1.

 У кромки привычного : плеск шелестит
неизвестно куда и откуда знакомый.
       Глубокого неба, волна за волной...

              И лазурная отмель зыбучего смысла:
В ней тонущим солнцем подсвечен прозрачно –
порядочно мокрый глоток иссушающей правды,
     такой смехотворный в своём заколоченном наглухо виде,
                имеющий форму желанья – закрытый шлагбаум в полоску,

                бревном преграждающий путь
                белоснежного зноя осенней дороги,
                не знающей пункта конца и начала,
                взахлёб догоняющей край горизонта.

Горсть затхлого воздуха
      в старческой сжата горсти.

        И всем уготовано в жизни прилечь в деревянные ящики в землю.
            И мало кому это нужно, и голос протеста
                Всё горче и громче касается звёздного неба
                в цвет ляпис-лазури на плоскости купола
                снов долговязых и долгих иллюзий...

                Сомнения ком – изготовлен на фабрике детских игрушек,
                исполненных матерью, знавшей – под сердцем, вручную –
как трудно одной воспитать на окраине счастья – 
сыночка-подростка – как брошен
Он, день ото дня, как научится жить озираясь, в клоаке чудес,
   в которой лес рубят, а щепки летят, и летят,
     и всё лучшее детям – давно впереди, на обложках :

журналов, научных открытий слона в тёмной комнате бреда,
 и в чувствах на ветер, и в том, что в окне – нету брода,
       лишь шаг в пропасть влажной от крови свободы,
         распластанной с криком на мокром асфальте...

              и в том ещё, что... жизнь спустя,
                шатается ветками ветер, такой же промокший до слёз,
                как и серые тени, идущих на месте вперёд,
                рождённых для счастья, счастливых отчасти,
                похожих на тени прохожих.
               
                И всё?
И зачем эта правда реальности лживой и ложной!

       Что в ней, кроме боли утраты и немощи нищей разрухи,
которую крупно шевелят губами во снах – старики и старухи...
Что в ней, в этой крашенной хной голой правде благих ожиданий –
казнённых религий, казённых лобзаний?

Вот, дико виднеется : вид постоялый.
                Как всё изменилось?

      Лишь двор, расхлебенив вдоль грязи ворота, всё тот же :
              правдиво донашивать день до потьмы забытья
до слёз научился – давно Станционный – смотритель...
Смотрите, как Дуня его навсегда
               села в тройку отчаянных чувств как бы до поворота
И не возвратилась –  к пузатому, надцать лет кряду и раньше,
         остывшему вдрызг, потерявшему смысл отражения лиц, самовару...

Стоит он с тех пор, подбоченясь,
                «вскипает» испариной,
                бродит стоймя по столу,
                ждёт чего-то, дурак дураком.

2.

На всех континентах,
               на дне каждой лужи –
Империй фасады,
          задворки амбиций.
И ты в этом мире – так славно не нужен,
И можешь – раздаться, раздеться, разбиться!

Окраина сладкого слова – свобода
Окалина твёрдого чувства потери,
Уходят навек, уходя на полгода...
И место прикупит потомок в портере.

Длит рифф, налетевший на риф, – гриф гитары,
Как будто бы лайнер на взлёт, набирая
В нутро – скорость мысли – в аккорде нестарый,
Но каждый раз заново, в грудь напирая,
Длит гафф кто-то злобный с кривою усмешкой!
Бренчанье рояля в розетку втыкая,
Прошу, соучастник разлуки, не мешкай,
Почувствуй всей кровью – есть бездна такая :

Что нас отбирает врасплох друг у друга!
Врывайся, камрад, в кулуары раздрая!

Мы родом из замкнутой прелести круга,
Но голос, взмывая от края до края,
Поёт – долгожданное слово: «Пошли вы!»
Маячит об стены гул эха шального.
Эскадра чудес миновала проливы,
Покой океанский и верится снова –

В свободные двери на выход из рая,
Из всех катакомб человеческой плоти!
Горит Вавилон, беленится Израиль,
Бумажных богов лихорадка колотит!
И день отрывной кто-то выронил на пол,
И дождь умолкает во взгляде от Марка...

Ночей потолок несмолкаемо капал.
И смысл утонул в жаркой жиже огарка.

3.

Дай мне, идущий вспять, глоток мелодии виолончели:
Пусть Ростропович наиграет мёртвый гул «Архипелага».
Вон, подстелил под спину сна «Известия» седой бродяга,
В бездомном городе, смотри, как в небо запрокинуты качели –

Остановились в лёта апогее, лета, вместе с ношей –
Какой-то худенькою девочкой с раскосыми чертами.
Давай пройдёмся – вслед исчезнувшей в затылок, бывшей нашей
Стране, умолкшей глубиной бесед беседок, более, чем ртами!

А смены нет! Последние мои не сдюжат могикане –
С нахрапом бешеным житухи аппетитной, бестолковой!
И чай в «Москва-Вюнсдорф» глазами мальчика – дрожит в стакане.
И обиходят дверь, пустых на ночи до утра, квартир – подковой...

Крест-накрест  подытожим жизнь, тсс... Он командует расстрелом
Себя – влюблённый адмирал Колчак – «Пли!» – залп по всем, кто верит...
Над чёрным росчерком пера слеза висит в листочке белом –
Живой прикинувшись, она, любовь его... И настежь встретят двери –

Всех, кто взошёл в пролом судьбы – всех сгинувших среди столетий –
Кто ткнулся в кровь и в грязь лицом, кто стал расходной частью плана.
И ливень выстелил свои, расшатанные ветром, плети.
И тишина сутулится прохожими –  под гнётом горлопана.

Дай мне на память – клятву о себе, простую, из запястья –
Сомкнём багровую для братства, современник, оголённых
По локоть – нищих жизней суть! Смертью смердят зверинца пасти!
Имени Ганнушкина двор – всем предоставит плакать подле клёна...

© Copyright: Вадим Шарыгин, 2024
Свидетельство о публикации №124103003791