите,
Земная судьба, абсолютно любая, так дорого стоит!
Я верю : в песочницу, в то, как ребёнок «секретики» прячет открытий;
В ещё нерождённую тайну... Вдруг, с видом открытка – на столик :

«Привет, это я,
среди звёзд Ориона,
где Лаптевых волны льнут к скалам на Крите..».

Vacanza al mare

И вновь, под вежливые аплодисменты прибоя, чудится
Улыбчивый облик какого-то неслыханного доверия:

Безоблачная перспектива настроения, струения, строения,
как крем от загара, впитывается в лица.

И, будто почтовое отделение Атлантического лайнера
пригвоздило штемпелем к столику –
открытку с видом на счастье и с маркой колониальной
республики Либерия,

Так нахлынуло в душу –

Моё, погружённое в перекачивание синего в зеленоватый,
реющее над вымышленной достоверностью – отсутствие :
Излучает впечатление – в форме холодных точек и тёплых тире,
на манер бесформенного искусства Кандинского.

Мои адресаты : из «Мулен Руж» Анри де Тулуз-Лотрека,
веселящегося в кабаре имени
ближайшего ко мне скопления Альфа Центавра,
а может быть, заплутавшие в лабиринте легендарного Минотавра, –
Уже отправили свой ответ, в стиле Пита Мондриана, или
в духе стареющего портрета Грея Дориана...

Так происходит – со времён, когда фараоны обнаружили пирамиды
И так, наверное, будет до момента, когда, выпавшая из рук кайлом тоска
какого-нибудь заброшенного прииска
Карагандинского –

Не уравновесит незрячие руки, распростёртые в разные стороны от центра безучастности,
выставившей себя на пожизненное посмешище,
розовощёкой с завязанными глазами и с заклеенным наглухо
слухом, взвешивающей тяжесть перевеса добра над злом, –
древнегреческой богини Фемиды...

Аплодисменты прибоя, так и не переходя в овацию,
не смолкают, вовлекая в шум имени времени Мандельштама,
в устланную небом, ублажающую видом эманацию...
И облака не собрались в дождливую коалицию;
И, любуясь на тонущее в море солнце, вижу всего декорацию...
И нашим мудрецам не снилось даже –
это умозрительное переживание –
умопомрачительное отсутствие себя
в присутствии собственноручно созданного мироздания,
так-то, вот, друг мой, Горацио,

Запеленговали нашу, отправляющую сигнал SOS, рацию,
Но никто не спешит на помощь – пуст горизонт, только Небо над морем
и море неба, переполненное тайной возникновения –
Из недоброй прелести злободневности – легчайшей весомости
вечного теперь...

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125091904005

--------------------------------------------------------------------------------------------------

Отрывок из моей темы "МАРАФОН ПОЭЗИИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ" на форуме сайта "Изба-Читальня" :

Как отойти от прямой морализации, от этого «присутствия лирического героя» в стихотворении? Этим «лирическим героем» наполнены семинары Литинститута, критические анализы произведений, ЛГ – активный участник лирики, прописался в ней на веки вечные! Его мастерски исполняют поэты – добротные и вдумчивые, такие, как Арсений Тарковский, они рассказывают ИСТОРИЮ «с мораль той басни такова», они великолепно владеют сердцами читателей, слушателей, знают, как именно воздействовать на них таким образом, чтобы читателю не пришлось выходить за пределы стихотворения, полностью остаться в тексте и сопереживать там вволю авторскому настроению! И я писал такие стихи. И в какой-то момент своего творческого развития решил идти дальше всего этого «ЛГ на пенсии», почувствовал важность и необходимость постижения поэзии – не как СРЕДСТВА, НО КАК САМОДОСТАТОЧНОЙ СУЩНОСТИ, дом которой, в Язык коей я не должен входить просто так, со своими задумками, замыслами, темами, смыслами, и «мораль той басни такова»... Как будто до этого прозрения я только мчался на велосипеде и шум в ушах принимал за шум мира. Потребность остановиться, оглянуться по сторонам, а затем заглянуть внутрь себя и там – в глубине сознания – услышать и записать голос Поэзии, звучащий не ДЛЯ меня, а вместо меня, БЕЗ меня, безотносительно моих желаний и намерений что-то сказать людям...

Вот это да! Это совершенно новый уровень взаимоотношения, взаимодействия жизни и живущего. САМА ПОЭЗИЯ должна заговорить, СВОИМ ЯЗЫКОМ О СВОЁМ, а поэт чтобы был лишь переводчик с небесного на русский, перевозчик, лодочник, паромщик – с берега «не от мира сего» на берег, где стишками балуются и ни о чём годами переплёвываются, весело живут, будни жуют. И тогда, когда никому почти не будет сходу понятна эта БЕЗ ДЕЛА ЖИВУЩАЯ, вечность презентующая речь, или когда какая-нибудь злобная бабка будет вослед каркать и плеваться, и когда молчанием тотальным встретят, и это в лучшем случае, а то и похабщиной, или милейшим равнодушием и непониманием за глаза и в спину, всей кодлой добротных, как постиранные трусы, людей, остановившиеся, развешенных на бельевых верёвках «приемлемого», «душевности с душком», на лаврах похвал возлежащих, типа: «талантливо раскрыл наступление осени осеннюю порой», «внёс свой вклад в воспитание молодёжи в духе...» и т.д., и т.п.

Понимаете, друзья мои, какая штука получается... Поэт, тот, который думает что поэзия – это лишь СРЕДСТВО для... чего угодно, ну, допустим, для яркого и ёмкого выражения, передачи наболевшего, выстраданного, чтобы прочитали и сделались лучше... Это один уровень постижения сущности поэзии. И этот уровень общеизвестен. Достигнуть его пытаются и все те, кому лучше... о погоде в прозе, чем что-то в стихах.. Но не в этом дело. Я лично перестал называть этот уровень поэзией – для меня – это категория хороших стишков. Просто, всё познаётся в сравнении, и представим себе, что можно вполне плодотворно и комфортно существовать в пещере Платона, как те, люди, которые всю жизнь видели только тени от жизни на стенах этой пещеры. Но если ты, хотя бы раз в жизни увидишь саму жизнь и осознаешь что до этого были разнообразные, но только тени от реальных вещей, явлений и предметов, то уже никогда не вернёшь себя в мир теней! Кто познал уровень Мандельштама, Цветаевой, раннего Пастернака, Бродского, например, тот всю жизнь будет с уважением относится ко многим другим поэтам, но уже никогда не вернётся на их уровень – сердце будет биться в унисон с открывшимся новым реальным миром, и Небо, пусть даже самое одинокое среди земноводных людей, пусть даже самое недостижимое уже никогда не променяешь на небо над головой, на словесность поэтов, оставшихся на земле. Как бы мастерски они ни писали. В этом всё дело. Всё дело в том, что кто-то из нас находится в развитии – в поиске – Бога, нового уровня сознания, нового местопребывания души, а значит, и самой жизни, а кто-то остановил себя, состарился в духе и довольствуется тем, что имеет. Право каждого жить со своей скоростью познания. Я, в данном случае, просто чувствую предстоящую пропасть для всей нынешней цивилизации со всеми её массовыми религиями и расхожим представлением о прекрасном, и лишь пытаюсь объяснить на чём основывается моё определение поэзии как поэзии «лучших из лучших в развитии Языка», как пути прочь из мира самоуспокоенности, от мира теней и сопутствующей ему тусовки досуга всем составом обитателей...

Я предлагаю вам задуматься о различии двух стихотворений: стихотворение Арсения Тарковского «Фонари» и моего стихотворения «Фонари», написанного только что, в качестве примера различного понимания сущности и сути поэзии:

Арсений Тарковский

Фонари

Мне запомнится таянье снега
Этой горькой и ранней весной,
Пьяный ветер, хлеставший с разбега
По лицу ледяною крупой,
Беспокойная близость природы,
Разорвавшей свой белый покров,
И косматые шумные воды
Под железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,
Фонари под холодным дождем,
И на город какие печали
Вы наслали в безумье своем,
И какою тревогою ранен,
И обидой какой уязвлен
Из-за ваших огней горожанин,
И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мною
Исполняется той же тоски
И следит за свинцовой волною,
Под мостом обходящей быки?
И его, как меня, обманули
Вам подвластные тайные сны,
Чтобы легче нам было в июле
Отказаться от черной весны.

1951

--------------------------

Вадим Шарыгин

Фонари

Как морось, – то промозгла, то игрива,
Чуть наискось, чуть опрометью криво,

В потоки света вторглась – чередуют темень пятна,
Шум сомна листьев сонно совлекая... Вдруг, приятна,

Нахлынувшему в суть бесстрастных бликов, взгляду стало:
Дождь, слёзно смешиваясь с ржавым цветом мысли, с талой

Весенней жатвой снега – стал потоком
Молчания... Молчалин в дне жестоком

На Фамусова – впечатленье, Чацкому нет места;
И Софья – никогда жена ему, любовь, невеста...

Свет глаз продрогший, с фонарей спадая,
От Вологды до волглых рощ Валдая,

Наполнил вечер под ногами – марким, мокрым светом.
И надо быть, заполонившим хлёсткость хной, поэтом,

Не помнящим себя, как дождь из слёз, без плоти,
Таким безоблачным, как сборник саг о Ланселоте;

Чтоб так, под шум, стекающий вручную
С осунувшихся лиц, сквозь блажь ночную,

Создать обличье, воцарившейся в вольготном слоге,

(1)Идущей просто так – под рыбий жир с дождём – дороги.
(2)Стоящей в гуще снов, как человек дождя, дороги.

25 сентября 2025

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2025
Свидетельство о публикации №125092504974